Я, Хуан де Пареха

Даже негры, которых я повстречал в Италии (а они попадались на каждом шагу — и рабы, и свободные люди), показались мне чересчур напыщенными и заносчивыми. Меня они презирали — и за простую, неброскую одежду, и за хозяина, за его излишнюю, по их меркам, скромность и непритязательность. Мне эти негры тоже не понравились.

Я был рад снова оказаться в Генуе, ведь это значило, что мы возвращаемся домой. Скрепя сердце, мы готовились к превратностям морского путешествия, но оно, по счастью, прошло совсем неплохо, и морская болезнь мучила Мастера не так сильно, как прежде. Тем не менее он всю дорогу лежал, бледный и беспокойный, и ничего не ел, пока наш корабль не причалил в Севилье. Зато там, пока выгружали наш изрядный багаж, Мастер бросился в портовый трактир и, заказав огромный завтрак — яичницу и сосиски, — проглотил его в мгновение ока.

— Не проговорись сеньоре, Хуанико, — сказал он мне, улыбаясь в усы. — Я обязательно отведаю всего, что она наготовила, но понемножку, чтобы она не подумала, что я изменил своим привычкам. А сейчас я просто не мог удержаться, поскольку голодал столько дней, от самой Генуи.

Удовлетворённо похлопав себя по животу, он взял палитру и свёрнутые в рулон холсты, я же взвалил на плечи купленные в Италии ковры, и мы с ним пошли по улицам Севильи к дому мастера Пачеко. Остальные наши пожитки дон Диего велел доставить на телеге.

Наше появление вызвало суматоху. Все обнимались, целовались и плакали. Пакита уцепилась за меня и не желала отпускать мою руку, Пушок тёрся о ноги.

И вдруг я услышал голос Мастера:

— Где же малышка Игнасия? Где моя Ла-Нинья?

В ответ хозяйка бросилась ему на грудь.

— Диего, Диего... Я даже немоглатебе сообщить... Ты был так далеко... Это случилось месяц назад... и я не...

Он замер, не сводя глаз с её залитого слезами лица.

— Она... наша малышка... её больше нет...

Хозяйка захлёбывалась от рыданий.

Мастер прижимал её к себе, поглаживая дрожащие плечи. Все молчали. Лицо дона Диего кривилось в мучительном недоумении, словно у глухого, который силится, но не может понять, что ему говорят.

И тут защебетала Пакита:

— Я тоже болела, Хуанико. И я, и Ла-Нинья. Но она не выздоровела. Она сейчас на небесах.

Я посадил Пакиту себе на плечо. Лёгонькая, точно пёрышко, — я совсем не чувствовал её веса. Как же пусто было моему другому плечу... Ведь я всегда носил обеих девочек сразу...

Мы молча разошлись по комнатам. Потеря Ла-Ниньи непоправимо омрачила радость встречи с семьей. Наши сердца окаменели от горя.

Мастер даже не думал ехать в Мадрид. Его переполняла скорбь, и он каждый день ходил на кладбище, к маленькой могилке.

А у меня прибавилась ещё одна печаль. Я узнал, что, пока мы странствовали по Италии, Бог прибрал и брата Исидро, моего спасителя, доброго монаха-францисканца.

Но однажды Мастер получил письмо от короля. Пришло время возвращаться ко двору. Мы принялись паковать вещи.

Из Севильи выезжали в дождь. Путь наш лежал на север, домой.