Я, Хуан де Пареха

ГЛАВА ШЕСТАЯ,в которой я влюбляюсь

До сих пор я всё больше рассказывал о других людях, не о себе.Теперь же я привлеку ваше внимание к моей скромной персоне, потому что как раз в тот вечер, на пиру во дворце, со мной случилось событие, которое я ношу в своём сердце все эти годы.

Обычно такие банкеты происходили в самом большом и великолепном зале, за длинными столами, где у кресла каждого знатного господина и госпожи стояли рабы, готовые им всячески услужить: поднести носовой платок, помахать веером, подобрать выпавшую из причёски шпильку. Самым высокородным иногда прислуживали их собственные родственники, но в основном на пиры приходили в сопровождении рабов, поскольку каждый зажиточный господин имел хотя бы одного-двух. Я знал других чернокожих мальчиков, которые служили пажами. Девочек же чаще всего обучали рукоделию, и они становились искусными белошвейками, вроде моей матери, а иногда няньками при хозяйских детях.

В тот вечер за креслом одной дамы из свиты Рубенса я заметил девушку, с виду мою ровесницу — хрупкого сложения, с большими чёрными глазами и вьющимися волосами, как у людей одной со мной крови, но светлокожую. На шее у неё на широких лентах висела лира, и нежные пальцы лежали на золотых струнах.

Когда гости уже отведали мяса и слуги, унеся опустевшие блюда, начали выставлять на столы фрукты и сладости, хозяйка девушки подала ей знак играть. Поправив инструмент, музыкантша начала перебирать струны. Взяв несколько мелодичных аккордов, она устремила взор ввысь, словно в ожидании божественного вдохновения. А потом голосом тонким и серебристым, как звуки самой лиры, она запела чарующую, незнакомую, трепетную песню.

Думаю, эта африканская красавица росла среди арабов, а может, в ней даже текла арабская кровь. Так или иначе, её песня более всего походила на арабскую музыку — плачущую, надрывную, бесконечную. Каждая нотка рождалась глубоко в её горле, точно трель птицы, а потом выпархивала на волю и кружилась под потолком и меж окон, среди гардин. Она пела с закрытыми глазами, и её лицо-маска воплощало тоску и скорбь. О чём она думала в этот момент? Вспоминала утраченный дом? Близких, с которыми рассталась навсегда? Для меня её песня была нестерпима, хотя и прекрасна, в ней звучало столько вопросов, ответы на которые нам уже не получить, что моё сердце пронзила печаль.

Когда девушка умолкла, зал разразился аплодисментами, люди искренне хлопали и живо обсуждали услышанное. Певица же просто стояла, опустив голову, и ждала тишины. Потом, снова тронув струны, она мгновенно задала живой, пульсирующий ритм и запела что-то задорное высоким, чистым, тонким голосом. Время от времени она оставляла струны и, выбивая такт на деревянной деке{22} своего инструмента, лукаво глядела на слушателей. Как только прозвучал последний аккорд, заворожённые слушатели потребовали третьей песни. Тогда девушка затянула горестное причитание: то жаловалась, то стенала, и её мольбы проникали мне в душу до самого дна.

Языка, на котором она пела, я не знал, музыки такой никогда прежде не слышал, но, несмотря на это, понимал всё. На её песню отзывалась сама кровь, тёкшая в моих жилах, и я твёрдо знал, что песня эта — о расставаниях и прощаниях, выпавших мне на моём коротком веку.

На следующий день я начал всеми правдами и неправдами разыскивать девушку. Придумал тысячу причин побывать в той части дворца, где поселили свиту Рубенса. Но удача мне не улыбнулась. Единственное, что мне удалось, — это узнать её имя. Её звали Мири.

Я думал о ней неотступно, поэтому обязанности свои выполнял с превеликим рассеяньем. Дошло до того, что Мастер несколько раз посмотрел на меня, сдвинув брови, так как простейшие приказы ему пришлось повторять неоднократно. А всё потому, что перед моим мысленным взором всё время сияло лицо Мири, её склонённая, точно цветок, головка на тонкой шее, огромные тёмные глаза, изящные руки, мне слышался её мелодичный голос...

Художники в тот день намеревались посетить ещё чью-то мастерскую, и в ожидании гонца от именитого гостя дон Диего коротал время за мольбертом, доделывая какие-то детали. Вскоре вошла донья Хуана Миранда с письмом от Рубенса. Пока Мастер читал письмо, хозяйка глядела на меня. Я же толок в ступе тёмно-бурую краску и тяжко вздыхал.

— Диего, по-моему, наш Хуанико влюбился, — заметила она и ласково добавила, уже мне: — Бедный мальчик! Любовь так жестока.

Я оторопел от её слов, а потом внезапно понял: она права! Да-да, я и вправду влюблён. А любовь и вправду жестока, раз она заставляет меня так страдать.

— Отпусти гонца, дорогая, — сказал Мастер жене. — Чуть позже я пришлю Хуанико с ответом.

Ещё добрых полчаса он медлил и что-то рисовал, а меня снедало нетерпение: ведь в покоях Рубенса я надеялся встретить Её!

Наконец дон Диего невозмутимо сел к столу, написал несколько слов и поставил вместо подписи большую букву В, первую букву от «Веласкес».

Сейчас я понимаю, что всё это он затеял преднамеренно: решил послать меня с письмом, чтобы я мог оказаться вблизи предмета моих воздыханий. Конечно, я и тогда понимал, что Мастер очень добр, но даже не представлял, что он так незаметно, так искренне стремится порадовать своего раба.

Схватив записку, я кинулся — нет, не к Рубенсу! Сначала я кинулся мыть руки, чистить ботинки и приводить в порядок костюм. Какое же счастье, что Мастер одевает меня как нормального человека, а не в тюрбаны и размахай, точно факира или клоуна!

Завидев письмо с заглавной буквой В, стражники распахивали передо мной все двери и пропускали без расспросов. И вот я очутился возле гостевых покоев, перед огромным русоволосым голландским мажордомом{23}, и потребовал, чтобы меня немедленно пропустили к самому художнику. Гигант что-то крикнул по-фламандски, и в ответ изнутри раздался зычный голос Рубенса:

— Впустить мальчишку! Да поскорее! Я как раз жду письма от мастера Веласкеса.

Я вошёл и направился к Рубенсу, а мне навстречу из другой комнаты выскочила дама, подметая каменный пол подолом голубого шёлкового платья. В руках она держала таз. Следом спешила дама в белом. Нагнав первую, она явно принялась её утешать, но говорили они шёпотом.

— Что стряслось? — окликнул их Рубенс с порога своей комнаты.

И женщина в белом ответила:

— Да у маленькой рабыни, у Мири, опять приступ. Её хозяйка очень расстроена.

Тогда Рубенс велел мне подождать и, поспешно присев к столу, тоже стал писать.

— Нам срочно нужен лекарь, — сказал он мне, отдавая записку. — Надеюсь, твой хозяин сможет прислать сюда самого лучшего, причём незамедлительно.

Домой я бежал что есть мочи, терзаемый страшными предположениями. Добежал весь в поту.

— Скорее к доктору Мендесу, — приказал Мастер, прочитав записку. — Ты ведь знаешь, где его искать? Веди его прямиком к Рубенсу.

Я опрометью бросился вон. Дорогу к жилищу врача я и впрямь знал хорошо, поскольку Игнасия, младшая дочка моих хозяев, страдала от приступов удушающего кашля, который приводил госпожу в ужас.

Доктор Мендес, высокий худощавый человек с чёрными кругами под глазами, всегда выглядел недоспавшим. Наверно, он в самом деле недосыпал, потому что к пациентам его вызывали в любое время дня и ночи. Люди утверждали, что в голове у доктора — вся мудрость еврейских и арабских врачевателей, ведь его семья приняла христианство совсем недавно. Король тоже его очень ценил и часто прибегал к его услугам.

Доктора я обнаружил в лаборатории, возле горелки с голубым пламенем: он кипятил какую-то жидкость в стеклянной колбе. Весь стол был заставлен флаконами и склянками с разными снадобьями, а также ступками и плошками. Я знал, что доктор готовит все лекарства сам и никого не берёт в помощники, потому что боится ошибок, которые могут стоить жизни его пациентам. Пришлось ждать, покуда жидкость в колбе загустеет и станет ровно такого цвета, как задумал доктор Мендес. Но вот он отставил колбу, надел очки, повернулся ко мне, и я передал ему записку. Тут он, наконец, заторопился: мгновенно собрал свой баульчик и чуть не бегом устремился за дверь.

Когда мы добрались до покоев Рубенса и его свиты, я вслед за доктором вошёл прямиком к больной, поскольку в этой сумятице никто даже не подумал меня остановить.

Моя прекрасная Мири полулежала в кресле. Голова её свесилась набок, на губах пузырилась пена, а глаза закатились так, что виднелись только белки. Опущенные руки дрожали — буквально сотрясались, точно цветы под порывами ветра.

По знаку врача все суетившиеся вокруг женщины отступили на шаг, а он, вынув пробку из флакона, принялся водить им под носиком у девушки. Спустя мгновение она замотала головой, стала давиться и кашлять, но доктор Мендес всё держал флакон у её ноздрей, покуда она не села ровнее и зрачки её не приняли нормальное положение. Мири стала испуганно озираться, а потом в её глазах вскипели слёзы.

— О, госпожа! — воскликнула она. — Неужели опять? Со мной опять это случилось?

Дама в голубом приблизилась и нежно погладила девушку по плечу.

— Ничего страшного, Мири! Но я очень за тебя испугалась.

Они говорили со странным акцентом — я уже знал, что на таком испанском языке говорят в Голландии. Тем не менее я всё понимал.

— Мне так стыдно! — Всхлипнув, Мири закрыла лицо руками и вжалась в кресло.

Доктор Мендес потрепал её по плечу и спрятал флакон со снадобьем.

— Могу только снять приступ, — пояснил он даме в голубом. — Ведь у неё падучая{24}, верно?

— Да, видимо, так. Она громко вскрикивает и падает, а потом начинает извиваться, закатывает глаза, изо рта у неё идёт пена. Бедняжка так страдает...

— Увы, пока мы не знаем способов исцеления от этой болезни. — Доктор вздохнул. — Могу лишь дать некоторые рекомендации. Проследите, чтобы на момент начала приступа она находилась подальше от огня и твердых острых предметов. Иначе при падении может случиться беда. И не тревожьтесь, пожалуйста. Не думаю, что она страдает, пока находится в беспамятстве. Зато потом, придя в себя, она очень горюет, что доставила вам много хлопот.

— Да-да-да, — проговорила Мири сквозь слёзы. — Я для хозяйки такая обуза! А вдруг ей это надоест и... она меня продаст?

Хозяйка принялась её успокаивать.

— Ну что ты, Мири?! — говорила она. — Не надо! Не волнуйся!

Но Мири, моя прекрасная, любимая Мири продолжала безутешно рыдать.

Я возблагодарил судьбу, что она дала мне такого доброго хозяина, как дон Диего. Положение раба меня ничуть не тяготило, я жил счастливо и безмятежно, разве что досадовал, что нельзя заниматься живописью. Но свободные люди тоже испытывают лишения, так устроена жизнь... Однако я заметил, что хозяйка Мири только успокаивает девушку и не обещает не продавать её. Неужели продаст? Бедная Мири!.. И вдруг я испугался уже не за Мири, а за себя. Моё сердце пронзил ужас, который рано или поздно пронзает сердце любого раба. А вдруг меня тоже когда-нибудь продадут?

Я страдал, зная, что вижу Мири в последний раз, поскольку Рубенс со своим кортежем уже готовился отбыть в Италию. Любимая уезжала навеки, но любовь осталась в моей душе. Остался и ужас, который зародился во мне в эту минуту. С тех пор, стоило мне услышать чей-нибудь тонкий серебристый голосок, выводящий певучую мелодию, я вспоминал, с какой тоской и страхом воскликнула Мири: «А вдруг ей это надоест... и она меня продаст?»