Я, Хуан де Пареха

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой я получаю свободу

Король снова зачастил в мастерскую. Он приходил без предупреждения, во всякий свободный час. Мастеру он говорил так:

— Для вас я монарх, только если я к вам обратился. Когда я молчу, я — никто. Мешать не буду: проскользну тихонько, без всяких формальностей, посижу тут у вас, полюбуюсь на картины, отдохну душой.

Мне он тоже велел «смотреть сквозь него», если он пришёл один, без герольдов, и ни с кем не заговаривает.

— Я мечтаю хотя бы ненадолго стать невидимкой, — сказал он нам с улыбкой.

В мастерской короля всегда ожидало любимое кресло, вино и пирожные. Чаще всего он появлялся в конце дня, перед тем как идти переодеваться для какой-нибудь дворцовой церемонии.

Когда-то давно голландцы из свиты Рубенса говорили, что испанский двор — самый скучный и чопорный во всей Европе. Думаю, Его Величество это мнение разделял, но изменить ничего не мог.

Он попросту прятался у нас, потягивал вино, рассматривал одну из картин Мастера, которую сам же выбирал из числа прислонённых к стене, разворачивал к свету и устанавливал на некотором расстоянии от своего кресла.

Меж тем я писал большое полотно. Делать это втайне от Мастера не составляло труда, поскольку хозяйка слегла, и он подолгу сидел у её постели. Удрученная болезнью и одиночеством, донья Хуана хотела, чтобы муж находился с нею постоянно и занимал её беседой.

Я же решил написать королевских псов. На тот момент все они уже умерли, да и в реальной жизни никогда не встречались, ибо жили в разное время, но все они были любимцами Его Величества, и я полагал, что он их непременно узнает.

Этих трёх собак — среди них и Корсо — я изобразил на опушке леса, под тёплыми лучами солнца, которые, пробившись сквозь листву, пятнами ложились на пёструю собачью шерсть. Один пёс смотрел прямо на меня, свесив язык набок и растянув в улыбке тёмные губы; другой, навострив уши, смотрел вдаль; третий спал, уткнувшись носом в лапы. Собаки получились как живые, благо у меня под рукой имелись во множестве картины Мастера, писанные с натуры. Над пейзажем я тоже немало потрудился со всем умением и тщанием, на какие был способен.

Закончив картину, я сходил к причастию, вознёс хвалу Деве Марии и, вернувшись в мастерскую, поставил холст среди повёрнутых к стене работ Мастера. Содрогаясь от страха, я ждал прихода короля. Тогда-то мне и придётся признаться, это уже неизбежно.

Прошло несколько дней. Его Величество хворал и оставался в своих покоях.

Мастер затеял писать новую композицию с отражениями. Он увлечённо расставлял зеркала и светильники и совершенно не замечал, что меня снедает тревога.

И вот час признания пробил.

Солнце клонилось к закату, и Мастер, закончив работу, сидел за письменным столом: сводил счета и составлял заказ на особые пигменты{47}, которые нам присылали из Фландрии[37]. Тут дверь в мастерскую тихонько приоткрылась, и появился король — по обыкновению чуть смущённый, словно извинялся за непрошеное вторжение. Близилась какая-то церемония, и Его Величество был облачён в праздничные одежды: чёрные бархатные туфли и панталоны, длинные чёрные шёлковые чулки. Только камзол он пока не надел — лишь белую хлопковую рубаху и тёмный парчовый халат. Думаю, он собирался посидеть перед какой-нибудь картиной, затем вернуться в свои покои, надеть камзол и призвать цирюльника, чтобы тот завил ему волосы и усы. Ну а потом король прикрепит круглый белый крахмальный воротник во всю ширину плеч и отправится в тронный зал.

Сначала он просто уселся в своё кресло и со вздохом вытянул длинные ноги. С Мастером он не заговорил, лишь приветливо ему улыбнулся, и тот, не отрываясь от бумаг, ответил ему такой же тёплой дружеской улыбкой.

Вскоре, однако, король встал, прошёл к стене, где стояли картины и, чуть помедлив, выбрал наугад одно полотно. Моё полотно.

Выхваченные лившимся из окна закатным солнцем и лучами на самой картине верные собаки короля засияли на тёмном фоне. Их шерсть блестела, в тёмных глазах тоже отражался свет. Король замер. Он видел эту картину впервые. На его челе отражалось, по обыкновению, медленное, постепенное осознание: это его любимые собаки!

Я бросился на колени перед королём и взмолился:

— Ваше Величество! Простите! Это моя картина. Все эти годы я украдкой писал — остатками краски, на кусочках холста... копировал полотна Мастера, учился по ним и начал немножко пробовать свои темы. Я знаю, закон запрещает мне заниматься живописью. Только Мастера не ругайте: он даже не подозревал о том, какой я преступник! Мастер ни в чём не виноват! А я готов понести любое наказание!

Я замер, не вставая с колен, и молча просил Пресвятую Деву помочь и простить меня за все прегрешения. Потом, приоткрыв глаза, я увидел ноги короля: он ходил взад-вперёд и, судя по всему, нервничал. Наверное, не знал, что ответить. Наконец он откашлялся, набрал в лёгкие побольше воздуха и перестал метаться по мастерской: ноги в бархатных туфлях остановились прямо передо мной.

—- Что же... что мы будем делать с этим... с этим... непокорным рабом? — обратился он к Мастеру, заикаясь на каждом слове.

По-прежнему не поднимая головы, я краешком глаза отследил, как Мастер приблизился к моей картине. Точнее, я видел не самого Мастера, а только его ноги — ладные, аккуратные, в чёрных туфлях из кордовской кожи[38]. Он молчал — видимо, рассматривал картину. Король тоже молчал — он ждал.

— Ваше Величество, позвольте мне написать одно срочное письмо, — сказал вдруг Мастер. — Это займёт не более минуты. Потом я отвечу на ваш вопрос.

— Пишите.

Мастер вернулся за стол, и я услышал, как скрипит по бумаге перо. Король вернулся в кресло. Я оставался на том же месте, на коленях. И отчаянно молился.

Но вот Мастер вышел из-за стола. Ноги в кожаных туфлях направились ко мне.

— Встань, Хуан, — произнёс он и, взяв меня под локоть, помог подняться.

Он не сердился! Он смотрел на меня как всегда мягко, даже с нежностью.

А потом он вложил мне в руку письмо. Это письмо у меня с тех пор всегда при себе: я ношу его на груди, в шёлковом мешочке. Мастер написал так:

Я даю свободу моему рабу Хуану де Парехе. Отныне он имеет все права и почести, положенные свободному человеку. Я назначаю его своим помощником, и за выполнение этих обязанностей он будет получать надлежащее жалование.

Диего Родригес де Сильва Веласкес

Когда я дочитал письмо, Мастер вытянул лист у меня из пальцев и отнёс королю. Тот прочитал и лучезарно улыбнулся — впервые за долгие годы, со времён выздоровления Корсо. Зубы у короля были мелкие и неровные, но его улыбка меня совершенно покорила.

Письмо мне тут же вернули. Я стоял безмолвный, счастливый, а из глаз моих струились слёзы.

— Ваше Величество, вы что-то спрашивали про раба? — тихонько напомнил Мастер. — У меня нет раба.

Я схватил его руку и поднёс к губам.

— Нет-нет! — воскликнул Мастер, отдёрнув руку. — Тебе не за что благодарить меня, друг мой! Напротив! Я виноват перед тобой, поскольку в суете дней позабыл дать тебе то, что ты уже давно заслужил своей преданностью и многими достоинствами. Если пожелаешь, будешь моим помощником. И ты всегда останешься моим другом — как бы ни сложилась жизнь.

— Я доволен, — произнёс король, поднявшись с кресла, и направился к двери. Выходя, он повторил: — Да, я доволен.

Поклонившись, мы с Мастером смотрели, как он величественно шествует по коридору, взмётывая коленями полы парчового халата.

— Давай-ка собираться домой, Хуан, — сказал мастер (с этого дня он никогда больше не называл меня Хуанико). — А то жена расстраивается, когда меня долго нет. Да и устал я сегодня.

— Мастер, позвольте...

— Хуан, мы теперь ровня. Называй меня Диего.

— Нет, это невозможно. Для меня вы всегда — Мастер. Ведь так вас называли и подмастерья, и другие художники. Мастер значит не только хозяин, но и учитель, правда?

— Да, ты прав.

— Мне всегда было приятно произносить слово «Мастер», я этого не стыжусь. И я всегда буду почитать вас своим учителем. Вы — Мастер.

— Ну, как хочешь...

Мы шли домой по улицам Мадрида. Шаг мой пружинил, сердце трепетало от счастья: теперь я свободный человек! Я иду рядом со своим Учителем!

— Мастер, — сказал я, когда мы переходили главную городскую площадь, Пласа Майор, — а ведь вы ошиблись, когда сказали, что у вас больше нет рабов. А как же Лолис?

— Лолис принадлежит моей жене, — возразил Мастер.

Я твёрдо решил сделать этот день самым важным и радостным днём своей жизни. Поэтому я произнёс:

— Мастер, помните, в Италии вы предложили мне просить что угодно за спасение этой руки. — Я бережно взял его правую руку в свои тёмные ладони. — Теперь я знаю, о чём хочу попросить.

Он остановился, освещённый последним, горизонтальным лучом почти закатившегося солнца.

— Ты хочешь попросить Лолис, — утвердительно сказал он и улыбнулся.

— Я хочу на ней жениться. Если она возьмёт меня в мужья.

— Я поговорю с супругой. Не вижу причин, почему вам нельзя пожениться, если на то будет обоюдное согласие, — ответил он.

Остаток пути мы прошли молча.

Дома, где я, смиренный раб, прожил столько лет бестревожно, в ладу с самим собой, мне всё вдруг показалось иным. Я смотрел на мир совершенно новыми глазами — глазами свободного человека. Комнаты, коридоры, тёмная резная мебель, огромное распятие с Христом в натуральный человеческий рост и лампадкой у Его ног, бордовые бархатные портьеры, задёрнутые под вечер, чтобы в дом не проник влажный холод и всякая ночная нечисть, — всё дорогое и понятное пространство моего ежедневного существования неожиданно заиграло новыми красками.

Как только мы переступили порог, навстречу нам выбежала Лолис, прижимая палец к губам.

— Хозяйке сегодня совсем худо, — прошептала она. — Мне только недавно удалось её успокоить. Теперь спит.

— Тогда я пока не буду к ней подниматься, — отозвался Мастер. — Принеси нам вина и грецких орехов, Лолис.

Мы уселись в гостиной. Пакита с дочуркой навещали нас очень часто, но сегодня в доме было пусто и тихо. Мы пили вино, ели орехи. Я видел, что Мастер очень опечален. И немудрено: хозяйка сильно хворала, порой её мучили нестерпимые боли, но ещё чаще она просто лежала и плакала.

Когда я попозже сидел на кухне, Лолис вошла и уткнулась лбом мне в плечо. Она не плакала, за ней этого не водилось, это у меня чуть что глаза оказывались на мокром месте, но вздохнула она глубоко и горестно.

— Бедная, бедная моя хозяйка, — причитала она. — Я ведь так полюбила её, Хуан. Знаешь, нам скоро придётся давать ей опий, чтобы снять эти страшные приступы кашля. Надеюсь, король поможет Мастеру раздобыть опий. Начинаются очень тяжёлые времена, Хуан. Пока Господь не приберёт её, будет всё только тяжелее.

Хозяйке, однако, через пару дней полегчало. Так иногда бывает, но ненадолго. Она поднялась с постели, приоделась и даже поклевала какие-то лакомства, которые в избытке готовила для неё Лолис. Вечером второго дня она даже спустилась к ужину и сидела около Мастера, весёлая и счастливая. Она поела довольно плотно и ни разу не кашлянула.