Я, Хуан де Пареха

ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой я готовлюсь к путешествию

Не успел монах принести эту весть, как в дом явился судья-магистрат — высокий суровый человек средних лет в камзоле[13] из чёрного бархата. На груди у него висел внушительный медальон на толстой золотой цепи. Раб — мальчик моего возраста с чернильницей и пером — шёл следом и опасливо зыркал круглыми чёрными глазищами, точно боялся сделать неверный шаг и пролить драгоценную чёрную жидкость. Замыкал процессию кривоногий секретарь с тяжёлым фолиантом в кожаном переплете. Перепробовав несколько стульев, магистрат уселся, велел придвинуть столик и водрузил на него свой фолиант для описи имущества.

— Бобо, можешь поставить чернильницу на стол. Вот туда. По моей команде окунёшь перо в чернила. Нет, ещё рано. Я ещё не собрался с мыслями, не обдумал, в каком порядке описывать.

Тут, робко поклонившись, брат Исидро отважился вставить слово: — Ваша милость, соизвольте занести в опись мальчика Хуанико. Я хочу отвести его в монастырь, подлечить и подкормить перед дорогой.

Магистрат метнул на брата Исидро сердитый взгляд.

— Когда я буду готов занести в реестр имя и описание раба, я это сделаю. И ни минутой раньше, — провозгласил он. — А пока, чтоб он не болтался тут зря, пускай носит книги из библиотеки. Каждую книгу надо сверить со списком, который приложен к завещанию дона Басилио Родригеса, да пребудет душа его в вечном покое.

— Да, но... — заспорил монах. Однако магистрат осадил его взглядом и поднял руку, чтобы упредить любые возражения.

Едва волоча ноги от слабости, я принялся таскать из библиотеки книги — сколько мог унести за раз. И всё утро магистрат описывал их и сверял с завещанием хозяина. У брата Исидро имелось множество своих дел, поэтому он ушёл, пообещав вернуться за мной позже. Когда соборные колокола пробили полдень, я уже не чаял увидеть его румяное морщинистое лицо. Я привязался к старику даже больше, чем к покойным хозяевам.

Наконец магистрат удовлетворенно вздохнул, посыпал песком свежие чернильные записи[14], захлопнул свою книгу и, поднявшись, направился к двери. Кривоногий секретарь и мальчик-раб потянулись следом. Когда ворота за ними закрылись, я с трудом доплелся до своей каморки и рухнул на топчан.{6}

Брат Исидро появился уже в сумерках. Он принёс мне хлеба и сыра. Ещё он принёс плащ, который какая-то богатая дама сбросила ему со своего плеча на благотворительные нужды. Я обрадовался и тут же в него завернулся, поскольку — несмотря на тёплый день — меня снова бил озноб.

— Поживёшь пока в монастыре, брат-настоятель{7} уже дал согласие, — сказал мне монах. — Мы не позволим тебя забрать, пока ты не оправишься окончательно. А то знаю я этого магистрата и прочих чиновников. Вроде ничего худого не делают, никаких жестокостей не замышляют, но не понимают при этом самых простых вещей. Видят перед собой чернокожего мальчика и знают одно: это раб, и он должен работать. Они не видят то, что вижу я.

Так говорил брат Исидро, меря узкие улочки Севильи ногами в грубых сандалиях, а я с трудом поспевал следом.

— Что же вы видите, брат Исидро?

Подыскивая слова для ответа, он даже замедлил шаг.

— Я вижу человека. Ребёнка. Человеческое существо с душой. Дитя Божье, сотворённое по Его образу и подобию. Скажи, ты уже ходил к первому причастию?[15]

— Да-да! Конечно! — гордо ответил я. — Я причащался, спасибо моей хозяйке. И к мессе я с ней всегда ходил. Каждый день.

Я сказал это и заплакал, поняв, что ни хозяйку, ни хозяина, ни дома, где я прожил всю жизнь, мне уже никогда не увидеть. По моим щекам катились тяжёлые, крупные слёзы. Услышав, что я шмыгаю носом, брат Исидро обернулся и неуклюже похлопал меня по плечу.

— Ну, будет, будет, — произнёс он. — Давай-ка лучше повторим по дороге молитвы. Это тебя, бедного, утешит. Идти-то придётся далече — монастырь наш не близко, за городом. Но оно и лучше: я пока, неделю-другую, не скажу магистрату, где ты есть. Я это умею, когда надо: прикидываюсь глухим да немым. Бог простит меня за этот обман. Я же не буду лгать. Просто не стану попадаться магистрату на глаза. Радуйся, Мария, благодати полная! Молись о нас, грешных...

Бормоча молитвы, мы двигались всё вперёд и вперёд, через рытвины и колдобины, и любезные сердцу слова грели и помогали идти, даже когда я спотыкался о камни... И вот, наконец, брат Исидро дёрнул за верёвку, свисавшую с монастырских ворот.

Внутри оказалось суматошно: дети всех цветов кожи сновали туда-сюда меж калек, стариков, больных и разного зверья. Ко мне тут же подскочил Того, и я наклонился его приласкать — тощего, но вымытого и расчёсанного. Брюхо у него сыто круглилось.

Здешний уклад нисколько не соответствовал моим представлениям о монастырской жизни, которой надлежало быть размеренной, тихой и благостной. Вскоре я узнал, что этот монастырь действительно сильно отличается от других святых мест и похож скорее на приют. Братья-монахи были очень бедны, а всё, что им удавалось добыть, тут же щедро раздавалось сирым, убогим и позабытым страдальцам Севильи — неважно, людям или зверям. Будь я тогда способен к логическому рассуждению, наверняка бы сообразил, что меня, немощного и бесполезного раба, вряд ли пригрел богатый монастырь, где братья заняты учёными трудами, где денно и нощно переписывают и украшают картинками Священное Писание и возносят молитвы Богу. По счастью, в доме у Господа нашего много келий,{8} и у всякой кельи — своё назначение.

Едва мы вошли, на брате Исидро тут же гроздьями повисли ребятишки; его обступили старики и старухи с клюками и костылями; сзади напирали облезлые ослики и блохастые собаки. Все они чего-то требовали, и монах, потеряв терпение, позвал на помощь своих собратьев. Они подоспели — в таких же простых рубищах, как и он сам, — и тут же освободили его от мешка с хлебом.

— Встаньте в очередь, не толкайтесь, — велел страждущим брат Исидро. — Всем хватит, хвала Господу нашему, всем хватит!

Толпа чудесным образом превратилась в подобие очереди. Я держался возле брата Исидро, и он взял меня в помощники: делить хлеб. Мы с ним ломали буханки на куски и раздавали несчастным калекам, а другой брат-монах наливал в деревянные плошки бульон. Так и ели: кто макал хлеб в бульон, кто крошил, а скотине мы дали сухие корки и кинули псам по косточке — поглодать.

Мы с братом Исидро поели позже, у него в келье, а пока мы ели, ещё один монах раздавал людям мешковину и тряпьё и устраивал их на ночлег.

Благословив нашу трапезу и вознеся благодарственную молитву, брат Исидро сказал:

— Мы делаем всё, что можем: даём им кров на несколько дней и молимся за всех сирых и убогих. Господь милостив, поэтому из города мы всегда приносим полные мешки подаяния. Детей стараемся устроить учениками и подмастерьями к ремесленникам, стариков и калек оставляем при монастыре, помогать по хозяйству. И за милостыней их посылаем, конечно. Бывает, они пропадают, не возвращаются. Бросит им кто-нибудь монетку, разживутся буханкой хлеба — и поминай как звали. Но мы никого не судим. И делаем для них, что можем, — повторил он и откусил от своей затвердевшей ржаной горбушки.

— Жалко, что мне нельзя остаться с вами насовсем, — воскликнул я.

— Конечно, жаль. Но тебя должны отправить в Мадрид.

Я вздрогнул, вспомнив о неведомом будущем.

— Мадрид — хорошее место, — успокоил меня монах. — Главное, держи в чистоте свою душу, не дай загрубеть сердцу, и ты всегда и везде сможешь делать людям добро. Мир жесток, и добро, которое мы делаем, ему ох как нужно.

— Но я всего лишь раб... слуга... — произнёс я, сокрушаясь о своей участи.

— Мы все — слуги, — возразил брат Исидро. — Разве мы не служим Господу? Во всяком случае, должны служить. И стыдиться тут нечего. Это наш долг.

В ту ночь я спал на его лежанке — на голых досках, даже без тюфяка. Но он укрыл меня своим плащом, а утром разбудил, зайдя с хлебом и кусочком сыра ко мне в келью.

— Сегодня ты останешься здесь, помогать братьям, — сказал он. — Брат-настоятель назначил тебя приглядывать за детьми. И набирайся сил. Для долгого путешествия нужно побольше сил.

Тогда я пропустил этот совет мимо ушей, но не единожды вспомнил его позже, по пути в Мадрид, куда меня отослали с цыганом, погонщиком мулов.

Монахов-францисканцев[16] было человек двадцать. Они жили праведно и бедно, делясь с неимущими всем, до последней крошки. Среди них, в монастыре, я прожил несколько дней и с утра до ночи хлопотал: обтирал заболевших детей мокрой тряпицей, чтобы снять жар, помогал едва ковыляющим инвалидам, убеждал старых упрямцев прожевать свою корку и выйти погулять на солнышко, вместо того чтобы сидеть и ворчать по углам. Но мои мысли всё чаще обращались к Мадриду и моему новому хозяину.

Вечерами я с нетерпением поджидал брата Исидро. Иногда он притаскивал два тяжеленных мешка с подаянием от крестьян: с репой или луком. И неизменный мешок с хлебом, купленным за мелочь, которую прихожане набросали ему в городе у храма. Едва он приходил, я ловил его взгляд — ждал новостей. И на шестой день дождался.

Утром брат Исидро повел меня обратно в город. Мне предстояла дорога на север.

Я окреп, и путь в город уже не показался мне таким длинным. Я с удовольствием шёл по пыльной дороге, вдыхал аромат жухлой травы, слушал стрекотанье кузнечиков, которые так и порскали у нас из-под ног. Я шёл и пел песню.

В Севилье мы попали в незнакомую мне часть города и двинулись по узким мощёным улицам.

— Дом, в котором ты жил, уже продан, — сообщил мне брат Исидро. — Я веду тебя к судье-магистрату.

Мы остановились возле большой тяжёлой деревянной двери с бронзовыми ручками. Взявшись за молоточек — странный такой, в форме рыбки, — брат Исидро постучал трижды. Дверь распахнулась, и мы попали в просторную прихожую, неожиданно тёмную по сравнению с залитой солнцем улицей и внутренним двориком, где сверкал брызгами фонтан.

Нам велели ждать в прихожей. Наконец появился слуга и повел нас в кабинет — укромную комнатку в задней части дома.

Судья-магистрат восседал за д линным, заваленным бумагами столом с резными ножками. Он не поднялся с места, просто махнул брату Исидро перепачканной чернилами рукой, чтобы тот сел напротив, а мне приказал постоять в коридоре. Разговора их я не слышал, но вскоре брат Исидро вышел из кабинета с лицом сердитым и печальным. Он положил руку мне на плечо, притянул к себе, а потом перекрестил, и я понял, что это — расставание, что больше нам увидеться не суждено. Сердце моё сжалось, я не мог произнести ни слова. Монах заспешил прочь, а я остался под дверью кабинета — ждать дальнейших указаний. Моё несчастное безумное воображение разыгралось. Минуты меж тем перерастали в часы, и часы тянулись, но никто не говорил мне, что делать и куда идти. Сам же я спросить стеснялся. В монастыре мне, слабому, немощному, давали ответственные поручения и видели во мне человека, хоть я поначалу и болел. Теперь я был здоров, но снова ничтожен — не человек, а жалкий раб.

Сколько прошло времени, я не знаю. Слуги сновали мимо, но не замечали меня, словно я — пустое место. В кабинет приводили посетителей: они входили, выходили, изредка до меня доносились голоса... Ноги мои затекли от долгого стояния, но присесть было негде. В конце концов я не выдержал и уселся прямо на пол, прислонившись спиной к стене. Голова моя свешивалась набок всё ниже и ниже... я заснул...