Я, Хуан де Пареха

— Я же знала, что у тебя получится! Хуанико, ты будешь заправским писарем! Такому почерку и белый человек позавидует. Все буквы как на подбор — кругленькие, красивые. А хвостики — просто загляденье! Тебе ведь нравится писать, верно?

Я опустил голову, чтобы она случайно не прочитала в моих глазах, как сильно мне нравится писать. Ведь хозяйка была капризна, и пойми она, что я предпочитаю чистописание любой другой работе, наверняка бы придумала для меня иное занятие, чтобы я не гордился и знал своё место.

Со временем я стал писать письма вместо неё. Это оказалось особенно уместно, когда хозяин окончательно слёг и хозяйка совсем сбилась с ног: ухаживала за ним и днём и ночью, умывала, кормила. Меня она сажала за стол с бумагой и пером и рассеянно диктовала, не переставая что-то делать: то воду в цветочных вазах меняет, то комнату проветривает, то хозяину лекарство по каплям отмеряет.

— Хуанико, напиши моей сестре в Порту, адрес ты знаешь... напиши, что у нас всё по-старому. Мой дорогой муж совсем ничего не ест, даже бульон в нём не задерживается, и он испытывает адские боли. — Смахнув слёзы, она продолжала: — Попроси её прислать два бурдюка{4} с лучшим португальским вином и мешочек с травами, которые нам с ней давали в детстве вместо чая при расстройстве желудка. Она наверняка помнит, как они назывались. Попроси, чтобы вино и травы прислали с первой же оказией, а уж я награжу посыльного, когда он сюда доберётся. Добавь «с любовью» и все прочие слова, которыми я обычно заканчиваю письма. Всё. Напиши непременно сегодня же и принеси на проверку.

Иногда я рисовал на полях маленькие картинки, чтобы проиллюстрировать ту или иную мысль. Это могла быть кружевная оборка на платке, или птичка, или апельсин, или хозяйский пёсик Тото. Хозяйку мои картинки забавляли, и она никогда меня за них не бранила.

Хозяину меж тем становилось всё хуже. В конце концов он уже вовсе не мог вставать. В доме у нас стало совсем печально. Я хорошо помню письмо, которое хозяйка попросила меня написать её племяннику в Мадрид после смерти хозяина.

Дорогой Диего!

Я должна сообщить тебе весьма грустную новость. Ты ведь помнишь, как любил тебя дядя Басилио? Но ему уже не суждено тебя обнять. Все последние месяцы его терзали страшные боли, так что я не дерзну роптать. Наоборот, я благодарю Бога, ибо, прибрав моего мужа, Господь избавил его от мук, дал ему мир и покой. Но мне одиноко, жизнь моя уныла, потому что рядом нет моего возлюбленного спутника. Он был много старше меня и очень меня баловал, а я его очень любила. Бедная я, бедная... Надеюсь когда-нибудь наведаться в Мадрид — ведь ты столько раз меня приглашал и я так хочу тебя повидать. Но первый год траура я проведу здесь, в Севилье. Твой дядя посадил в кадку апельсиновое деревце, какой-то совершенно новый сорт, плоды у него сладкие и сочные. Я привезу зто деревце тебе в подарок — в память о дяде.

С любовью, тётя Эмилия

Из этого-то письма я и понял, что через год мы отправимся в Мадрид. И стал часто думать о племяннике моей хозяйки, доне Диего. С чужих слов я знал, что он художник, причём очень талантливый, но человек при этом неразговорчивый, суровый и странноватый. Я мечтал, чтобы в Мадриде, среди тысячи дел, которыми меня всегда нагружает хозяйка, у меня всё-таки выдавалась свободная минута и мне дозволили наблюдать за работой дона Диего.

Я знал, что он — ученик великого севильского художника Пачеко и женат на его дочери. Поэтому я решил, что, пока мы ещё здесь, в Севилье, надо непременно, под любым предлогом, пробраться в мастерскую Пачеко и посмотреть, как он пишет картины и учит подмастерьев — говорят, у него их великое множество. Как же мне хотелось попасть в настоящую мастерскую, к настоящему художнику, который умеет класть краски на холст, мазок за мазком, чтобы на чистом белом холсте проявлялось то, что он видит своим внутренним взором!

Но хозяйка не отпускала меня ни на шаг. Сама же она теперь вовсе не выходила из дома — только на мессу. Она стала раздражительна, похудела от постов[11] и слёз и — хотя мы с Тото вовсю старались её развеселить — лишь изредка слабо улыбалась в ответ на все наши потуги. Ещё у доньи Эмилии постоянно болела голова, потому что она пыталась вникнуть в мужнины торговые дела и складскую бухгалтерию — длинные-предлинные колонки цифр.

Однажды летом я всё-таки улизнул от хозяйки и пробрался к дому Пачеко. Но то оказался печальный день, он принёс мне много страданий, и я его никогда не забуду. С утра, когда солнце стояло ещё невысоко, я вышел за свежим хлебом. Ничто не предвещало беду. Я побежал к лавке пекаря длинным кружным путем, надеясь, что в этот ранний час, когда во всяком господском доме служанки моют полы, выплёскивая на крыльцо и ступени по нескольку вёдер воды, чтобы прибить пыль, двери в дом художника оставят нараспашку и мне удастся хоть глазком увидеть его самого во внутреннем дворике — перед холстом, с кистью в руках.

У дома Пачеко стояла траурная процессия: лошади, запряженные в кареты и повозки, были все как одна в чёрных попонах и с чёрными плюмажами на головах. Из дома Пачеко как раз выносили гроб.

Расспросив соседских ребятишек, я выяснил, что ночью неожиданно умерла младшая дочь художника и сейчас её везут отпевать в храм, а потом похоронят.

— В городе чума, — опасливо крестясь, говорили люди. — Смерть косит всех подряд. Чуму завезли из Африки, на корабле с рабами и слоновой костью. Слышишь? Во всех церквях звонят колокола, везде служат заупокойные мессы.

Я прислушался. По дороге сюда я как-то не придал значения мерному и тревожному колокольному уханью, потому что колоколов в городе много и звонили они часто — эти звуки составляли обыденный фон нашей жизни.

Перепуганный, я бросился к лавке пекаря, но все двери оказались на засовах, а на парадной двери был начертан большой крест — ещё не просохшая краска поблёскивала на утреннем солнце. Значит, и в этом доме кто-то умирает от чумы.

Я со всех ног побежал домой, боясь увидеть и на нашей запертой двери зловещий, поспешно намалёванный крест. Называйте это как хотите, пророчеством или интуицией, но за мной подобное водится: я иногда заранее вижу всё в точности так, как потом происходит на самом деле.

На следующее утро я сам, заливаясь слезами, рисовал крест на нашей парадной двери, а ещё до захода солнца мою хозяйку омыли и положили в гроб.

Её вынесли из дома под печальный звон колоколов, но я не мог сопровождать её ни в церковь, ни на кладбище, поскольку сам внезапно слёг и метался в жару и бреду, мечтая лишь о кружке воды. Меня преследовали страхи и кошмарные видения, я исходил потом, меня выворачивало наизнанку, рвало кровью, и даже не берусь сказать, сколько дней и ночей я пребывал между жизнью и смертью.

Когда же я очнулся и, шатаясь, пошёл искать пищу, выяснилось, что никого из слуг в доме не осталось и всё вокруг покрыто пылью. Тишина. Ни души. Меня бросили.

Воду я нашёл в кадке, а во внутреннем дворике под апельсиновым деревом валялся переспелый апельсин. Я съел его с жадностью. Влезть на дерево за хорошими плодами мне, совсем немощному, было не под силу.

Потом я снова заснул — глубоко, без снов и кошмаров. Разбудил меня стук — громкий стук в наши ворота. Несмотря на слабость, я поплёлся по коридорам и крикнул:

— Кто там?

За воротами стоял монах в потёртом буром рубище{5}. Я часто видел его и его собратьев на улицах Севильи — эти монахи ухаживали за больными и умирающими. Он вошёл в дом, умыл меня, перестелил постель, подоткнул со всех сторон одеяло, а потом сварил бульон и накормил меня, как маленького, поднося к губам деревянную ложку.

— Меня зовут брат Исидро, — сказал он. — Чудо, что ты выжил! Все остальные в этом доме умерли, все, кроме тебя, полегли в землю. — Тут он перекрестился и забормотал молитву.

Брат Исидро был стар и сед, а во рту у него не хватало нескольких зубов, так что монах, когда говорил, то и дело присвистывал — в самых неожиданных местах. В какой-то момент на этот свист из глубины дома кто-то отозвался. Звук совсем тихий, не то стон, не то визг, но брат Исидро тут же кинулся искать того, кто ещё нуждается в его помощи. Вернулся он с Того. Пёсик совсем отощал, его чудная шелковистая шёрстка свалялась и стала жёсткой от грязи и пыли. Должно быть, несчастное создание так и пряталось все эти дни под хозяйской кроватью. Брат Исидро его тоже накормил бульоном. Пёсик лизнул ему руку и подполз поближе ко мне.

— Бедняга, — сказал монах. — Ишь, совсем запаршивел. Заберу-ка я его с собой. В монастыре о нём позаботятся. А ты, сынок, должен молиться денно и нощно, должен благодарить Господа и испрашивать, для чего Он оставил тебя на этом свете. Мне Он когда-то приоткрыл истину — значит, откроет и тебе. Я тогда служил не Богу, а короне, и мы, солдаты, плыли в Вест-Индию[12]. Наш корабль затонул. Погибли все, кто были на борту, все до единого. Кроме меня. Я уцепился за бревно и долго мотался по океану. Тогда, среди волн, мне пригрезилось, что я должен ухаживать за больными, что в этом моё предназначение. С тех пор этим и занимаюсь... Чудом спасся и стараюсь спасти других. Ты покуда лежи, спи, набирайся сил и молись, а я вернусь завтра утром, проверю, как ты, принесу еды. Потом решим, что делать с тобой дальше и где будешь жить.

— Я — раб, — признался я брату Исидро. — Меня зовут Хуан де Пареха. Моя хозяйка — донья Эмилия де Сильва Родригес.

— Я наведу справки, — пообещал монах. — И позабочусь о собачонке. А ты уж лежи, не вставай. Ты такой слабый — ещё простудишься ненароком.

Он перемыл миски и ложки и, положив их обратно в большой кожаный мешок, взвалил его на плечо. Потом подхватил на руки Тото и зашагал прочь. Я услышал, как захлопнулась за ними входная дверь.

Я начал молиться, но не успел произнести и пары слов, как меня сморил сон.

Через несколько дней брат Исидро сообщил, что меня — вместе со всем хозяйским имуществом — унаследовал живущий в Мадриде художник, дон Диего Родригес де Сильва Веласкес.