Я, Хуан де Пареха

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой я налаживаю связи при дворе

Спустя примерно год после свадьбы Пакиты я отправился вместе с Мастером и со всем королевским двором на север Испании. Узнав, что нам предстоит большое путешествие, я впал в смятение, поскольку не представлял, куда можно спрятать рисунки и картины, над которыми тайком работал долгие годы. У меня не поднималась рука их уничтожить. Оставить их на чьё-либо попечение я тоже боялся, поскольку вообще не имел права заниматься искусством. В мрачном расположении духа я паковал тёплые вещи Мастера, его мольберты, кисти и краски. Кажется, я уже упоминал, что в молодости отличался весёлым нравом и часто напевал за работой. Природа наградила меня неплохим и довольно сильным низким голосом, басом. Мастер любил, когда я пел.

Зато моего угрюмства он совершенно не терпел и сейчас же спросил, что случилось. Я решил открыть ему часть правды.

— У меня есть несколько ценных вещей, которые нельзя взять с собой, — сказал я. — Не знаю, куда бы их спрятать, боюсь — пропадут.

— Вот и вся беда? — Мастер улыбнулся. — Я закажу сундук с замком, ты сложишь туда всё ценное и оставишь здесь, в мастерской. Она постоянно под охраной.

Мастер всегда держал слово. Он вызвал столяра, который делал для нас коробки и рамы, и вскоре я получил крепкий сундук с железным языком и петлёй, в которую я мог вставить замок и запереть его на ключ. Улучив подходящий момент, я сложил туда все мои драгоценности: лучшие картины и рисунки, которые я непременно хотел сохранить, зелёные бусы, которые иногда надевал, яркие шарфы, купленные в Италии, флакончик с духами из смеси жасмина и розы — я всегда душился перед тем, как прислуживать Мастеру на королевских банкетах. Ещё у меня имелось несколько женских безделушек, которые я тоже когда-то купил в Италии на подаренные Мастером монетки. Я намеревался когда-нибудь преподнести их моей жене, хотя Мастер никогда не предлагал мне завести жену, да и мою первую любовь, Мири, я так и не забыл. После встречи с ней я не испытывал подобных чувств ни к одной девушке.

Отправляться в новое путешествие я совсем не хотел, ибо мне претила сама его цель: охота. Король обожал охотиться, и мне уже довелось узнать, как это происходит. Охотники будут каждый день притаскивать мёртвых оленей, фазанов и зайцев! Господи, как это ужасно! Я и по сей день не способен обидеть ни одно живое существо, а в молодости жалел всех, вплоть до мышей, и кухарка, зная об этом, даже не звала меня на борьбу с грызунами, когда они сновали по полкам в кладовке. А однажды я нашёл в мешке с сушёной кукурузой пять розовых новорождённых мышат и принялся отпаивать их тёплой водой и молоком. К сожалению, мои усилия успеха не возымели, и несчастные маленькие трупики пришлось похоронить.

Такое расположение к животным и неприятие всякого над ними насилия никак не позволяли мне радоваться в преддверии королевской охоты. Я заранее дрожал, представляя всю эту пальбу, предсмертные крики зайцев, окровавленные перья фазанов, глаза умирающих оленей...

Но Мастер сказал, что я должен его сопровождать, и выбора у меня не оставалось. Я не мог даже притвориться больным, поскольку никогда в жизни не болел.

Мастер охоту тоже не любил, и мне ни разу не доводилось видеть ружья в его нежных тонких руках. Однако он задумал написать несколько портретов короля Филиппа: в охотничьем костюме и в лесу на скакуне. Посему я упаковал побольше бурой, коричневой и всякой иной краски землистых оттенков, а ещё зелёной и охряной.

Хозяйка осталась дома, хотя король любезно предложил поставить для неё отдельный удобный шатёр. Однако Пакита как раз ждала первенца, и хозяйка наотрез отказалась ехать, не желая оставлять дочь без присмотра.

Какие же муки я претерпел, сидя вместе с Мастером в потаённом убежище, в кустах, во время охоты! Я подавал ему кисти и краски для набросков, а король проносился мимо, и его лошадь стучала огромными копытами совсем рядом. Но самая ужасная из моих обязанностей на охоте была иной. Мне приходилось укладывать окоченевшую, забрызганную кровью дичь в кучи — для натюрмортов. Мастер написал их в те дни великое множество.

Однажды я подтаскивал в будущую композицию ещё не остывшего оленя, с чьей морды продолжала капать кровь, и пушистого зайца с длинными ушами, испещрёнными изнутри тончайшими красными венами. Заметив, что я заливаюсь слезами, Мастер удивлённо спросил:

— Тебя это так огорчает?

— Господь дал этим созданиям жизнь! Как же не огорчаться, если эту жизнь обрывает выстрел?

— Погоди, Хуанико. Ты ведь ешь мясо?

— Ем. Мне очень стыдно, но — ем.

— У тебя тонкая душа, Хуанико, — задумчиво произнёс Мастер. — Должно быть, ты ведешь свой род от очень достойных людей.

— Моя мать была красива и добра.

— Помню-помню, тётушка мне писала.

Кстати, Мастера ничуть не ужасал вид убитой на охоте дичи, но я всё равно причислял его к тонким и достойным людям.

— Вы тоже очень тонкий и добрый человек, Мастер, — воскликнул я горячо. — Неважно, что вы пишете натюрморты с убитыми зверями и не испытываете при этом никаких чувств.

— Ты не прав. Я испытываю чувства, причём очень сильные. — Он говорил это, не сводя глаз с раны на шее оленя. — Но мои чувства отстранённые, неземные. Наверно так чувствуют духи или ангелы. Так уж мы, художники, устроены. Мне кажется, художники специально взращивают в себе именно такие чувства. Иначе нам не передать сути того, что мы видим. Если в творчество вмешиваются эмоции и личные переживания, начинается суета: мы делаем лишние штрихи, руки у нас дрожат, и велико искушение набросить мягкую стыдливую вуаль на всё, что способно вызвать отвращение или боль.

Ах, как я любил, когда он беседовал со мной о творчестве!

— В Италии я не раз слышал разговоры художников в галереях, — начал я робко. — Многие говорили, что всё, что не прекрасно, надо прятать или приукрашивать.

— Во мне больше смирения, Хуанико, — отозвался Мастер. — Я не готов исправлять то, что сотворил Бог. Я лишь пытаюсь уважительно отобразить его творения — даже самые ужасные.

Как-то раз, когда мимо с ружьём в руке проходил король, а за ним, весь поникший, плёлся его пёс, я спросил:

— Корсо, ты почему такой невесёлый? Заболел?

Разумеется, я обратился к собаке, потому что не имел права обратиться к самому королю. Его Величество сделал вид, что пропустил мой вопрос мимо ушей, но Мастер повторил мои слова, добавив:

— Ваше Величество, пёс и вправду какой-то грустный. А аппетит у него есть?

— Увы! — сокрушённо ответил король и, наклонившись, погладил своего любимца. — За завтраком я бросал ему кусочки, но он только брал их в пасть и тут же ронял на пол.

— Мой слуга Хуанико умеет лечить домашних животных. Если желаете, Ваше Величество, я велю ему подыскать для Корсо какое-нибудь снадобье.

Король замер, обдумывая предложение Мастера. Филипп IV был осмотрительным и осторожным монархом. Он никогда не отвечал сразу. Задумчивый взгляд его голубых глаз надолго остановился на мне.

— Я желаю, чтобы ваш раб попробовал исцелить Корсо, — наконец произнёс он и подал мне знак приблизиться к псу.

Мне частенько приходилось лечить хозяйкиных собачек, поскольку у нас в доме их вечно перекармливали то мясом, то хлебом, а такая пища им вредна. Звери на то и звери, чтобы не сидеть на диванах, а бегать по полям и питаться кореньями и травами — они сами чуют, что им полезно.

— Я должен открыть ему рот, — сказал я Мастеру, и он повторил мои слова королю.

— Корсо, стоять смирно, — велел король псу, который никого, кроме него, не слушался.

Я дотронулся до головы пса. Шерсть оказалась совсем не шелковистая, а сухая и жёсткая. Он косился на меня с недоверием. Аккуратно раздвинув зубы Корсо, я наклонился понюхать, хорошо ли пахнет. Из пасти шёл резкий металлический запах. Меня это немало озадачило. Кроме того, я понимал, что дело тут не в образе жизни: этот пёс бегает, охотится и вполне может остановиться где-нибудь на лугу и пожевать целебной травки — собаки всегда знают, что нужно есть, чтобы прочистить организм.

Запах металла и желтоватый налёт на клыках, которые — будь пёс здоров — должны сиять белизной, навели меня на мысль. Легко, не надавливая, я провёл рукой по его правому боку, и в какой-то момент пёс взвыл от боли и, дрожа, прижался к ногам короля. Его Величество ласково, утешительно погладил своего любимца.

— Мне кажется, у собаки болит печень, — сказал я Мастеру. — Возможно, там завелись паразиты{36}.

В итоге Корсо на время отдали на моё попечение. Я трепетал, понимая, на кого обратится гнев короля, если лечение окажется безуспешным и собака умрёт. Но Господь был ко мне милостив. Я собрал на окрестных полях нужные травы, и приготовленное из них снадобье оказало именно такое действие, на которое я рассчитывал: печень начала сильно сокращаться и в конце концов исторгла червя. Пёс тут же повеселел, стал носиться как угорелый и есть всё подряд.

На исходе недели я привёл Корсо, живого и здорового, к королевским шатрам. Он потёрся о мою ногу и бросился к королю. Потом снова ко мне. Он тыкался нам в колени, целовал по-собачьи и всячески выражал свою любовь и преданность поочерёдно — то Его Величеству, то мне, жалкому рабу. На лице короля засветилась улыбка. А улыбался он очень редко.

— Спасибо тебе, — произнёс он просто и протянул мне бархатный мешочек с золотыми дукатами.

Мастер очень мною гордился. Он наотрез отказался взять деньги, хотя по праву они, конечно, принадлежали ему, а не мне, поскольку рабам ничего своего иметь не дозволено.

— Нет-нет, оставь дукаты себе, — сказал он. — Положишь в сундук, а потом купишь что-нибудь. Например, кольцо. С аметистом{37}.

Мастер обожал драгоценные камни. Вернее, он обожал разглядывать их так и сяк, при разном освещении, но сам никогда не носил. Он не любил приукрашивать жизнь и украшать себя тоже не имел потребности.

Охота наконец закончилась, и мы вернулись в Мадрид.

Как раз в те времена Мастер заинтересовался удивительными, но порой несчастными существами, которых король во множестве держал во дворце для забавы собственной семьи и придворных. Несколько старых мудрых шутов-актёров смешили зрителей и разыгрывали перед ними настоящие представления с переодеваниями. Мастер часто использовал их в качестве натурщиков для мифологических или исторических сюжетов, и актёры радовались, когда им удавалось подобрать подобающий костюм, позу и выражение лица. Ещё при дворе всегда жили карлики, карлицы и пара кротких идиотов, чей заливистый смех, похоже, радовал короля.

Все эти люди жили при дворе в тепле и довольстве, и Филипп IV очень о них заботился. Для лилипутов портные шили особую одежду, а сапожники тачали обувь под их искалеченные ножки.

Я этих людей хорошо знал, поскольку Мастер писал их портреты на протяжении многих лет. Помню слабоумного мальчика по имени Эль-Бобо. Он не умел членораздельно разговаривать, зато постоянно смеялся и был незлобив. Во дворце его очень любили, называли «Божьим чадом», а принц Балтазар Карлос норовил вскарабкаться ему на руки и прокатиться по всем залам дворца, прильнув к его плечу. Мастер написал Эль-Бобо, а потом и карлика Эль-Ниньо де Вальекаса, всегдашнего товарища принца по играм — человека взрослого, но крошечного, ростом с трёхлетнего ребёнка.