Я, Хуан де Пареха

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой я снова еду в Италию

Бартоломе прожил с нами три года, а потом вернулся в Севилью.

Изредка он присылал оттуда письма. Так я узнал, что он женился, что у него большая мастерская и множество учеников, что он без конца пишет картины на религиозные темы — для церквей и монастырей. Я часто о нём вспоминал, от души желал ему добра и продолжал любить его всем сердцем — несмотря на расстояние, которое нас разделяло.

В 1649 году король поручил Мастеру вновь отправиться в Италию и накупить там картин и статуй для украшения дворца и для королевских музеев. К путешествию мы готовились долго и тщательно, но перед самым отъездом были вынуждены изменить намеченный план. В Севилье, откуда собрался отплывать Мастер, бушевала чума, и он решил не рисковать. Барселоной в те времена владели французы. Поэтому мы, в конце концов, отправились на перекладных{41} в Малагу, а уж там сели на корабль.

Над водой стлался туман, сеял промозглый январский дождик. Едва мы взошли на борт, Мастер побледнел. Палуба лишь слегка покачивалась у нас под ногами, но он уже испугался, поскольку он помнил, как тяжело перенёс первое путешествие по морю. Увы! Тревожился он не зря. Мы провели среди волн ближайшие сорок дней, и они оказались худшими днями его и моей жизни.

Не успели мы покинуть порт, как разразился страшный шторм. Нас так кидало и болтало, что оставалось только привязать себя к койке и терпеть этот ни с чем не сравнимый ужас, взлетая вместе с кораблём на самый гребень волны и ухая вместе с ним вниз, в чёрные глубины. Деревянная обшивка стонала, паруса скрипели под натиском бури, и казалось, что наша утлая посудина в любую минуту канет в пучину. Я чувствовал себя котёнком, которого вот-вот утопят. Если уж мне стало настолько худо, что я не мог прислуживать Мастеру, то что говорить о нём самом? Так мы и лежали — немытые, нечёсаные, несчастные — три дня и три ночи. Наконец стихия понемногу утихомирилась. Но море оставалось неспокойным, и волны вздымались достаточно высоко. Когда Мастер поднялся, чтобы достать из дорожного баула чистую одежду, его швырнуло на переборку, и он сильно поранил правую кисть.

Я заботился о нём, как мог. Умывал, помогал одеваться, накладывал на порез целительный ароматический бальзам, делал перевязки. Однако до Генуи было ещё далеко, а рука раздулась до локтя и болела нестерпимо. Бедный Мастер лежал, сжимая левой рукой правую, и старался не кричать в голос. Я продолжал ухаживать за раной, тщательно проверяя, не появилось ли вдоль вены зловещее покраснение. Пока я его не видел и поэтому верил, что опасность не столь велика и Мастер непременно поправится.

Ступив на сушу в Генуе, мы первым делом нашли рекомендованного нам хирурга, который оказался обыкновенным брадобреем[33]. Он принялся давить и крутить руку так и эдак, и Мастеру стало дурно. Я понял, что этот горе-доктор того и гляди возьмёт со стола нож и начнёт выпускать «чёрную кровь». Перепугавшись, я взвалил бесчувственного Мастера на плечо, унёс от этого страшного человека куда подальше и решил, что продолжу лечение сам — травами и компрессами. Может, удастся сохранить кисть и обойтись без уродливых шрамов? Ведь рука Мастера ценнее, чем их Генуя со всеми потрохами!

Я принёс дона Диего в гостиницу в центре города, разместил со всеми удобствами и, наложив на рану целебные листья, накрутил сверху шерстяные тряпки. Часто меняя эти компрессы, я держал их на кисти Мастера круглые сутки, много дней подряд, и отпаивал его горячим бульоном, жидкой сладкой овсянкой и красным вином, чтобы подкрепить его и очистить кровь. Я благодарю Господа за то, что он наставил меня и помог на этом пути. Вскоре нарыв перестало дёргать, опухоль спала, а рваные края раны затянулись здоровой коркой.

— Ты спас мне руку, Хуанико, — сказал Мастер однажды утром, увидев, что его кисть приняла наконец нормальный цвет и размер. — Проси всё, что захочешь.

В голове у меня промелькнуло много просьб разом, но я тут же одумался. Разве можно просить вознаграждение за то, что я сделал из преданности Мастеру? Да и зачем? Ведь стоит мне только заикнуться, что у меня возникла в чём-то нужда, он тут же даёт или покупает нужную вещь. Поэтому я ответил так:

— Мастер, ничего я просить не буду. Когда-нибудь, может, и попрошу, но не сейчас. Сейчас мне нужно только одно: чтобы вы не болели. И я каждую минуту возношу хвалу Богу за то, что ваша рука спасена и напишет ещё много великолепных картин.

Мастер промолчал. Он вообще был немногословным человеком. Но я видел, что мои слова ему дороги, что он мысленно перебирает их, чтобы сохранить в тайниках души.

Когда Мастер окончательно поправился, он обошёл все генуэзские галереи и частные коллекции и, выбрав несколько картин, отослал их королю на попутном галеоне. А мы, уже не по морю, а сушей, отправились в Венецию. Города и селения в Италии — в отличие от Испании — расположены довольно кучно, в пределах неутомительного дневного перехода. При хорошей погоде мы с Мастером отправляли наши вещи вперёд, с погонщиком мулов, а сами, встав на заре, прихватывали по буханке хлеба и шли пешком. Многие местные удивлялись безрассудству Мастера, предупреждали, что на дорогах много воров. Но он отвечал, что ничего ценного у нас с собой нет, а едой он всегда охотно поделится с любым голодным. За всё время пути ни нападений, ни иных посягательств мы не испытали, а в деревнях нам попадались добрые и гостеприимные люди. Этим они сильно отличались от хитроватых городских людишек, которые вечно стремились нас, иностранцев, как-нибудь облапошить. Но мы и в самом деле не носили с собой кошелей, а держали по нескольку монет в мешочках: часть — за поясом, часть прятали в ботинках. Больших же денег у нас и вовсе при себе не имелось, так как банкиры короля договорились с итальянскими ростовщиками{42}, что по прибытии в Венецию и Рим мы получим столько, сколько понадобится.

Зато я всегда держал наготове уже натянутые на рамы холсты, угольные палочки и краски. Мастер часто останавливался, желая запечатлеть, как свет проникает сквозь ажурную решётку голых веток, как посверкивает на болоте роса, как ручей течет среди пустых бурых полей. Стояла зима, настоящая, холодная. Однажды пошёл снег, началась метель, и мы застряли в старинном городке под названием Кремона, где Мастер занялся поисками знаменитого семейства, про которое слышал ещё в Испании. Эти люди делали скрипки, передавая секреты обработки дерева и изготовления лаков из поколения в поколение.

Потом нас, прямо в дороге, настиг ледяной дождь, и Мастер промок и продрог до костей. Из-за этого у него снова разболелась и распухла правая кисть. Когда мы наконец добрались до придорожной таверны, Мастера знобило. Он лёг и боялся даже пошевелиться. Да и не мудрено! Чем, как не этой рукой, добывал он пропитание для своей семьи? Все его знания и умения, всё мастерство были смолоду — и вот уже тридцать лет -— сосредоточены в этой руке!

Я пытался облегчить его муки, как мог, но одновременно уговаривал обратиться к опытным итальянским хирургам. Только дон Диего не соглашался ни в какую — он боялся местных лекарей пуще смерти. Он просто лежал молча, оцепенев, точно обречённый. Я пришёл в совершенное отчаяние, оставалось лишь молиться.

Укрыв больного потеплее, я пошёл искать главный городской храм. Там я упал на колени перед образом Девы Марии и заплакал. Меня, как и Мастера, обуревал нестерпимый страх за его руку. Я просил Мадонну о помощи и клялся, что по возвращении в Испанию непременно признаюсь в главном своём преступлении — в тайных занятиях живописью, верну все украденные краски, приму любое наказание, лишь бы Мадонна обратила на Мастера милосердный взгляд и исцелила его руку.

Уж не знаю, как это получилось — не то слёзы застили мне глаза, не то зимний свет, проникая в окна церкви, сгущался под куполом каким-то особым образом, не то в самом деле произошло чудо, — но, умоляя Деву Марию о спасении, я вдруг увидел на её лице улыбку. Да-да, она улыбнулась и склонила голову. Я принял это за добрый знак, знак согласия, и в моём сердце забрезжила надежда. Ободрённый, преисполненный любовью к Всевышнему, я, перебирая чётки, истово прочитал все молитвы Розария[34], а потом бросился обратно в таверну — к моему несчастному страдальцу.

Пока меня не было, огонь погас и в комнате стало холодно. Я задёрнул занавески и велел принести нам побольше дров. Вскоре в печи заплясало пламя, а я отправился на кухню, чтобы заказать для Мастера бульону и кусок жаренного на вертеле мяса. Вернувшись, я застал его в той же позе и подошёл потрогать его лоб. Лоб оказался холоден и покрыт испариной, дыхание стало ровным и глубоким.

Пока я стоял рядом, он вдруг пошевелился и перевернулся на другой бок, без стонов, а со счастливым вздохом, как делает здоровый человек, приняв более удобную позу. Он лежал теперь, откинув правую руку, и я увидел, что она уже не воспалена, не раздута, пальцы вновь стали белы и изящны, исчезли даже царапины и порезы, а ведь всего час назад эта рука краснела, налитая гноем, и казалось, что она обречена. Я упал на колени возле кровати и принялся целовать исцелённую руку.

Мастер, пробудившись, сел и удивлённо спросил:

— Что случилось, Хуанико?

— Ваша рука, Мастер! Посмотрите сами.

Он поднял руку, повертел кистью и рассмеялся.

— Надо же! Слава Создателю!

— Аминь, — договорил я.

А потом дон Диего встал и плотно поужинал.

На следующий день мы — уже в наёмном экипаже — отправились в Венецию, и Мастер, который никогда на моей памяти не пел, всю дорогу мурлыкал себе под нос, а иногда даже насвистывал.

Венеция хорошо запомнилась мне со времён нашего первого путешествия — уж больно необычный там свет, я такого нигде в Италии больше не встречал. В других местах он мягкий и золотистый, а в Венеции голубоватый, прохладный, чистейший, точно отражение морских далей.

Мастер снова начал выполнять наказы короля и писать картины. Но недавние переживания — боль и страх за руку, которая вобрала в себя всё его мастерство, весь опыт, — не прошли бесследно. Он нервничал, делая наброски, и подолгу не решался подступиться к холсту. Иногда кисть чуть дрожала в его руке, и это повергало его в глубокое уныние. Он мрачно, подолгу молчал. Дон Диего начал в себе сомневаться — особенно боялся, что больше не сможет писать портреты. А ведь именно они всегда составляли важнейшую часть его творчества.

Папа Иннокентий X

Дон Себастьян де Морра

Он взялся за портрет одной знатной венецианки, но был страшно собой недоволен и в конце концов вернул полученные вперёд дукаты, сказав, что закончить работу не сможет. Он изрезал холст на куски, и тем же вечером мы спешно отправились в Рим. Дорога заняла несколько дней, и всё это время Мастер лишь изредка смотрел за окно экипажа на нежно-зелёные клейкие листочки и пробудившиеся по весне виноградные лозы. Он сидел унылый и всё поглаживал, потирал левой рукой правую.

— Пальцы немного покалывает, Хуанико, — пожаловался он. — Мне это очень не нравится. Что я буду делать, если не смогу писать?