Я, Хуан де Пареха

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой Мастер пишет мой портрет

В комнате, которую нам отвели под мастерскую, одно из окон выходило на север, и из него целый день лился ровный чистый свет. Мастер попросил меня одеться в самую что ни на есть будничную одежду, но дал один из своих кружевных воротников с острыми концами — чтобы он белел на чёрном фоне и оттенял тёмную кожу и волосы.

Поставив меня перед собой, Мастер велел глядеть прямо на него и набросить плащ так, чтобы он ниспадал с левого плеча. Это совсем не сложно. Дома, в Мадриде, мне иногда приходилось позировать для подмастерьев так долго и в таких неудобных положениях, что я падал от усталости уже к первому перерыву. Но сейчас я просто стоял, и это было легко. Зато с выражением лица пришлось помучиться. Мастер требовал, чтобы я смотрел на него как на незнакомца, на совсем чужого человека! Например, как на прохожего на улице. Он хотел видеть в моём взгляде одновременно и опаску, и сдержанность, и чувство собственного достоинства.

Мы работали упорно, подолгу, пока в мастерской хватало света. Вскоре я вполне приноровился к позе — Мастер лишь изредка движением руки просил меня развернуть голову чуть вправо или влево — и запомнил, что надо думать и чувствовать, чтобы на лице появилось нужное выражение.

Уже на второй день Мастер взялся за краски. После сеанса он, по обыкновению, закрывал холст: никто из его моделей не должен видеть свой портрет незаконченным. В конце четвертого дня Мастер подозвал меня к мольберту.

Я смотрел на холст, как в зеркало: сходство оказалось разительным, в этом Мастеру равных не было. Но дело не только в сходстве. Вся композиция выглядела удивительно гармонично, истинно испанский живописный стиль сочетался в ней с золотистым итальянским воздухом... он сиял вокруг головы, и даже кожа моя словно бы светилась. А ещё на портрете отражались мои мысли. Да-да! Мастеру удалось передать разом и то, что видит глаз, глядя на человека снаружи, и то, что происходит внутри. Как он это сделал, я не возьмусь объяснить, потому что это и есть истинное чудо.

— Мастер! Эта картина — лучшее из всего, что вы написали в жизни! И не потому, что это ваш Хуанико, а потому что это самое великое искусство! Я вижу себя и знаю, о чём я думаю.

Мастер отдал мне кисти.

— Я тоже доволен, — сказал он.

И всё.

Пока я готовил мыльный раствор и вымывал краску из кистей, шальная мысль, мелькнувшая у меня в голове несколько дней назад, постепенно обретала всё более ясные очертания.

Со слов Мастера я знал, что в Ватикане много интриг{45}. Он не рассказывал о них подробно, но в Европе, да и в других частях света, вечно плетут интриги — об этом я слышал ещё в Мадриде. Люди-то везде одинаковы. Что до итальянцев, они всегда считали, будто художников, кроме них, в мире нет. Конечно, они недовольны, что понтифика будет писать какой-то испанец. Кстати, Мастер пока не получил от местной знати ни одного заказа. Я это отметил, и он наверняка тоже. Что ж, они одумаются! И очень скоро!

Как только мой портрет просох, я приступил к выполнению намеченного плана: раздобыл имена и адреса десятка римлян, которые покровительствовали художникам и скульпторам, и стал дожидаться, чтобы Мастер занялся своими делами и позволил мне выйти в город. И вот однажды утром я надёжно завернул портрет — а то не дай Бог запачкаю или испорчу по дороге! — и направился к дому герцога Понти. У парадного крыльца меня остановил ливрейный лакей и начал высокомерно выяснять, какое такое у меня дело. Я ответил, что хочу поговорить с самим герцогом по поручению дона Диего Родригеса де Сильва Веласкеса, художника, который выбран писать портрет Его Святейшества Папы Римского. Как я и ожидал, после такого представления двери передо мною открылись и меня незамедлительно провели к герцогу. Он полулежал в кресле, закрытый белой простыней по самый подбородок, и над ним колдовал парикмахер.

Я остановился на пороге.

Заметив меня, герцог крикнул:

— Эй, заходи! Какое поручение?

Но я выжидал. Лишь после того, как он подал цирюльнику знак удалиться, уселся повыше и обратил на меня сердитый взор, я произнёс:

— Ваша честь, я слышал, вы знаток живописи. Думаю, вам будет интересно взглянуть на этот портрет.

Быстро сняв покрывало, я поставил картину рядом с собой. Надо сказать, что оделся я в те же одежды, в которых позировал Мастеру, даже нацепил белый воротник.

Герцог ахнул.

— Клянусь Вакхом! — воскликнул он. — Вот это сходство!!!

— Эту работу Мастер Веласкес сделал на днях, для отдыха. Он — величайший портретист Европы.

Фыркнув и поморщившись, герцог поднялся с кресла.

— Вынужден с тобой согласиться, парень, — недовольно сказал он. — Как тебя зовут?

— Хуан де Пареха.

— Вот что, Хуан. Возьми-ка этот холст и покажи одному моему другу. Или нет, погоди! — Герцог вдруг откинул голову и раскатисто рассмеялся. — Сначала я заключу с ним пари{46}. На пятьдесят дукатов. А то у меня как раз кошелёк похудел. Приходи завтра в это же время. С портретом.

— Ваши пари меня нисколько не привлекают, — ответил я с достоинством. — Для меня главное, чтобы мой Мастер получил заказы и признание в Риме.

Герцог воззрился на меня с недоумением, а потом снова рассмеялся и пожал плечами.

— Ты наглец, но будь по-твоему. Заказы я обещаю. Ох уж эти заносчивые испанцы, мнят о себе невесть что... Хозяин, верно, ещё почище слуги. Ладно, я первый закажу дону Диего портрет. Приеду к нему сегодня после обеда и попрошу написать мою жену. Ну, теперь ты согласен? Придёшь сюда завтра утром?

— Приду.

Я добился своего! И отправился домой в самом радостном настроении.

В тот же день герцог Понти прибыл к нам разодетый в лиловые шелка и парчу с золотой отделкой и в туфлях с золотыми пряжками. Сдёрнув с головы широкополую бархатную шляпу с зелёными перьями, он взмахнул ею и низко поклонился Мастеру. Тот — стройный, суровый, бледный, весь в чёрном — тоже церемонно склонил голову перед гостем. Потом они стали пить вино. Мастер согласился написать портрет герцогини. Про мой визит герцог не сказал ни слова. Я тоже помалкивал.

Наутро я выполнил обещание. В доме герцога я застал толстого аристократа-итальянца. Он глядел вокруг стеклянными равнодушными глазами. Ещё он поминутно оттягивал пальцами верхнюю губу, а потом отпускал, и она неприятно чпокала о его зубы.

К креслу знатного гостя был прислонён его собственный портрет. Бросив на него беглый взгляд, я заметил, что выполнен он в этакой украшательской манере и светлых, даже белёсых тонах. Тут я окончательно сообразил, для чего я понадобился герцогу. Судя по всему, они уже заключили пари. Я стоял, готовясь развернуть свой портрет по сигналу хозяина. Место для демонстрации я выбрал сам, поскольку по опыту знал, как сделать, чтобы свет падал на холст наилучшим образом. И вот я откинул тряпицу. Переводя изумлённый взгляд с меня нарисованного на меня живого и обратно, гость похлопал глазами, похлюпал губой и бросил герцогу мешочек с монетами. Герцог Понти вынул оттуда дукат и бросил мне под ноги. Но я не наклонился, чтобы его подобрать. Ведь Мастер обеспечивал меня всем необходимым и давал денег на всякие надобности. Монета прокатилась по полу и, звякнув, упала.

— Ну же, Хуан, бери! Это подарок.

— Я с радостью приму этот дукат, — ответил я, — если получу его в руки, как настоящий подарок.

К чести герцога Понти, скажу, что он подошёл, подобрал монету и отдал её мне с поклоном.

Выходя из зала, я слышал, как толстый гость спрашивает у герцога адрес Мастера. Значит, он тоже решил сделать заказ!

Таким же образом я навестил ещё семь-восемь римских аристократов. Мастер в итоге получил заказов на год вперёд, и, самое главное, у него появились знатные покровители, которые — я знал — защитят его от нападок недоброжелателей и обеспечат испанскому художнику почтение в высших кругах итальянского общества. Так оно и вышло. Все эти римляне оказались людьми благородными и, поверив в Мастера, стали вести себя обходительно и щедро. Они не скупились на похвалы в его адрес, причём делали это в таких превосходных, даже льстивых тонах, что Мастер порой бывал этим немало раздражён. Он всегда требовал уважения к себе — как к человеку и как к художнику, — но обожествление считал лишним.

Вскоре, однако, всё это отошло на второй план, поскольку он начал писать портрет Папы. Разумеется, он аккуратнейшим образом выполнял и прочие свои обязательства, но только в те дни, когда Его Святейшество не мог позировать. Тревоги по поводу правой руки совершенно позабылись. Она служила Мастеру ещё лучше, чем прежде.

И вот он, наконец, принёс домой все наброски: ему предстояло окончательно решить, какова будет композиция большого портрета. Я же стал прилежно изучать то, что он наработал за это время — эскизы головы в разных ракурсах. Очевидно, Папа Римский был человеком сильным и властным, даже жестоким. Но я его не судил. Ведь чтобы управлять столькими людьми, чтобы разрешать столкновения стольких интересов и подавлять недовольство в стольких странах, может, и надо быть святым, но характер тут требуется отнюдь не ангельский.

Приступив к работе над большим холстом, Мастер стал брать меня с собой в Ватикан, поскольку привык, чтобы я растирал и подносил ему краски, менял и мыл кисти и выполнял всякое его приказание. Я внимательно следил за тем, как воплощается его замысел, но уже с самого начала понял, что этот портрет станет величайшим из всех произведений дона Диего Веласкеса. Ведь Мастер всегда следовал за правдой жизни, поэтому, изображая нашего короля Филиппа IV, он мог лишь точнейшим образом отразить сдержанность, печаль и благородство монарха, в то время как лицо Папы Иннокентия X было куда богаче и в глазах его ежеминутно мелькали тысячи разных мыслей.

По мере того как на полотне проявлялись черты понтифика, я начал тревожиться за исход дела, поскольку Мастер явно писал хитрого, несговорчивого, властолюбивого человека. Не рискованно ли это? Сомнения мучили меня не на шутку. Но вскоре я получил ответ от самого Мастера.

Однажды мы шли домой из Ватикана после сеанса с Папой, и Мастер пребывал в благостном расположении духа — даже тихонько насвистывал себе под нос. И я подступился к нему с вопросом:

— Мастер, а Его Святейшество не рассердится, когда увидит, каким вы его изобразили?

— Рассердится на правду? Рассердится, что получился не красавцем и даже не очень добрым? Ты об этом, Хуанико?

-Да.

— Он увидит себя. А к себе он привык, его не поразит лицо, которое каждый день отражается в зеркале. Более того, думаю, ему даже польстит, что я изобразил его настоящим мужчиной, сильным и жёстким. Он не терпит слабаков и не захотел бы заметить на собственном портрете следы слабости. Кстати, Хуанико, люди в основном любят собственные лица, им не важно, находят их привлекательными окружающие или нет. Даже я порой не чужд самолюбования.

Портрет Папы имел воистину грандиозный успех. И Мастер незамедлительно получил заказ от изысканного щёголя, кардинала Памфили, который доводился племянником Папе Римскому. Вообще наступила горячая пора: от заказчиков не было отбоя до самого нашего отъезда из Рима.