Моя жизнь: до изгнания

Молчун

“День добрый, отче”, – говорю я, подойдя к лежащей фигуре. “Не искушай!” – раздаётся низкий голос монаха, по-прежнему неотрывно смотрящего в синеву неба. Углублённое созерцание требует тишины и покоя, и я, ничуть не обиженный, отхожу, присаживаюсь невдалеке на поросший мхом камень и вскоре, сам того не замечая, погружаюсь в сон.

Уже вечерело, когда кто-то разбудил меня, встряхнув за плечо. “Пробудись, отрок! – слышу я над головой строгий голос и продираю глаза. Передо мной стоит высоченный монах с суровым лицом, обрамлённым чёрной бородой и густыми, с проседью волосами ниже пояса. – Трапезничать пора”, – продолжает он и ведёт меня к дощатому домику, скрытому густой листвой деревьев. Неподалёку торчит из бугорка, поросшего дикими цветами, почерневший от дождей деревянный крест. “Отец Филарет под ним покоится”, – поясняет мне мрачный монах и, пригнув голову, исчезает в проёме невысокой двери. Я шагаю следом и попадаю в комнатушку с крохотным оконцем, низким закопчённым потолком и грубо сколоченной мебелью: столик, несколько табуреток, матрас на полу, накрытый овчинным полушубком. К одной из дощатых стенок приколочена полка, на которой стоит глиняная посуда. В углу теплится лампадка, освещая небольшую иконку.

“Не спрашиваю, кто ты и откуда, – чужие судьбы меня не тревожат, со своей бы управиться… Садись, тело подкрепить надо”.

“Подкрепление” состояло из отмоченной в солёной воде картошки, густо посыпанной укропом, плохо пропечённого хлеба, квашеной капусты и слегка подслащённой воды. “Чаем сегодня угостить не могу: погода не ветреная, дым высоко потянется, вертолётчики могут заметить. Спать будешь на моём тулупе, я им зимой укрываюсь. Зимы тут снежные и холодные. Отец Филарет в середине зимы преставился, так снегом так замело, что вылезти из дому не смог, так вот до весны в этой комнате с покойником и жил. Запаху от него по дому не шло, уж больно сухой из-за постов был, от них, видно, и помер. Да и в доме холодновато было. Останешься – увидишь, какие тут зимы”.

Перспектива сидеть в занесённой снегом избе, дожидаясь весны, меня не манила; не думаю, что и Лёва с восторгом бы к этому отнёсся. И постепенно романтические бредни об отшельническом житии в сказочных вечнозелёных горах, где скачут олени и зайцы, порхают птицы и добродушные львы ложатся у твоих ног, стали выветриваться из моей головы. Но всё же я решил пока остаться у монаха и продолжать “путь мудрого пса”, очищая свой организм от химии, а душу от страхов.

Отец Николай – так звали горного отшельника – был человеком неразговорчивым. На рассвете мы спешили умыться в горной речушке, бежавшей сразу за домом, затем, прочтя утренние молитвы, садились за стол, проглатывали свой аскетический завтрак и отправлялись на плато, где отец Николай, лёжа на спине, предавался созерцанию неба, не проронив до самого вечера ни слова. А я ложился невдалеке и часами следил за несущимися по небу облаками, ежеминутно принимавшими самые фантастические формы, которые так и просились на картину, бормотал молитвы и, к своему стыду, разморённый солнцем, погружался в сон…

“Вставай, молитвенник!” – слышу я сквозь дрёму насмешливый голос отца Николая, и мы отправляемся ужинать. Меню то же самое: мочёный картофель, капуста, плохо пропечённый липкий хлеб и подслащённая вода. Жить можно!

Странное это было время, проведённое с молчаливым отшельником и навсегда оставшееся в моей памяти. Пожалуй, я тогда впервые проникся мистическим чувством единения человека с природой, полного несказанного восторга. Проникся именно там, лёжа у кромки обрыва, вслушиваясь в доносящийся из глубины ущелья шум горной речки, всматриваясь в бездонную синь небесного купола, распростёртого надо мной. Обжигаемый лучами солнечного светила, освежаемый порывами ветра, я почти физически ощущал, как в мою душу входит покой и умиротворение. Я не чувствовал ни тоски, ни тревоги, ни беспредметного страха! Да я вообще в эти минуты ничего не чувствовал, я – ощущал! Ощущал себя частью синего неба, частью облака, несущегося надо мной, частью каменного утёса под моим распростёртым телом, частью реки, несущейся по дну ущелья… частью всего, частью всей Вселенной, с которой в тот миг я был един!

Эти минуты озарения тоже делали меня – другим. Не лучше, не возвышеннее, а просто другим. “Сколько же открылось молчуну Николаю за эти долгие годы созерцания и медитации!” – восклицаю я про себя, и чувство благоговейного восхищения молчальником наполняет меня. Я уже реже засыпаю во время медитаций, реже открываю рот и постепенно сам превращаюсь в молчуна. Отцу Николаю нравится объясняться жестами, иногда мы молчим неделями…

Но однажды его молчанию приходит конец.