Бальзак. Одинокий пасынок Парижа

* * *

Сколько верёвочке не виться, всё равно придёт конец. Пословица стара как мир, но вряд ли Бальзак о ней когда-нибудь слышал; а если и слышал, то явно не придавал ей должного значения. Ибо однажды серьёзно прокололся.

«Официальная» переписка с Евой Оноре сильно тяготила; хотелось писать напрямую, без всяких «маршалов», родственников и прочих приживалок. В одном из сообщений Эвелина написала, что семья скоро прибудет в Вену. Вена! Их тайная переписка прекратилась сразу после того, как Ганские, отправившись в Италию, покинули австрийскую столицу. И вот они вновь возвращаются. Следовательно, делает вывод Бальзак, писать в Вену теперь можно будет напрямую, на имя всё той же мадам Борель, не скрывая своих чувств и не опасаясь посторонних глаз (глаз пана Ганского!). Вскоре Еве летит первое письмо: «мой ангел», «моя любовь», «моё счастье»… В этом же письме Оноре сообщает, что уже 10 августа он выедет в Баден для встречи с Ганскими.

И при этом не в силах сдержать своих чувств: «Как ветер, поспешу я к тебе. Когда, не могу сказать заранее, ибо я должен сделать титанические усилия, чтобы приехать, чтобы поцеловать, наконец, божественный лоб, погладить любимые волосы»{294}.

Бальзак на взводе. Он в распрекрасном расположении духа и уже считает дни до встречи с возлюбленной. И совсем не ведает, что над головой (и не только его) сгустились грозовые тучи.

Интимное письмо к Эвелине (последующее – тоже) попадает в руки… пана Ганского. Как это произошло, сказать сложно, тем не менее произошло. Ганский читает и не верит собственным глазам: некий хлыщ чуть ли не в каждой строчке объясняется в любви… его жене! Измена супруги налицо. Багровый, как слива, он вызывает жену и задаёт ей крайне неприятные вопросы, связанные с г-ном де Бальзаком. У той, в противоположность мужу, кровь отливает от лица, однако до обморока дело не доходит (эта женщина умела держать себя в руках). С невинным видом она пытается объяснить, что совершенно не понимает, о чём идёт речь. Несмотря на всю тяжесть сцены, Ганская отдаёт себе отчёт, что не должна – нет, просто не имеет права! – дать слабину и проиграть. Иначе скандал, бракоразводный процесс. И куда она с дочерью?!

Поэтому Эвелина занимает жесточайшую оборону. У неё с французом роман? Нет! Г-жа Ганская любит писателя? Боже упаси! Она уважает и любит мужа? Да, да и ещё раз да! Только мужа – и никого более! Так что, парирует Ева, «допрос с пристрастием» бессмысленен и даже оскорбителен для неё! Надув губки, она всплакнула, дав понять благоверному, что сильно оскорблена его подозрениями.

– И что теперь делать? – спрашивает жену Ганский. – Нам как-то следует отреагировать на всё это… Что скажешь, дорогая?

Эвелина молчит. В её душе полный кавардак. Реальность видится неким жутким кошмаром. Однако следовало что-то сказать. И она говорит первое, попавшееся на ум:

– Разбирайся, Венцеслав, с ним сам! А я… я тут ни при чём.

Ничего другого Ганский и не ожидал услышать. Сам так сам. В тот же вечер он пишет Бальзаку вежливо-холодное письмо, в котором предлагает (да что уж – требует!) объясниться. А заодно пояснить, что тот имел в виду, когда называл г-жу Ганскую (его законную супругу!) «дорогой белой кошечкой», «моим ангелом» и прочими непотребными словами. «Я жду, милостивый государь», – закончил своё письмо Ганский.

Ну а Бальзак… опять в бегах. Всё опять настолько серьёзно, что он вынужден отложить долгожданную поездку в Вену: у романиста, как всегда, на это просто нет денег. Ни на дилижанс, ни на текущие расходы, ни на подарки наконец! Хотя ещё вчера прикупил великолепную трость за семьсот франков… а также дополнительно снял квартирку на рю де Батай… А уже сегодня приходится брать в долг по-крупному (выручил банкир Джеймс Ротшильд), чтобы рассчитаться за неоплаченный предыдущий, вытребованный банкиром… э-э… впрочем, его имя не столь важно.

И в этот момент приходит грозный монолог от пана Ганского, вислорогого маршала всех времён и народов. Здрастье вам, явился – не запылился: будьте добры, маркиз, объясниться! Послание от старого хрыча окончательно выводит Оноре из себя. Ещё и этот!

Однако, хочешь не хочешь, следует отвечать. И не просто дежурно кивнуть, а ещё и дать объяснение. Как там у русских, назвался груздем – полезай в кузов? И вот этот непревзойдённый фантазёр сочиняет чуть ли не басню в стиле Лафонтена о том, что он якобы решил пошутить, а потому, вспомнив историю о разных почерках, нагородил кучу всякого, заявив, что хотел предоставить г-же Ганской («честнейшему существу» и «святейшему человеку») настоящее любовное письмо – то есть как оно с литературной точки зрения должно выглядеть. Причём целых два. Два образчика любовных писем. Именно так, уверяет он, и должно выглядеть любовное послание Монтерана к Мари де Верней из его «Шуанов». Так что всё это, пишет Ганскому Бальзак, не что иное, как некая игра, не более чем. Он и г-жа Ганская просто дурачились.

Тем не менее Оноре понимает: его оправдание слишком хлипкое, необходимо что-то более весомое, некий козырь. И, как опытный шулер, он достаёт из рукава краплёный козырь и швыряет на стол. Успокойтесь, обращается он к Ганскому, ваша супруга («совершенное дитя!») в данной ситуации повела себя крайне высоконравственно, потому как после получения первого же письма (то есть ещё до того, как оба послания оказались у её мужа) тут же была вынуждена прислать «шутнику» гневный ответ.

«Вы не можете себе даже представить, – пишет Бальзак, – сколь обескуражен я был эффектом моей глупой шутки. Она ответила мне с чрезвычайной холодностью на первое из моих шуточных писем, а я написал ей еще одно!»{295}