Заяц с янтарными глазами

Die Potemkinsche Stadt

[43]

В марте 1899 года щедрый свадебный подарок Шарля Виктору и Эмми осторожно запаковывают, и он покидает авеню д’Иена, разлучается с золотым ковром, ампирными креслами и картинами Моро. Поездка нэцке по Европе заканчивается во дворце Эфрусси в Вене, на углу Рингштрассе и Шоттенгассе.

Пора уже перестать прогуливаться с Шарлем и читать о парижских интерьерах. Пора браться за «Нойе фрайе прессе» и сосредоточиться на венской уличной жизни на рубеже веков. Уже октябрь, и я вдруг понимаю, что провел с Шарлем почти год — гораздо дольше, чем рассчитывал вначале: очень много времени ушло на чтение о деле Дрейфуса. В библиотеке мне даже не приходится перемещаться на другой этаж: залы французской и немецкой литературы расположены рядом.

Мне не терпится узнать, куда же переехали самшитовый волк и тигр из слоновой кости. Я беру билет до Вены, чтобы взглянуть на дворец Эфрусси.

Новый дом нэцке бессмысленно огромен. Он похож на пособие по классической архитектуре: по сравнению с ним даже парижские дома Эфрусси кажутся скромными. В этом дворце есть коринфские пилястры и дорические колонны, урны и архитравы, по углам высятся четыре невысокие башни, а крышу поддерживают ряды кариатид. Нижние два этажа отделаны мощным рустом, следующие два облицованы бледно-розовым кирпичом, а за кариатидами пятого этажа виден камень. Там собралось так много этих коренастых, бесконечно терпеливых гречанок в ниспадающих одеждах (тринадцать вдоль длинной стороны дворца, выходящей на Шоттенгассе, и шесть на фронтоне, обращенном к Рингштрассе), что начинает казаться, будто они просто выстроились в ряд, словно барышни на балу, не желающие танцевать. Мне некуда глаза девать от золота: и на капителях, и на балконах очень много позолоты. На фасаде сверкает даже позолоченное название, но оно здесь — относительно новый элемент: в этом здании размещается сейчас штаб-квартира корпорации «Казино Австрии».

Здесь я тоже упражняюсь в рассматривании зданий. Вернее, пытаюсь упражняться, но теперь напротив дворца находится трамвайная остановка над станцией метро, откуда неиссякаемым потоком идут люди. Мне просто негде встать, прислониться к стене и смотреть. Я пытаюсь найти такое положение, чтобы линия крыши была видна на фоне зимнего неба, — и чуть не ступаю на трамвайные пути. Какой-то бородач в трех пальто и балаклаве сурово отчитывает меня за ротозейство, и я даю ему, пожалуй, чересчур много денег, лишь бы он от меня отвязался. Дворец стоит напротив главного здания Венского университета, и перед ним сейчас активисты собирают подписи сразу по трем поводам: против американской ближневосточной политики, против выбросов CO₂ в атмосферу и, кажется, против каких-то поборов. И все они силятся перекричать друг друга, так что находиться рядом совершенно невозможно.

Этот дом слишком велик, чтобы можно было охватить его взглядом, он занимает слишком много места в этой части города, заслоняет собой небо. Он больше похож на крепость или на дозорную башню, чем на дом. Я пытаюсь как-то приспособиться к его величине. Разумеется, такой дом не для Вечного жида. А потом вдруг я роняю очки, и одна из дужек трескается рядом с сочленением, и мне приходится придерживать место разлома, чтобы увидеть хоть что-нибудь.

Я в Вене, в каких-нибудь трехстах — четырехстах метрах от квартиры Фрейда, скрытой от меня маленьким сквером. Я стою перед фамильным домом моих предков и почти ничего не вижу. Пожалуй, это символично, бормочу я, придерживая дужку и пытаясь разглядеть эту розовую монолитную громаду. Вот доказательство, что эта часть путешествия обещает быть трудной. Неприятности уже начались.

Я решаю пройтись. Протолкнувшись через толпу студентов, я оказываюсь на Рингштрассе. Тут хоть можно двигаться, дышать.

Правда, это настолько тщеславная, имперская по своему размаху улица, что от нее голова идет кругом. Она настолько огромна, что, когда ее только построили, один критик заявил, что она породила совершенно новый вид невроза — агорафобию. Какой умный ход со стороны венцев: они изобрели для своего нового города особую, дотоле неведомую фобию!

Император Франц Иосиф I приказал построить вокруг старой Вены современную столицу. Средневековые городские стены снесли, рвы засыпали. На их месте вырастали величественные новые сооружения: Ратуша, здание Парламента, Опера, театр, музеи и корпуса университета. Ринг (спиной к старому городу, лицом — к будущему) должен был стать кольцом, опоясывающим Вену, олицетворением ее культурного величия. Ему отводилась роль новых Афин, где восторжествовали идеалы Prachtbauen — роскошного монументального зодчества.

Эти здания, хотя и задумывались в разных архитектурных стилях, должны были объединиться в ансамбль — самое пышное в Европе общественное пространство. Хельденплац (площадь Героев), Бурггартен (Городской сад) и Фольксгартен (Народный сад) должны были украшать статуи, прославлявшие триумф музыки, поэзии и драмы.

Чтобы воплотить в камне этот грандиозный замысел, потребовался колоссальный труд. Двадцать лет в Вене стояла пыль. Вену, как заметил Карл Краус, «разносили в прах, то есть превращали в великий город».

Всем подданным императора, от одного конца империи до другого, — венграм, хорватам, полякам, чехам, евреям из Галиции и Триеста, всем двенадцати народностям, говорившим на шести официальных языках и исповедовавшим пять религий, — всем им адресовалось торжество «королевско-кайзеровской» (Kaiserlich-königlich) цивилизации.

И это срабатывает: я делаю любопытное открытие, что на Ринге чрезвычайно трудно остановиться, потому что он бесконечно заманивает все дальше, обещая, что вот-вот откроется лучшая панорама и ты увидишь его весь, целиком, — и бесконечно откладывает исполнение этого обещания. На этой новой улице нельзя выделить какое-то одно доминирующее здание. Здесь нет привычного крещендо — устремленности к дворцу или кафедральному собору, зато есть это постоянное триумфальное передвижение от одного величественного проявления цивилизованной жизни к другому. Мне продолжает казаться: вот-вот сквозь голые зимние деревья наконец-то откроется единый всеохватный вид, единый заключенный в раму миг, который я увижу сквозь свои сломанные очки. Ветер подталкивает меня в спину.

Я удаляюсь от университета, построенного в стиле неоренессанса: к большому портику ведут ступени, а по обе стороны от него тянутся арочные окна, бюсты ученых в каждой нише, классические часовые на крыше, позолоченные скрижали с именами анатомов, поэтов, философов.

Я прохожу мимо псевдоготического здания Ратуши, приближаясь к громаде Оперы, иду мимо музеев и здания рейхсрата, парламента, построенного модным архитектором Хансеном. Датчанин Теофил Эдвард Хансен изучал археологию в Афинах и спроектировал здание Афинской академии. Здесь же, на Ринге, он построил на Рингштрассе дворец для эрцгерцога Вильгельма, затем — Музикферайн (Филармонию), Академию художеств, а позднее — здание Венской биржи. И дворец Эфрусси. К 1880-м годам на него посыпалось столько заказов, что другие архитекторы заподозрили сговор между Хансеном и «его вассалами… евреями».

Никакого заговора не существовало. Просто Хансен умел выполнять пожелания заказчиков. Его рейхсрат — это множество греческих деталей. «Рождение демократии», — говорит портик. «Защитница города», — называет себя статуя Афины. Повсюду, на чем ни остановишь взгляд, найдется нечто такое, что льстило венцам. Я вдруг замечаю колесницы на крыше.

И не только: подняв голову, я вижу повсюду фигуры, выделяющиеся на фоне неба.

Дальше, дальше. Я вижу музыкальный ряд зданий, разреженный парками, перемежающийся статуями. Здесь улавливается ритм, который служит определенной цели. С 1 мая 1865 года — дня официального открытия, сопровождавшегося торжественным выездом императора и императрицы, — Ринг служил местом проведения шествий и всякого рода публичных событий. Жизнь Габсбургов подчинялась строгому церемониалу испанского двора, и находились бесчисленные поводы для процессий. По Рингу ежедневно маршировала городская стража, по большим праздникам — венгерская гвардия. Парадами отмечались дни рождения императора, юбилейные торжества. Здесь же выстраивался почетный караул по случаю приезда кронпринцессы, здесь проходили похоронные процессии. Полки носили различную униформу: целый ворох перевязей, лент, меха, плюмажей и эполет. Оказавшись на венской Рингштрассе, нельзя было не слышать звуки военных оркестров и топот множества ног, чеканивших шаг. Габсбурги располагали «армией с лучшим в мире обмундированием», и сцена для выступлений у нее имелась соответствующая.

Я замечаю, что иду слишком быстро, как будто у меня есть не столько отправная точка, сколько пункт назначения. Я вспоминаю, что эта улица была создана для ежедневного Korso[44] — почти ритуальной прогулки светских людей по Кернтнеррингу и здесь принято было встречаться, флиртовать, сплетничать и просто показывать себя. В иллюстрированных скандальных газетках, какими изобиловала Вена в ту пору, когда поженились Виктор и Эмми, появлялись зарисовки, изображавшие Ein Corso Abenteuer («Приключение на Корсо»), то есть усачей с тросточками или «дам полусвета». Там был «постоянный затор, — писал Феликс Зальтен, — создаваемый рыцарями моды, аристократами с моноклями, бойцами бригады отутюженных брюк».

Это было место, куда наряжались. Более того, именно там можно было увидеть лучшие, самые модные наряды в Вене. В 1879 году, за двадцать лет до женитьбы Виктора на Эмми и до прибытия в Вену Шарлевых нэцке, Ханс Макарт (очень популярный тогда художник, писавший огромные исторически-фантастические полотна) организовал «Фестцуг» — шествие ремесленников в честь двадцатипятилетия императорской свадьбы. Венские ремесленники разделились на сорок три гильдии, и у каждой имелась собственная карнавальная платформа, украшенная на аллегорический манер. Вокруг платформ толпились музыканты, герольды, пикинёры и знаменосцы. Все были выряжены в костюмы эпохи Возрождения, а возглавлял торжественное шествие сам Макарт на белом скакуне, в широкополой шляпе. И мне кажется, что вот такая мешанина — немножко Ренессанса, немножко Рубенса, чуть-чуть фальшивого классицизма — идеально подходит для Рингштрассе.

Все это пропитано застенчивым величием, но в то же время немного отдает Сесилом Б. де Миллем[45]. Меня таким не проймешь. А вот молодой студент, изучавший живопись и архитектуру, Адольф Гитлер, всем своим нутром живо откликался на блеск Рингштрассе: «С утра до поздней ночи я бегал от одной достопримечательности к другой, но главным предметом моего интереса оставались здания. Я часами простаивал перед Оперой, часами любовался Парламентом; вся Рингштрассе казалась мне волшебной картиной из “Тысячи и одной ночи”». Гитлер зарисовывал все пышные здания на Ринге — Бургтеатр, Парламент Хансена, два больших здания напротив дворца Эфрусси — университет и церковь Вотивкирхе. Гитлеру очень нравилось, что это пространство отлично подходит для всяких зрелищных действ. Он видел все эти украшения совсем по-иному: для него они выражали «вечные ценности».