Заяц с янтарными глазами
- Автор: Эдмунд Вааль
- Жанр: Биографии и мемуары / Искусство и Дизайн
- Дата выхода: 2022
- Цикл: МИФ. Арт
Читать книгу "Заяц с янтарными глазами"
Астролябия, мензула, глобус
Наступил ноябрь, и мне нужно съездить в Одессу. Вот уже почти два года, как я начал это странствие, и за это время я успел побывать повсюду, кроме родного города семьи Эфрусси. Мне хочется увидеть Черное море и представить себе зернохранилища в морском порту. И, как знать, если я постою перед домом, где родились Шарль и мой прадед Виктор, быть может, я пойму. Что именно пойму — я и сам пока не знаю. Почему они уехали оттуда? И что это значит — уезжать? Похоже, я ищу самое начало.
В Одессе я встречаюсь с Томасом, моим младшим (и самым рослым) братом, который приезжает из Молдавии на такси. Он специалист по кавказским конфликтам. Поездка заняла у него пять часов. Томас, который писал об Одессе и говорит по-русски, искушен в пересечении границ. В пути его задержали. Он смеется, говоря, что всегда встает вопрос: давать взятку или не давать? Я всегда заранее хлопочу насчет виз, а он — нет. Мы с ним не путешествовали вместе вот уже двадцать пять лет — с тех пор, как еще студентами ездили по греческим островам. Таксист, молдаванин Андрей, заводит машину, и мы отправляемся в путь.
Мы едем окраинами, мимо неприглядных жилых домов, мимо разрушающихся фабрик, нас обгоняют огромные черные джипы с тонированными стеклами и старые «фиаты», а потом мы въезжаем на широкие проспекты старой Одессы. Почему мне никто не рассказывал, что это очень красивый город, капризно говорю я Томасу, что тут вдоль тротуаров высажены катальпы, что сквозь распахнутые ворота виднеются внутренние дворики, низкие дубовые ступени, что тут такие балконы? Кое-что в Одессе реставрируется — восстанавливается штукатурка, заново красятся фасады, — а другие здания, будто руины у Пиранези, ветшают в запустении, опутанные кольцами проводов, у них проваливаются крыши, ворота сорваны с петель, а колонны, лишившиеся капителей, кажутся обезглавленными.
Мы останавливаемся около гостиницы «Лондонская» — мраморного с позолотой палаццо XIX века на Приморском бульваре. В фойе негромко играет «Квин». Этот бульвар представляет собой большой променад, вдоль которого выстроились здания в стиле классицизма, бледно-желтые и бледно-голубые. Он тянется по обе стороны от Потемкинской лестницы, ставшей знаменитой благодаря фильму Эйзенштейна. В этой лестнице 192 ступеньки и десять площадок между маршами, причем спланирована она так, что, глядя вниз, видишь только площадки, а глядя вверх — только ступеньки.
Медленно поднимитесь по ступенькам. Дойдя до верха, избегайте хищных продавцов бескозырок, моряка-попрошайку со стихами на шее и человека, выряженного Петром I, который хочет, чтобы вы сфотографировались с ним за деньги. Вы встретитесь лицом к лицу со статуей дюка де Ришелье в тоге: он был выписан сюда из Франции в качестве градостроителя. Пройдите мимо него, между изогнутыми арками золотистых зданий — двух идеальных скобок, — и вы окажетесь возле Екатерины II, окруженной фаворитами. Пятьдесят лет здесь стоял какой-то советский памятник, но теперь Екатерину возвращают на прежнее место — стараниями местного олигарха. У ее ног укладывают гранитную брусчатку.
Поверните от лестницы направо — и променад, тянущийся между двумя рядами каштанов и пыльных клумб, выведет вас прямо к бывшему генерал-губернаторскому дворцу, месту знаменитых балов и пиров. Это суровое здание с портиком в дорическом стиле.
Каждый вид кажется хорошо продуманным. Здесь есть четкие ориентиры, между которыми удобно прогуливаться: памятник Пушкину, увековечивающий его пребывание в Одессе, пушка, захваченная у британцев во время Крымской войны. Вот здесь, надо полагать, и совершалась обычно вечерняя
В лавке старьевщика в аркаде я покупаю несколько советских медалей (для своих детей) и парочку почтовых открыток XIX века. На одной из них запечатлен летний, может быть июльский, день в конце столетия. Судя по коротким теням от каштанов, время близко к полудню. На бульваре «даже в полдень, в разгар лета, сохранялась прохлада», как сказал один одесский поэт. Дама под зонтиком идет по бульвару, удаляясь от статуи Пушкина, а возле тротуара няня катит огромную черную детскую коляску. Над домами чуть виднеется купол фуникулера, который перевозит людей из порта наверх и обратно. А ближе к горизонту видна гавань с мачтами.
А если повернуть от лестницы налево, то впереди будет здание старой Биржи — вилла с пилястрами коринфского ордера, где можно вести дела. Сейчас там находится городская дума и вывешен флаг в честь бельгийской делегации. Начало ноября, а погода стоит такая теплая, что мы гуляем по улице в одних рубашках. Мы проходим мимо нескольких особняков, мимо отеля. Еще через три дома — здание, где размещался банк Эфрусси, а семья жила в соседнем доме. Вот здесь и родились Жюль, Игнац и Шарль. И там же родился Виктор. Мы решаем подойти к этому дому с обратной стороны.
Он в жутком состоянии. Штукатурка отваливается пластами, балконы рассыпаются, поголовье амуров явно уменьшилось. Подойдя ближе, я вижу, что и этот дом перелицевали, штукатурка явно новая, да и окна, разумеется, тоже. Но прямо наверху я замечаю один-единственный балкон с сохранившимся семейным вензелем.
Я в нерешительности останавливаюсь, а Томас, которому море по колено, бесстрашно входит через разломанные ворота под аркой во двор позади дома Эфрусси. Там конюшни с вымосткой из темного камня. Это балласт, замечает он через плечо, — лава из Сицилии, ее привозили корабли с зерном. Туда — зерно. Обратно — лаву. Во дворе оказываются люди, пьющие чай, — человек десять. Они внезапно умолкают. На каменных блоках отдыхает «Ситроэн 2CV». Немецкая овчарка, сидящая на цепи, захлебывается лаем. Двор весь в пыли. Три мусорных контейнера доверху заполнены досками, штукатуркой и обломками камня. Томас находит прораба — на нем блестящая кожаная куртка. Да, можете зайти внутрь, говорит прораб: вам повезло, там все только что отремонтировано, все новехонькое, очень красиво получилось, на славу и в срок — отличная работа! Мы только что разместили в подвале лабораторию, установили пожарные двери и оросительную систему. Дальше возьмемся за офисы. Нам пришлось избавиться от всей этой старой рухляди: дом безнадежно обветшал, все прогнило. Видели бы вы его месяц назад!
А я не увидел. Опоздал. К чему же теперь здесь можно прикоснуться, если все уже ободрано до самого скелета? Тут даже потолков нет — только стальные брусья и электрические провода. Пола тоже нет — только бетонная стяжка. Стены свежеоштукатурены, в рамах — новые окна. Торчат металлические каркасы — основы будущих перегородок. Все старые двери сняты — осталась только одна, дубовая, ее вынесут на свалку завтра. Единственное, что сохранилось, — само пространство, сам объем этих комнат почти пятиметровой высоты.
Здесь ничего больше нет.
Томас и блестящий прораб быстро идут вперед, разговаривая по-русски. «После революции в этом доме находилась штаб-квартира пароходной компании. До этого? А бог его знает! Сейчас что? Санитарно-эпидемиологическая станция. Поэтому внизу мы и устраивали лабораторию». Они идут очень быстро. Я стараюсь не отставать.
Мы уже почти вышли через дверь обратно в пыльный двор, но вдруг я разворачиваюсь и иду назад. Я ошибся. Поднимаясь по лестнице, я кладу руку на чугунную кованую балюстраду: каждая колонна увенчана черным пшеничным колосом из герба Эфрусси. Это пшеница с украинских полей, на которой разбогател род Эфрусси. Брат зовет меня снизу, я подхожу к окну и гляжу на променад между рядами каштановых деревьев, на пыльные дорожки и скамейки, уходящие к самому Черному морю.
Мальчики Эфрусси по-прежнему здесь.
Некоторые следы совсем мимолетные. Эфрусси по-прежнему живут в рассказах Исаака Бабеля — еврейского летописца городской жизни, живописавшего быт преступников из трущоб. Кто-то из Эфрусси попадает в гимназию благодаря взятке, оттеснив более способного, но бедного ученика. Они мелькают в написанных на идише рассказах Шолом-Алейхема. Бедняк из местечка отправляется в Одессу просить о помощи банкира Эфрусси. И банкир ему отказывает. В языке идиш есть такое выражение —
Другие следы более ощутимы. После одного из погромов братья основали сиротский приют Эфрусси. И была еще школа Эфрусси для еврейских детей, которую в честь отца, патриарха семьи, основал Игнац и которую тридцать лет продолжали материально поддерживать Шарль, Жюль и Виктор. Она существует до сих пор: это два низких здания у трамвайной линии, на краю пыльного сквера, где среди скамеек с оторванными сиденьями бродят одичавшие собаки. В 1892 году эта школа расписывалась в получении 1200 рублей, пожертвованных братьями Эфрусси. Школьные распорядители купили в Санкт-Петербурге астролябию, мензулу, глобус, стальной нож для резки стекла, скелет и разборную модель глаза. В одесской книжной лавке они истратили 533 рубля 64 копейки на 280 книг: Бичер-Стоу, Свифта, Толстого, Купера, Теккерея и Скотта. После этого еще остались деньги на покупку пальто, рубашек и брюк для двадцати пяти еврейских мальчиков из бедных семей, чтобы они не мерзли, читая «Айвенго» или «Ярмарку тщеславия», и меньше страдали от одесской пыли.
Пыль — в Париже, на рю де Монсо, пыль — в Вене, когда строят Рингштрассе; с этой пылью ничто не сравнится. «Повсюду лежит пыль, укутывая все ровным слоем толщиной в пять — семь сантиметров, — пишет в 1854 году Ширли Брукс в книге “Русские на юге”. — Легчайший ветерок взметает ее над городом целыми облаками, от малейших шагов она поднимается густыми клубами. А поскольку, уверяю вас, сотни экипажей носятся здесь на полной скорости… и постоянно мчатся туда-сюда, и постоянно веет бриз с моря, то утверждение, что Одесса витает в облаках, не будет сильным преувеличением». Это был растущий город: как писал Марк Твен, там всюду «деловая суета на улицах и в лавках; торопливые пешеходы; дома и все вокруг новенькое с иголочки, что так привычно нашему глазу»[88]. И вдруг я улавливаю в этом смысл, ведь все дети Эфрусси росли рядом с вездесущей пылью.
Мы с Томасом встречаемся, как было условлено, с Сашей — юрким миниатюрным ученым лет семидесяти с небольшим. На углу он сталкивается со старым другом — профессором, филологом-компаративистом, и мы вместе направляемся к зданию школы. Том с Сашей беседуют по-русски, а мы с профессором говорим по-английски о Шекспировском институте. Когда мы доходим до школы, профессор нас оставляет, а мы втроем садимся пить сладкий кофе в кафе в скверике, где на нас бросают пристальные взгляды из бара три проститутки. Я рассказываю Саше о цели своего приезда и о том, что пишу книгу о… Я уже и сам не знаю, о чем именно: о моей семье, об истории, обо мне самом, о маленьких японских безделушках?