Заяц с янтарными глазами

История как она есть

В этом-то неумолимо мраморном дворце и росли трое детей Игнаца. В пачке старых снимков, которые передал мне отец, есть салонная фотография, где эти дети запечатлены на фоне бархатной портьеры с пальмой в кадке. Старший сын, Стефан, — красивый и немного нервный юноша. Он проводит целые дни в конторе с отцом, изучая премудрости торговли зерном. Анна — девушка с продолговатым лицом и огромными глазами, с густыми кудрями. У нее скучающее выражение лица, и иллюстрированный альбом едва не выпадает из ее рук. В пору, когда сделан снимок, ей пятнадцать лет, она занимается танцами, а еще разъезжает вместе со своей бесстрастной матерью с одного приема на другой. Младший, Виктор, — мой прадедушка. В семье его зовут уменьшительным русским именем — Таша. На нем бархатный костюм, он держит в руках бархатную шляпу и трость. У него черные, блестящие, волнистые волосы и такой вид, как будто его обещали наградить, если он проведет много времени здесь, вдали от своей классной комнаты, среди всех этих тяжелых занавесок.

Классная комната Виктора выходила одним окном на строительную площадку, где заканчивали возводить здание университета с его рациональным рядом колонн, призванных сообщить венцам, что наука — это новизна, берущая начало в древности. Много лет из каждого окна фамильного дома на Рингштрассе открывался вид на пыль и разрушение. И пока Шарль в Париже беседовал о Бизе с мадам Лемер, Виктор сидел в этой комнате венского дворца Эфрусси и занимался со своим немецким (точнее, прусским) наставником герром Весселем. Под руководством герра Весселя Виктор переводил с английского на немецкий фрагменты «Упадка и разрушения Римской империи» Эдварда Гиббона. Преподаватель учил его истории так, как понимал ее великий немецкий историк Леопольд фон Ранке. История вершится прямо сейчас, говорил наставник Виктору. История катится вперед, подобно ветру, бегущему по пшеничным полям, — от Геродота, Цицерона, Плиния и Тацита, от одной империи до другой, — вот она докатилась до Австро-Венгрии, до Бисмарка и продолжает катиться дальше, к новой Германии.

Чтобы понимать, что такое история, учил герр Вессель, нужно хорошо знать Овидия, Вергилия. Нужно знать, как вели себя герои, когда отправлялись в изгнание, терпели поражение или возвращались. Поэтому после уроков истории Виктор заучивает наизусть отрывки из «Энеиды». А после этого — наверное, для развлечения — герр Вессель рассказывает Виктору о Гёте, Шиллере и фон Гумбольдте. Виктор узнаёт, что любить Германию — значит любить Просвещение. И Германия означает освобождение от узкого, отсталого мышления, она означает Bildung — образование, культуру, движение вперед, к опыту. Итак, Bildung — это движение вперед. От русского языка — к немецкому, из Одессы — на Рингштрассе, от торговли зерном — к чтению Шиллера. Виктор начинает самостоятельно покупать себе книги.

В семье все понимают, что Виктор — одаренный юноша, поэтому ему приличествует такого рода образование. Как и Шарль, Виктор — «лишний» сын, и ему не придется становиться банкиром. На эту роль уже избран Стефан, как произошло когда-то со старшим сыном Леона Жюлем. На фотографии, снятой несколькими годами позже, уже в двадцатидвухлетнем возрасте, Виктор похож на настоящего еврейского книжника: аккуратно подстриженная бородка, чуть более полное, чем следовало бы, лицо, высокий белый воротник и черный сюртук. У него, разумеется, семейный нос Эфрусси, но самая заметная деталь — пенсне: примета, свидетельствующая о том, что молодой человек хочет стать историком. В самом деле, в «своем» кафе Виктор мог подолгу рассуждать (как научил его наставник) о текущем моменте, о том, что реакционные силы следует рассматривать в контексте прогресса, и так далее.

У каждого молодого человека есть свое излюбленное кафе, и все они чуть-чуть отличаются друг от друга. Виктор ходит в «Гринштайдль» во дворце Герберштейна, поблизости от Хофбурга. Это место, где бывали молодые писатели, где собирался кружок поэта Гуго фон Гофмансталя «Молодая Вена», куда приходил драматург Артур Шницлер. Поэту Петеру Альтенбергу доставляли почту прямо сюда, за его любимый столик. В этом кафе лежали горы газет и имелся полный комплект «Энциклопедического словаря» Мейера — немецкого аналога «Британской энциклопедии», — чтобы посетителям легче было завязывать споры, возражать оппонентам, а журналистам было откуда черпать сведения для новых статей. Там, под высокими сводчатыми потолками, можно было провести целый день с одной-единственной чашечкой кофе: что-нибудь писать или ничего не писать, а читать утреннюю газету «Нойе фрайе прессе» и ожидать вечернего выпуска. Теодор Герцль, корреспондент этой газеты в Париже, живший в квартире на рю де Монсо, тоже любил писать здесь и отстаивал свою нелепую идею еврейского государства. Ходили слухи, будто здесь даже официанты вступают в беседы, какие велись за большими круглыми столами. Это кафе являлось, по выражению сатирика Карла Крауса, «опытной станцией подготовки к концу света».

В кафе можно было принять позу меланхолического уединения. Такая поза была характерна для многих друзей Виктора, сыновей других богатых евреев — банкиров и промышленников, других представителей поколения, выросшего в мраморных дворцах на Рингштрассе. Их отцы финансировали строительство городов и железных дорог, наживали состояния, переезжали с семьями с одного континента на другой. Жить, оправдывая ожидания отцов-грюндеров, было так сложно, что от сыновей можно было ожидать разве что разговоров.

Этих сыновей объединяла тревога при мысли о собственном будущем: жизнь расстилалась перед ними наподобие династических трамвайных путей и надежды, какие возлагала на них родня, подгоняли их вперед. Это означало жизнь под золочеными потолками родительских домов, женитьбу на дочери какого-нибудь финансиста, бесконечные танцы и разворачивавшиеся перед ними долгие годы солидной службы. Это означало Ringstraßestil — «стиль Рингштрассе»: помпезность и самоуверенность выскочки. Это сулило игру в бильярд с отцовскими друзьями после ужина, жизнь в мраморном заточении, под пристальными взглядами амуров.

Этих молодых людей считали или евреями, или венцами. И неважно, что они родились в этом городе: евреи пользовались несправедливым преимуществом перед коренными венцами, которые и даровали свободу этим пришельцам-семитам. По мнению Генри Уикхема Стида, происходило вот что:

Часто говорили о ненасытной алчности евреев: они просто удержу не знали. Антисемитизм стал частью повседневной жизни, причем венский его вариант отличался от парижского. В обоих городах он проявлялся и тайно, и открыто. Но в Вене вполне можно было ожидать, что с человека еврейской наружности на Рингштрассе собьют шляпу (как с Эренберга из романа Шницлера «Путь на волю» и с отца Фрейда из «Толкования сновидений»), что его обзовут «грязным евреем» за то, что он посмел открыть окно в вагоне поезда (как Фрейда), подвергнут оскорбительным насмешкам на заседании благотворительного комитета (как Эмилию Эфрусси), что лекцию в университете прервут криками: «Евреи — вон!» — и будут кричать до тех пор, пока студенты-евреи не покинут аудиторию.

Неприязнь выражалась и в более общих формах. Можно было регулярно читать Георга фон Шенерера — венского двойника парижанина Эдуарда Дрюмона, или слышать, как по Рингу, под самыми твоими окнами, маршируют его воинственно настроенные сторонники. Шенерер добился известности как основатель пангерманизма, выступавшего против «еврея, этого вампира-кровососа… который стучится… в жалкую лачугу немецкого крестьянина и ремесленника». В рейхсрате он пообещал, что если его движение не добьется успеха сейчас, то «мстители восстанут из наших костей» и, «к ужасу угнетателей-семитов и их прихлебателей», воздадут им «око за око, зуб за зуб». Идея воздаяния за «несправедливости», чинимые евреями — благополучными и состоятельными, — была особенно популярна среди ремесленников и студентов.

Венский университет был настоящим рассадником национализма и антисемитизма. Заводилами выступали Burschenschaften, студенческие братства, открыто заявлявшие о намерении вышвырнуть евреев из университета. Это стало одной из причин, по которым многие студенты-евреи сочли необходимым овладеть искусством фехтования в опасном совершенстве. Забив тревогу, эти братства приняли Вайдхофенскую декларацию, гласившую, что дуэли с евреями невозможны, что евреи лишены чести и потому с ними нельзя обращаться так, как если бы они ее имели: «Еврея невозможно оскорбить, следовательно, еврей не может требовать сатисфакции ни за какое понесенное оскорбление». При этом избивать евреев, разумеется, по-прежнему позволялось.

Но еще опаснее казался доктор Карл Люгер, основатель Католической партии христианских социалистов, с его любезными манерами и венским выговором, с толпой последователей, носивших белые гвоздики в петлицах. Его антисемитизм казался более продуманным, взвешенным, не столь подстрекательским. Люгер разыгрывал человека, ставшего антисемитом скорее по необходимости, нежели по убеждению: «Волки, пантеры и тигры более человечны в сравнении с этими хищными зверями в людском обличье… Мы против того, чтобы на смену старой, христианской Австрийской империи приходила новая — еврейская империя. Это вовсе не ненависть к отдельному человеку, это не ненависть к бедным, маленьким евреям. Нет, господа, единственный предмет нашей ненависти — это деспотический огромный капитал, сосредоточенный в руках евреев». Именно Bankjuden, евреев-банкиров, — Ротшильдов и Эфрусси — следовало «поставить на место».

Люгер добился огромной популярности и в 1897 году был назначен бургомистром Вены, отметив с некоторым удовлетворением, что «травля евреев — превосходное средство пропаганды и продвижения в политике». Затем Люгер пришел к компромиссу с теми самыми евреями, на которых он нападал, и самодовольно заявил: «Кто у нас еврей — решаю я». Среди евреев сохранялась вполне объяснимая тревога: «Способствует ли доброму имени и интересам Вены то, что она является единственным большим городом в мире, подчиняющимся агитатору-антисемиту?» Хотя никаких антисемитских законов не появлялось, уже само это наказание — двадцатилетнее засилье риторики Люгера — знаменовало узаконение расовых предрассудков.

В 1899 году — том самом, когда нэцке переместились в Вену, — считалось вполне допустимым, чтобы депутат в рейхсрате произносил речи, призывавшие учредить Schußgelt — премию за отстрел евреев. Жившие в Вене ассимилированные евреи, полагавшие, что, пожалуй, лучше не поднимать лишнего шума, встречали молчанием даже самые возмутительные заявления.

Похоже, мне предстоит потратить еще одну зиму на чтение материалов об антисемитизме.

Против этой агитации решил выступить сам император. «Я не потерплю в своей империи Judenhetze[49], — объявил он. — Я совершенно убежден в верности и преданности иудеев, и они могут рассчитывать на мою защиту».