Заяц с янтарными глазами

Такеноко

1 декабря 1947 года Игги получил у военных разрешение номер 4351, GI GHQ FEC на въезд в Токио. И через шесть дней прилетел в оккупированный город.

По пути из аэропорта Ханэда такси виляло из стороны в сторону, объезжая то самые опасные выбоины, то детей, велосипедистов и тащившихся в сторону города женщин в мешковатых узорных штанах. Токио являл собой очень странное зрелище. Первое, что бросалось в глаза, — причудливо переплетенные телефонные и электрические провода, тянувшиеся во все стороны над рыжими от ржавчины крышами лачуг. А потом на юго-западе показалась в зимнем свете гора Фудзи.

Американцы бомбили Токио три года, но самыми разрушительными оказались налеты 10 марта 1945 года. В тот день в пожарах, вызванных зажигательными бомбами, погибли сто тысяч человек. Около сорока квадратных километров городской территории превратились в руины.

Обратились в прах и пепел почти все постройки, кроме горстки зданий. В их числе был Императорский дворец за серыми стенами из валунов и широкими рвами, несколько зданий из камня или бетона, несколько кура — складов, где семьи купцов хранили свои сокровища, и отель «Империал». Его спроектировал в 1923 году Фрэнк Ллойд Райт: это было фантастическое, дерзкое скопление бетонных храмов вокруг множества прудов — «японизм» в слегка ацтекской трактовке. Этот комплекс пережил и землетрясение 1923 года — его лишь слегка задело. Уцелели также здание японского парламента, несколько ведомств, американское посольство и офисные здания в деловом квартале Маруноути напротив дворца.

Все это было реквизировано для нужд оккупационных властей. Журналист Джеймс Моррис (впоследствии — Джанет Моррис) писал об этом странном районе в своем травелоге 1947 года «Чаша Феникса»: «Маруноути — маленький американский островок, окруженный японским морем пепла, щебня и ржавых жестянок. Когда проходишь мимо домов, по барабанным перепонкам ударяет диссонирующая музыка армейского радио, а отдыхающие после дежурства джи-ай стоят, прислонившись к ближайшей удобной стене… Можно подумать, находишься где-нибудь в Денвере».

И вот здесь, в самом парадном из этих зданий, Дайити (№ 1), размещалась штаб-квартира генерала Макартура, верховного командующего союзных держав (ВКСД), даймё-янки.

Игги попал в Японию через два года после того, как император фальцетом объявил по радио о поражении в войне, используя манеру речи и обороты, остававшиеся неизвестными за пределами императорского двора. Он предупредил, что «лишения и страдания, которым подвергнется наш народ, наша страна, будут велики…». За месяцы, которые протекли с тех пор, Токио вполне привык к своим оккупантам. Американцы провозгласили, что будут править, проявляя чуткость.

На фотографии, запечатлевшей генерала и императора в американском посольстве в Токио, их отношения прочитываются очень ясно. На Макартуре форма цвета хаки, рубашка с расстегнутым воротом и ботинки. Он стоит, уперев руки в поясницу: это «американский солдат, не любящий мишуры», как выразился репортер «Лайф». Рядом — император. Он хрупкий, безукоризненно опрятный (черный костюм, рубашка с воротником-стойкой, полосатый галстук), неотступно верный традициям. Эта фотография как бы сообщает: чуткость и хорошие манеры встретились для переговоров. Японская пресса отказывается печатать фото. ВКСД распоряжается опубликовать его. На следующий день после того, как был сделан этот снимок, императрица присылает Макартуру букет цветов, выращенных в дворцовых садах. А еще через несколько дней — лакированную шкатулку с императорским гербом. Осторожное общение начинается с подарков.

Таксист привез Игги в гостиницу «Тейто» напротив дворца. Тогда было сложно не только оформить разрешение на въезд в Японию и проживание там. Трудно было найти и жилье: «Тейто» была одной из двух уцелевших гостиниц. Община экспатриантов из штатских была крошечной. Помимо дипломатического корпуса и журналистов, в Токио находилась горстка бизнесменов вроде Игги да несколько ученых. Игги приехал как раз тогда, когда Международный военный трибунал для Дальнего Востока начал судить военных преступников, в том числе Хидэки Тодзио и Рюкити Танака, главу тайной полиции. По отзывам западной прессы, Тодзио обладал «неземным самодовольством самурая».

ВКСД постоянно издавал приказы, имевшие отношение буквально ко всему: от мелочей гражданской жизни до принципов управления Японией, и часто в этих приказах находила отражение американская чуткость. Макартур решил, что необходимо отделить от государства синтоистскую религию — тесно связанную с подъемом национализма, который произошел в последние пятнадцать лет. А еще ему хотелось разрушить гигантские промышленно-торговые конгломераты:

Кроме того, Макартур решил, что женщины — впервые в истории Японии — должны получить право голоса на выборах, а двенадцатичасовой рабочий день на заводах и фабриках следует сократить до восьми часов. В Японию пришла демократия, объявил ВКСД. Местная и иностранная пресса подвергались цензуре.

У американской армии в Токио имелись свои газеты и журналы, а из будок часовых разносились громогласные звуки радио. Имелись у американцев и свои бордели (АОР — Ассоциация отдыха и развлечений), и санкционированные места для завязывания уличных знакомств («Оазис» в Гинзе, где мужчин поджидали девушки, одетые в «дешевые подделки под вечерние платья», как заметил один американец). В поездах имелись особые вагоны для солдат оккупационной армии. Реквизированный театр был превращен в центр «Эрни Пайл», где солдаты могли смотреть фильмы и киножурналы, пользоваться библиотекой или одним из «нескольких просторных холлов». А еще существовали магазины «только для оккупантов» — сеть МЗТ (магазинов заграничных товаров) и гарнизонные лавки, где продавались американские или европейские продукты, сигареты, домашняя утварь и спиртные напитки. Там принимали только доллары или военные платежные сертификаты (ВПС), военные чеки.

Поскольку здесь теперь была военная территория, почти для всего изобретались аббревиатуры, непонятные как для побежденного народа, так и для новоприбывших иностранцев.

В этом странном разгромленном городе прежние названия улиц исчезли, а на их месте возникли новые, например проспект «А» и Десятая улица. Кроме армейских джипов и черного кадиллака 1941 года выпуска, принадлежавшего генералу Макартуру, с мастером-сержантом за рулем и эскортом белых джипов военной полиции, проносившихся по улицам к штаб-квартире, — по городу разъезжали японские фургоны и грузовики на угле или дровах, изрыгавшие столбы дыма, и трехколесные такси бата-бата, застревавшие в выбоинах. Рядом со станцией Уэно еще висели объявления о розыске пропавших родственников или солдат, вернувшихся из-за границы.

Нищета в те годы царила страшная. Разрушено было 60 % городской застройки, потому жители ютились в крайней тесноте в лачугах, наспех сооруженных из первых попавшихся подручных материалов. Большинство стройматериалов американская армия реквизировала в первые полтора года. Кроме того, рабочим приходилось часами штурмовать ужасные поезда, чтобы добраться в город из своих предместных трущоб. Купить новую одежду было практически невозможно, и еще много лет после окончания войны можно было видеть отставников, донашивавших военную форму с отпоротыми знаками отличия, и женщин в момпей — мешковатых штанах, которые обычно надевали, отправляясь работать в поле.

Не хватало топлива. Все мерзли. В банях за первый час купания заламывали цены как на черном рынке: потом температура резко падала. Конторы еле отапливались, но служащие «не спешили уходить домой по вечерам, потому что многим почти нечем было заняться. В большинстве контор зимой хоть чуть-чуть топили, и людям хотелось оставаться в тепле как можно дольше». В одну такую неблагополучную зиму железнодорожные чиновники объявили, что временно заглушат паровозные свистки, чтобы сэкономить уголь.

А главное, не хватало еды. Поэтому горожане еще до рассвета толпами набивались в поезда: они ездили в деревни обменивать вещи на рис. (Поговаривали, будто крестьянские дома забиты деньгами.) А еще ходили на дешевые стихийные рынки, которые выросли как грибы возле железнодорожных станций в Токио: там, под открытым небом и под равнодушными взглядами солдат, можно было купить, продать или выменять что угодно. На рынке возле станции Уэно был Американский переулок, где торговали товарами, присвоенными или выменянными у оккупационных войск. Особенно ценились армейские одеяла. «Как деревья сбрасывают листья, так японцы сбрасывали свои кимоно, одно за другим, и продавали их, чтобы купить еду. Они даже придумали ироничное название своему злополучному существованию: такеноко — по имени бамбукового ростка, который слой за слоем сбрасывает с себя шелуху». В ту пору лишений у всех на устах была фраза: сиката-га най. Она означает приблизительно: «Ничего не поделаешь» (с подтекстом: ну и не жалуйся).

Многие из американских товаров — мясные консервы «Спам», крекеры «Риц» и сигареты «Лаки страйк» — поставляли на черный рынок панпан — «жалкое племя гарпий… девицы, готовые гулять с солдатами за еду… Днем они прохаживались в дешевых нарядных платьях из гарнизонных лавок, громко разговаривая, смеясь и почти непременно жуя резинку, или злили голодных горожан в поездах или в автобусах, выставляя напоказ свое неправедно добытое добро».

Велось множество споров об этих девушках и о том, что они значат для Японии. Американские военные поначалу вызывали такой страх, что в поведении панпан видели своего рода самопожертвование, благодаря которому большинству японок удавалось уберечь свою честь. К этому прибавлялся ужас при виде их напомаженных губ, их одежды и манеры прилюдно целоваться. Эти поцелуи на улице сделались символом освобождения от старых обычаев, которое принесла с собой оккупация.

Появились и бары для геев. Юкио Мисима в своем романе «Запретные удовольствия», по которому в начале 1950-x годов сняли сериал, называет их «гей-пати». Слово «гей» было написано у него латиницей. Это говорит о том, что тогда это слово уже было в ходу. Популярным местом встреч у геев был парк Хибия. Здесь в качестве гида я могу положиться только на ненадежного Мисиму: «Юити вошел в мутный, липкий свет туалета и увидел “офис”, называемый так в среде посвященных. (В Токио таких важных мест было несколько.) Происходящая здесь молчаливая официальная процедура основывалась на подмигиваниях вместо документов, едва уловимых жестах вместо печатей, зашифрованных сообщениях вместо телефонов»[79].

Молодым необходимо было проявлять предприимчивость. Это поколение называли словцом апурэ — от французского après-guerre («послевоенное»). Апурэ — это «студент колледжа, который посещает танцзалы, сдает экзамены, нанимая вместо себя доверенное лицо, и, скорее всего, зарабатывает деньги каким-нибудь нетрадиционным способом». Главным для этой молодежи были именно нетрадиционные заработки, потому что они стремились к американским стандартам жизни. Им удалось разрушить традиции, определявшие отношение к работе. «После войны нормой стали опоздания», — писал один японец, рассуждая об апурэ. Эти люди могли опаздывать на работу, жульничать на экзаменах, а еще их называли мошенниками, способными делать деньги из ничего. Они носили гавайские рубашки, нейлоновые пояса или даже башмаки на каучуковой подошве: «три священных сокровища», как их иронично окрестили, намекая на символы императорской власти. В первые послевоенные годы появилось море журналов для молодежи, публиковавших статьи вроде «Как скопить миллион йен» или «Как стать миллионером с нуля».