Заяц с янтарными глазами

Буквально равен нулю

В 1918 году в Вене было особенно холодно, и белая фарфоровая печь в углу гостиной — единственная в доме, которую можно топить круглые сутки. Во всех остальных помещениях — в столовой, в библиотеке, в спальнях и в гардеробной с нэцке — царит стужа. От ацетиленовых ламп исходит вредный запах. В ту зиму венцам приходилось добывать дрова, рубя в лесу деревья. Рудольфу едва исполнилось две недели, когда в «Нойе фрайе прессе» написали: «В некоторых окнах видно лишь слабое мерцание света. Город погрузился во тьму». И — почти немыслимо — исчез кофе, вместо него осталась «безымянная смесь, отдающая… мясным экстрактом и лакрицей. Чай (разумеется, без молока и лимона) немногим лучше, если свыкнуться с привкусом олова». Виктор отказывается его пить.

Когда я пытаюсь представить себе, как жила семья в те первые недели после поражения, то вижу, как по улицам летят клочья бумаги. Вена всегда была очень опрятным городом. А теперь всюду висят афиши и плакаты, на демонстрациях раздают листовки. Игги вспоминал, как до войны он однажды бросил бумажную обертку от мороженого на посыпанную гравием дорожку в Пратере и как его отчитала за это няня, а потом еще выбранили какие-то мужчины в эполетах. Теперь же по пути в школу он проходил по замусоренным, неубранным улицам шумного, задиристого города. Афишные тумбы — трехметровые цилиндры с башенкой наверху — венцы использовали теперь для развешивания бесчисленных обращений к «христианским жителям Вены», «согражданам», «братьям и сестрам по борьбе». Все эти многословные воззвания срывались и заменялись новыми. Вена стала беспокойным и крикливым местом.

Эмми и малышу Рудольфу приходилось очень трудно в те недели, оба слабели. Английский экономист Уильям Беверидж, побывавший в Вене через полтора месяца после разгрома Австрии, писал: «Матери совершают героические усилия, пытаясь выкормить детей, чтобы те не погибли на первом же году жизни, но делается это лишь ценой здоровья самих матерей, и в большинстве случаев напрасно». Семья подумывает о том, чтобы вывезти Эмми с Рудольфом из города, отправить их в Кевечеш и увезти даже Гизелу с Игги, но бензина для автомобиля все равно нет, а на железных дорогах творится хаос. Они так и остались во дворце, перебравшись в сравнительно более тихие комнаты, подальше от шумной Рингштрассе.

Когда началась война, появилось ощущение, что дом находится слишком на виду: частный островок вдруг очутился посреди бурлящего общественного моря. Теперь же оказалось, что мир пугает не меньше, чем война: непонятно, кто с кем воюет, и неясно, будет ли революция. Демобилизованные солдаты и военнопленные возвращались в Вену с известиями из первых рук о революции в России, о выступлениях берлинских рабочих. По ночам на улицах слышалась беспорядочная стрельба. Новый флаг Австрии был красно-бело-красным, а бунтарски настроенная молодежь обнаружила, что, вырвав середину и сшив крайние полосы, можно быстро смастерить отличный красный флаг.

Из всех уголков бывшей империи чиновники, лишившиеся родины, возвращались в Вену и обнаруживали, что целые ведомства, куда они раньше слали аккуратные отчеты, прекратили существовать. По улицам ходило множество Zitterer, «трясунов», — людей, получивших контузии или военные неврозы, беспрерывно дрожавших, — а еще инвалиды без рук или ног, зато с медалями на груди. На улицах торговали деревянными игрушками люди в капитанской или майорской форме. Тем временем огромные тюки с бельем, на котором были вышиты императорские монограммы, каким-то образом перекочевали в дома бюргеров. Императорские седла и упряжь обнаруживались на рынках. Поговаривали, что охрана дворца проникла внутрь и опустошала винные погреба Габсбургов — вначале второпях, а потом все более неспешно.

Вена, с ее почти двумя миллионами жителей, перестала быть столицей империи с населением в пятьдесят два миллиона подданных, превратившись в столицу крошечной страны всего с шестью миллионами граждан. С этой катастрофой она просто не могла смириться. Шли споры, окажется ли Австрия lebensfähig — жизнеспособной как государство. Имелась в виду не только экономическая жизнеспособность: похоже, Австрия была не в состоянии осознать свое измельчание. «Карфагенский мир», закрепленный Сен-Жерменским договором 1919 года, означал расчленение империи. Договор подтвердил независимость Венгрии, Чехословакии, Королевства сербов, хорватов и словенцев. Истрия отпала. Триест отпал. Австро-Венгрия превратилась в Австрию — страну, вытянутую на восемьсот километров в длину. На нее были наложены репарации. Новая армия насчитывала тридцать тысяч добровольцев. Австрийцы горько шутили, что Вена превратилась в Wasserkopf — водяночную голову на усохшем тельце.

Переменилось очень многое, в том числе названия и адреса. В соответствии с духом времени были отменены дворянские титулы: не было больше никаких «фон», никаких рыцарей, баронов, графов, князей, герцогов. Раньше любой сотрудник почты или железнодорожный рабочий мог присоединить к названию своей должности аббревиатуру k&k — «кайзеровско-королевский», но и этому теперь пришел конец. Все же Австрия сохранила любовь к титулам, и потому быстро прижились новые. У тебя за душой могло быть ни гроша, зато к тебе непременно обращались: доцент, профессор, гофрат (надворный советник), шульрат (школьный советник), дипломкауфман (дипломированный коммерсант), директор. Или фрау доцент, фрау профессор.

Улицы тоже переименовывали. Семья фон Эфрусси уже не жила на улице, названной в честь императора из династии Габсбургов, по адресу Вена 1, Франценринг, 24. Семья Эфрусси жила отныне по адресу: Вена 1, Der Ring des Zwölften Novembers (Ринг Двенадцатого Ноября), 24: их улицу переименовали в честь дня освобождения от династии Габсбургов. Эмми сетовала, что все эти переименования отдают французскими порядками, что скоро они будут жить уже на какой-нибудь «рю де ла Репюблик».

Ждали уже чего угодно. Крона настолько обесценилась, что начали поговаривать, не следует ли новому правительству распродать императорские художественные коллекции, чтобы закупить продукты для голодающих венцев. Шенбрунн — «продать какому-нибудь иностранному консорциуму и устроить в нем игорный дом». А Ботанический сад — «сровнять с землей для постройки нового жилого квартала».

Экономика рушилась, и «со всех концов света съезжались крикуны, спешившие скупить банки, фабрики, драгоценности, ковры, произведения искусства или земельные угодья, и не последними среди этих людей были евреи. Иностранные хищники, мошенники и жулики валом валили в Вену и приносили с собой чумную заразу». Таковы исторические декорации немого фильма 1925 года «Безрадостный переулок» (Die Freudlose Gasse). Фары машин освещают ночную очередь, выстроившуюся у мясной лавки. «Прождав всю ночь, многие возвращаются с пустыми руками». Некий горбоносый «международный спекулянт» замышляет обесценить акции добывающей компании, а государственный служащий, вдовец (можно ли придумать венский стереотип, больше бьющий на жалость?), тратит пенсию на покупку ценных бумаг — и теряет все. Его дочь (Грета Гарбо) — девушка с запавшими глазами, ослабевшая от голода — вынуждена работать в кабаре. Помощь приходит от симпатичного сотрудника Красного Креста — благородного человека, который снабжает несчастных консервами.

В те годы антисемитизм в Вене только окреп. Конечно, можно было слышать отголоски всех этих демонстраций, шумные тирады против «засилья проклятых восточных евреев», но Игги вспоминал, что они всегда смеялись над этим — как смеялись и над массовыми шествиями молодежи, гордо вырядившейся в военную форму, или австрийцев в национальных крестьянских костюмах — альпийских платьях и кожаных штанах. Такие парады устраивались очень часто.

Особенно страшны были Krawalle[62] — шумные, свирепые ссоры и драки, происходившие на ступенях университета между заново возродившимися пангерманскими студенческими братствами, Burschenschaften, и студентами из числа евреев или социалистов. Игги вспоминал, как отец однажды весь побелел от гнева, когда увидел, что Игги с Гизелой наблюдают из окна гостиной за одним из таких кровавых побоищ. «Не смейте показываться им на глаза!» — закричал Виктор. А ведь раньше он никогда не повышал голоса.

Под лозунгом «Очистим австрийские Альпы от евреев!» Немецко-австрийское альпийское общество исключило из своих рядов всех евреев. (Члены общества могли пользоваться сотнями горных хижин, где можно было переночевать и приготовить кофе на плите.)

Игги и Гизела, как многие их ровесники, ходили в горы в начале лета. Они приезжали на поезде в Гмунден, а дальше шли пешком — с рюкзаком за плечами, с альпенштоком и спальным мешком, с плиткой шоколада, горсточкой молотого кофе и сахара в бумажном коричневом кульке. Молоко, булочки и полукружье желтого сыра можно было купить у крестьян. Они наслаждались тем, что выбрались из города на природу. И вот однажды, рассказывал мне Игги, мы отправились в такой поход вместе с другом Гизелы, и сумерки застигли нас высоко в Альпах. Уже похолодало, но мы набрели на горную хижину. Внутри было полно студентов, которые сидели вокруг печки и шумно веселились. Они попросили нас показать членские карточки, а затем велели убираться. Они заявили, что евреи портят горный воздух.

Все обошлось, сказал Игги, мы нашли в темноте какой-то сарай ниже, в долине, а у нашего приятеля, Франци, была карточка, и он переночевал в хижине. Мы никогда не упоминали об этом случае.

Не говорить об антисемитизме еще можно было, но не слышать о нем было нельзя. В Вене не было политического консенсуса относительно того, что позволено говорить политикам. Доказательством тому послужила вышедшая в 1922 году книга писателя-провокатора Гуго Беттауэра «Город без евреев: роман о послезавтрашнем дне». В этом обескураживающем романе он рассказывает о Вене, измученной послевоенной нищетой, и об обретающем влияние демагоге, докторе Карле Швертфегере (под его личиной угадывается доктор Карл Люгер). Швертфегер пытается сплотить население, прибегнув к одному простому приему: «Давайте же поглядим на нашу сегодняшнюю маленькую Австрию. В чьих руках находится пресса, а значит, и общественное мнение? В руках еврея! Кто скопил миллиарды и миллиарды с проклятого 1914 года? Еврей! Кто ворочает громадными суммами наших денег, кто сидит в директорских креслах в крупных банках, кто возглавляет практически все отрасли промышленности? Еврей! Кто владеет театрами? Еврей!» У мэра есть решение — простое решение: Австрия должна изгнать евреев. Все они, включая детей от смешанных браков, должны быть депортированы. Тех евреев, кто попытается тайно остаться в Вене, в случае поимки ждет смерть. «В час дня свистки подали знак о том, что последний поезд с евреями покинул Вену, а в шесть часов вечера… зазвонили все церковные колокола, оповещая граждан о том, что в Австрии не осталось ни одного еврея».