Булгаков и Лаппа

9

— …Это невозможно. Невозможно, я говорю! Слухи, враки! Не может быть! Не верю! Не хочу верить! — Иван Павлович Воскресенский прямо из передней, не замечая открывшего ему Ваню, прошел в гостиную Булгаковых. Галстук съехал набок, лицо в красных пятнах. — Варя дома валерьянку пьет, а я говорю — невозможно! Потому что ежели такое возможно, то уж… извииите… — Он развел руками и упал на стул, промокая носовым платком взмокший лоб.

Вся семья была в сборе. И тихо было, как на похоронах.

— Мы уже знаем. Это правда, — сказал Михаил, получивший страшное известие от Сынгаевского, снабжавшего верной информацией. — Романовы уничтожены. Варварски, немыслимо, жестоко. Все. С врачом и челядью. — Михаил, несмотря на июльскую жару, приложил ладони к изразцам холодной печи. — Морозит как…

— А у нас билеты на Вертинского. В летнем театре выступает… Пропали… — пролепетала Тася.

— Тебе… тебе никого не жалко! Это живые люди, дети! Это монарх — помазанник божий! И вообще… — Он повернулся лицом к находящимся в комнате. — Что можно ждать теперь от этих…

— Звери! Звери! — рыдала Варя. — Наследник — совсем мальчик. А девочки, девочки-то в чем виноваты?.. Господи!

— Этот шаг, — внятно и раздельно произнес Михаил, — это страшный шаг. Против народа, против Бога. Против всего, что есть человеческого в человеке. Большие испытания будут еще. «Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод; и сделалась кровь».

В августе прошел слух, что возвращается Петлюра. Булгаковская молодежь ушла прятаться в лес. Нашли сторожку с печью и, замирая от страха при каждом шорохе, стали ждать. Убийство петлюровцами жида, запечатлевшееся пожизненным кошмаром в памяти Михаила, не оставляло сомнения, что подобная участь постигнет всех их, стоит лишь попасть в руки убийц. С заветной браслеткой на запястье, он мрачно смотрел на августовскую плодоносную щедрость природы, в душе прощался с выпавшей ему в жизни радостью. Подошел, обнял Тасю:

— Все же и хорошее было. Не все же мы испоганили? А? — вопросительно заглянул в ее глаза и вдруг поцеловал в губы.

Через неделю пришло известие — белые взяли город!

И вот они снова стояли в гостиной своего дома, крестясь на родные стены, — изголодавшиеся беженцы.

— А это что за погром? — Михаил позвал Тасю в спальню, включил стоявшую на тумбочке лампу. Яркий свет обнажил убогую картину бегства — хаос раскиданных, брошенных в спешке вещей.

— Собиралась, торопилась, побросана все. — Тася подбирала с пола какие-то бумаги и тряпки.

— Абажур! Зачем ты сорвала с лампы абажур? Запомни, этого ни в коем случае делать нельзя. — Михаил нахлобучил на лампу розовый колпак, и в комнату вернулось покойное тепло.

Позже Булгаков напишет: «Никогда, никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга. — Ждите, пока к вам придут».

Варя ходила печальная — проводила переодевшегося в штатское платье мужа в Москву. Карум метался от власти к власти. Служил у белых, затем стал работать на красных, а когда снова пришли белые, спешно уехал из Киева — боялся ареста.

— Перестань реветь, Варя, он же скользкий как уж, вывернется, — успокаивал сестру Михаил.

— Ты не любишь Леонида. Вы все его не любите!

— Ну, знаешь ни, если ты сама не видишь… — Махнув рукой, Михаил вышел из комнаты.

Да, мужа Вари в семье не любили. Тася вспомнила неприятную сцену за обедом, когда с приходом белых на столе появились забытые деликатесы.

— Некоторые вот деньги в долг берут, а сами деликатесами объедаются, — заметил Карум, намекая на Михаила, занявшего у него небольшую сумму на обустройство кабинета.

Деньги тут же были возвращены. Но Карум станет подлецом Тальбергом в «Белой гвардии» — это будет справедливой местью писателя Булгакова нечистоплотному свояку.

В сообщении о создании Добровольческой армии был напечатан приказ Деникина о подчинении ему всех войск на территории России и мобилизации всех офицеров.

— Ну вот, меня снова призывают. — Михаил показал Тасе полученный приказ. — Уезжаю во Владикавказ.

— Ой, мамочки… — Тася села, вытирая мокрые руки о передник. — Далеко-то как…

— Собирай вещи, жена. Через три дня еду.

— Я с тобой?

— Нет. Пока я один. Посмотрю, как там, и напишу. Война же все-таки.

Тася заплакала. Она боялась за жизнь Михаила, но не менее жгучим был страх потерять его привязанность. Их отношения как мужа и жены переживали очередной кризис. Может, он кого на стороне нашел для пылких чувств? А раз так, то уж вдали от нее непременно влюбится. Теперь, когда Михаил избавился от болезни, стал почти прежним, Тасина любовь к нему вспыхнула с прежней силой. Уж теперь-то не отдавать его другой, когда столько перемучилась, столько сил положила. А что поделаешь, если не видит он в ней женщины. Раньше как смотрел? Перед всеми неловко было, когда в Буче среди бела дня запирались в спальне. А теперь? Как сквозь стекло. Наголо побреешься — не заметит.

Прежде чем отпустить мужа, Тася решила оставить след страсти в его памяти. Вспомнила, что рассказывала ей знакомая Нинка Караваева, как водил ее поклонник в кафе «Шантеклер», где танцовщицы, почти голые, в полутьме сцены волнующие изображают. Потом увез ее к себе, и неделю из постели не вылезали. Такой эффект! Только идти туда надо в пух расфуфыренной. А ведь и не вспомнишь, когда это Михаил видел ее нарядной, надушенной, соблазнительной?

Тася прошлась по модным магазинам, купила платье — узкое, с вышивкой стеклярусом, а к нему накидку черную муаровую. Принесла тайком домой и спрятала. Нечего золовок и свекровь пугать. Траты на такой наряд они не одобрили бы.

За день до отъезда Михаила попросила:

— У меня мечта есть. Сделай мне подарок, Мишенька. Насиделись мы в темной дыре, я уж и забыла, что молодая, забыла, как ты обнимал меня…

— И что теперь? — пожал плечами Михаил.

— Своди меня завтра в кафе «Шантеклер». Я и платье купила. Хочешь, покажу?

— Что?! В «Шантеклер»? — Он нарочито захохотал. — Ты хотя бы знаешь, кто туда ходит? Шлюхи.

— Нина Караваева не шлюха.

— Дура она, вертихвостка. — Он закурил, возмущенно качая головой: — А ты хороша, Таська, муж на фронт уходит, а она в развратное кафе просится… Мужиков обольщать.

— Тебя я только обольщать хочу. Люблю тебя, а ты меня нет. В том только и виновата. — Тася швырнула в раскрытый чемодан Михаила наглаженные рубашки.

Ей стало жаль платья, своей пропадающей молодости, мечты о жаркой ночи с мужем. Только и оставалось, что рухнуть на кровать и реветь.

— Опять слезы!.. Ну ладно, перестань, расстаемся же… — Он обнял ее за плечи, повернул к себе: — Не тесно двоим на докторской постели, а? — И поцеловал.

«Вспомнил. Все вспомнил!» — торжествовала Тася, почувствовав в себе прежнюю обольстительную женскую власть. Сбросив с себя ночную сорочку, стала у лунного окна:

— Люби меня, Мишенька. Как тогда любил…