Булгаков и Лаппа

11

Все яснее становилось, что оставаться во Владикавказе нельзя. В маленьком городе все на виду, а уж Булгакова после его публичных выступлений часто узнавали на улице. Кое-кто тыкал пальцем: «Вон белый из театра идет!»

Тася вернулась с базара перепуганная:

— Ну и гад твой бывший денщик Гаврила!

Идет — гимнастерка на нем и фуражка с красной звездой, винтовка за спиной мотается. Кричит: «Здравствуйте, барыня!» — «Ты что, с ума сошел? Какая я тебе барыня?» — «А кто ж вы теперь будете? Муж-то ваш белым господам служил». — «Он в театре для вас выступал, про культуру рассказывал, а вы все в цирк улизнуть норовите. И не называйте меня барыней!» — «Как же вас называть теперь?» — «Татьяна Николаевна». — Тася нахмурилась, завершив рассказ: — Ухмыльнулся с каким-то намеком, зубы гнилые. Дрянь человечишко. Настучит, право слово. Что с генералом якшались, наплетет. Они же, наверно, в своем ревкоме про подпольную организацию разнюхали. По городу аресты идут. Хорошо еще, что мы Дмитрию отказали.

Сын Гаврилова Дмитрий, тайно оставшийся в городе, зазывал Михаила и Тасю в подпольную организацию сопротивления большевикам. Не верил Михаил уже ни белым, ни какому-то реальному сопротивлению недобитых патриотов. В организацию не вступил.

— Иллюзии это. За призрак цепляются. Проиграна игра, и отвечать некому. Иных уж нет, а те далече… И нам пора. Если не уедем, расстреляют.

— Куда ехать, Миша?

— В Тифлис!

Жизнь научила Михаила Афанасьевича многому. В частности — предприимчивости, которую требовала борьба за выживание.

Какими-то хитростями он обзавелся бумажками, в которых указывалось, что завтео едет в Тифлис по служебным делам для приобретения театрального гардероба. На деньги, вырученные от продажи остатка цепочки, можно было оплатить дорогу и еще немного продержаться.

В Тифлисе, едва устроившись в гостинице, он вызвал телеграммой Тасю. Она поехала по Военно-Грузинской дороге на попутке, еле приползла в номер, вся вымотанная. Атам роскошества! Горячая вода в ванне, белье на кроватях сияющее и совершенно никаких клопов. Публика в городе приличная, даже шикарная. Открылись новые магазины, на улицах клаксонят авто. В моду вошли большие кошельки — НЭП позволил разбогатеть нуворишам.

Казалось, возможности заработка появились и у человека с пером. Только ему как минимум подобало быть прилично одетым и не прятать голодные волчьи глаза, столь явно горящие ненавистью. Костюм Михаила, изрядно пострадавший в театральных передрягах, не выдерживал никакой критики, тем более на фоне расфранченных нэпманов и цеха новых большевистских литераторов. Каждый день Михаил бегал по городу в поисках работы. Но ничего не получалось — «писак» было полно, а зарабатывать иным образом он не хотел. Ни имени, ни рекомендаций у нищенствующего журналиста не было. Тем более сытости во взоре.

— Миш, мне из номера выходить совестно. Чулок даже нет. А такие все расфранченные ходят! И богатые! — Ввалившиеся глаза Таси смотрели с надеждой. — Снизу из ресторана иногда отбивной с жареной картошечкой потянет… Ну, думаю, сейчас в обморок рухну. Боюсь даже спрашивать, что у тебя?

— Полный провал, Таська! Вон сволота на рынке гнилые носки подсунула. — Михаил снял разлезшиеся носки, поставил на ковер босые ступни. — Никакой возможности заработать — хоть тресни. Не с шапкой же на углу петь?

— Так что же делать? Оборвались все, обнищали. Вещи все продали, цепочку доели.

— Еще день! Если завтра устроюсь — останемся, нет — уедем.

Он не устроился. Спешно было продано именное обручальное кольцо Михаила, заказанное перед свадьбой Варварой Михайловной в знаменитой Киевской мастерской Маршака. Поехали в Батуми. Сняли комнату где-то в центре на последние деньги. Бананы, пальмы, цветущие гранаты, море! Тасе казалось, что они уже за границей. На деревьях огромные, до одури пахучие белые цветы — магнолии. Их продают за копейки. Купив букет, она поставила его в центре стола и все любовалась — бывает же такая красота! И запах! В этом райском Батуми все может наладиться. Михаил с утра ушел на поиски работы, пытается написать что-то или куда-то пристроить написанное. У Таси всю ночь разламывалась голова. Наконец поняла: от запаха магнолий. Цветы пришлось вынести на улицу, и только тогда уснула. Она еще спала, когда Михаил вернулся. Пришел злой, с трудом сдерживая взрыв. Крупные ноздри побелели и раздулись.

— Проклятая земля! Такой рай большевики изгадили. Никому нигде я не нужен. И смотрят на меня как на вошь. «Из бывших?» Сволочи! Сами-то что, навоз в деревне ворочали?

— Ты ж хорошие фельетоны пишешь. Слезкин хвалил.

— Никому ничего не надо. Что же получается, Тася?

— Уезжать?

— Бежать!

Михаил стал ходить в порт в поисках возможности нелегального выезда за границу. Но даже за провоз в трюме моряки требовали приличные деньги. Из имущества остались одеяло, примус и Тасино обручальное кольцо, которое она берегла как талисман. Михаил ходил на базар, пытался продать примус. Но давали за него копейки, а морякам в качестве платы за нелегальный провоз, хозяйственный инвентарь был не нужен.

— Вот что, Тася, сделаем следующее. Сидеть нам здесь опасно, я в порту многим про свое желание драпануть за пределы родины наболтал. Если стукнут, арестуют. Жрать нам нечего. Ты поедешь в Киев или в Москву к Наде. Я ей написал, что собираюсь уехать. Просил, чтобы она помогла тебе как-нибудь устроиться. А я буду пытаться выбраться. Если выйдет — устроюсь там, тут же вызову тебя.

— Миш… — Тася опустила глаза, — как же я туда вырвусь?..

Не будем загадывать, должно же нам наконец повезти?

Тася продала свое обручальное кольцо — сердце кровью обливалось, и противненький голосок нашептывал: «Ага, счастье свое продаешь?» На вырученные деньги купили ей билет на пароход в Одессу. Оттуда уже поездом надо было ехать дальше. Половину денег Тася оставила Мише.

«Батуми. Бананы, пальмы и море непрерывно поет у гранитной глыбы…

На обточенных соленой водой голышах лежу, как мертвый. От голода ослабел совсем. С утра начинает, до поздней ночи болит голова. И вот ночь — на море… Довольно! Пусть светит Золотой Рог. Я не доберусь до него. Запас сил имеет предел. Их больше нет. Я голоден, я сломлен! В мозгу у меня нет крови. Я слаб и боязлив. Но здесь я больше не останусь…»

В последнюю ночь перед отъездом Таси Михаил лежал на камнях пустого пляжа не один — с Тасей. Тихая волна била о камень расколотый арбуз. Голодные, они пренебрегли этой подачкой. Потому что главное, как твердил Михаил, в любой ситуации сохранить достоинство. Набухший соленой водой арбуз — невелик соблазн для утраты достоинства.

Измученные, потерянные, они впитывали спиной прохладу остывших камней и смотрели в небесный бархат, усеянный алмазной пылью.

— Завтра меня здесь уже не будет. Камень этот будет, звезды будут, а меня нет… — тихо сказала Тася, думая о том, что расстаются они, конечно же, навсегда.

— Так лучше. Сама видишь, не помирать же здесь вдвоем с голодухи.

— А ты сбежишь в Константинополь. Или в Париж. Я знаю — мне туда уже не прорваться.

— Ерунду говоришь, вот устроюсь и тебя вызову. Образуется как-нибудь.

— Не вызовешь. Другую, получше найдешь. Талантливую и вдохновенную, — засопела набухшим носом Тася. Михаил сел, заглянул ей в лицо:

— Тася, Тася! Это же другое! Их много, а ты одна. И ты — своя. Пока тебя две недели во Владикавказе ждал, понял: не приедешь — сдохну. Верно, верно, словно кусок меня самого оторвали. Ни есть, ни пить не мог. Мы ж впитались друг в друга. И ты — это уже часть меня, моей крови, моей памяти. И что бы со мной ни произошло, она будет со мной до смерти.

— Понятно. Буду помнить, что где-то в Париже проживает моя часть… Господи, Миш, а ведь и правда — без тебя я нецелая. Не хватает чего-то самого главного. Словно сердце выпотрошили. Вот хоть на недельку расстаемся, а уж тревога такая, как от потери.

— Мы неразлучны даже в разлуке. Сама знаешь, ты самый близкий, самый необходимый мне человек Никто меня так, как ты, не знает. Никто и любить так не будет.

— Нет, Миша, ты мне не весь открываешься. Ты ж себя поделил — кому беленький, а кому и черненький сойдет. На мою долю — пропитание, компрессы, нытье про страхи разные. А сестре Наде и разным своим «вдохновенным музам» — разговоры душевные, литературные диспуты… Что писателем стать надумал, я последняя, наверно, узнала, — выплеснула обиду Тася.

— Ты ж все видела! Я перед тобой весь как на ладони! Ничего не скроешь.

— А писание свое скрывал. Животом ящик стола задвигал. Не Таськиного ума дело.

— Да пойми же, не буду я Наде и всяким посторонним рассказывать, как в бреду метался, как от ломки мучился и тебя мучил… Сам себя презираю за это.

Перед людьми лучшее выпячиваю, героем рисуюсь. А перед тобой рисоваться никак не выйдет.

— Выходило раньше. Помнишь, как ты у цыган романс мне пел, а потом в Днепр кинуться хотел? И такой был романтичный, бесстрашный… в белой рубашке. — Тася поправила застиранный воротничок на последней рубашке мужа. — Нельзя, значит, на такого героя вблизи смотреть.

— Тася… Да пойми ты… То, что я пишу, вроде и не совсем правда. Насмешничаю, в юмор все перевожу. Ну водевиль этакий, для веселья читателей. А в жизни мы с тобой трагедию играем.

— И эта трагедия есть правда, — Тасино лицо, обращенное вверх, казалось голубым, в глазах отражались звезды.

— Не знаю, не знаю, где правда… — Михаил бросил в зеркальную гладь плоский голыш. Тот простегал водную гладь тремя крупными стежками. — Может, затем и пишу, что мне вторая правда покоя не дает, выхода требует. Нет, не вторая — моя главная, но в жизни не высказанная. Ведь человек часто и сам не знает, что хочет на самом деле.

— Человек хочет уехать. А что тут еще хотеть? Тут — хана.

— И вот ведь понимаешь, Таська, тоже не факт, что уехать хочу! — Взмахнул рукой, словно стегнув кого-то. Лунную дорожку прошил второй голыш. — Хочу славы заграничной, покоя, достатка, признания. Не у этой неграмотной солдатни. У мастеров.

— Тебя обязательно признают, Мишенька.

— Боюсь, не выйдет. Там ведь тоже не медом для нищих эмигрантов намазано.

— Ты, главное, женщину хорошую найди… Чтобы любила и жалела. — Тася зашмыгала носом. Дрогнули и скатились из уголков глаз две звездочки.

— Перестань, перестань же! Я тебя не брошу. Если не выйдет, в Москву поеду. Ты там меня и жди. Как подумаю: что ты в этом омуте без меня делать станешь? Одна! Таська! — Михаил схватился за голову, словно пытаясь остановить бег мыслей.

— Найду что! — Тася рассмеялась сквозь слезы, утерла ладонью нос. — Не пропаду! Вот тогда, вначале, ты спросил, что будет, если ты умрешь? Это еще до свадьбы было. А я сказала, что жить без тебя не стану, не смогу. Помнишь? Свет, мол, клином сошелся… Теперь… теперь остыло ведь все, Мишенька. Не так болит. Десять почти лет вместе, и только начало все розовое было и обещающее… Обманул нас кто-то.

Помолчали, слушая шелест прибоя. Пусть… И в голове, и на душе пусто.

— Миш, а Миш… Звезды как тогда, над Днепром, помнишь?.. Наши свидетели.

— И в нашу первую ночь за окном стояли — все высыпали. А любопытная луна в окно заглядывала… Что б со мной там ни случилось, ты про меня плохого не думай. Во мне много дурного. Но я не предатель.