Булгаков и Лаппа

5

Тридцатилетний Булгаков с женой поселился в изуродованной разрухой Москве. Квартирный вопрос кое-как решился.

Надя нашла работу заведующей школой «Золотая рыбка», и ей с мужем выделили жилье на антресолях детсадовского дома. Миша и Тася перебрались в комнату Земских в бывшем доходном доме № 10 на Большой Садовой. Здесь после революции было организовано жилищное товарищество. Большие квартиры прежних жильцов превратились в коммунальную систему — длинный коридор с одной кухней и, разумеется, без ванной. Муж Нади — Андрей Земский, работавший в Академии Жуковского, разрешил Михаилу прописаться в его комнате. Но для прописки дело надо было «подмазать», Булгаков понять этого не хотел, и товарищество напористо взялось за выселение нищего, незаконного жильца. Позже, когда Михаил нашел работу в «Рабочей газете», которой заведовала Крупская, он подписал у нее некую бумагу, дающую право на жилплощадь. Таким образом, они с женой стали владельцами комнаты с двумя окнами в знаменитой квартире № 50. Но это произойдет через год с лишним. А пока — незаконное проживание, остатки меблировки супругов Земских: диван, зеркало, раскладушка, кресло с торчащими пружинами. Пустота в дырявых карманах, смутные надежды на поиски работы и постоянная опасность выселения из жилтоварищества.

Дом № 10 на Большой Садовой, ставший знаменитым домом 302-бис в романе «Мастер и Маргарита», старожилы называли «домом Пигита». Пятиэтажная мышасто-серая громада (шестой этаж в романе приписал Булгаков) «располагалась покоем» — буквой П за палисадником в чугунной ограде, засаженным кустами сортовой сирени.

Доходный дом, выстроенный богачом Пигитом, предназначался для «чистой публики». Большие, комфортабельные квартиры заняла интеллигенция — врачи, художники, адвокаты, артисты.

Квартиру в бельэтаже с длинными балконами на улицу занимал сам Пигит. Были среди жильцов дома люди известные и даже государственно важные: директор Казанской железной дороги, управляющий московской конторы Императорских театров, одно время здесь проживал миллионер Рябушинский. Кроме обычных квартир в доме разместились огромные художественные студии, расположенные друг над другом. В студиях, снимаемых Кончаловским, известным живописцем и театральным художником Якуловым, бывали Шаляпин, Игумнов, Прокофьев, Качалов, Москвин, Орлов, Коненков, подолгу жил Суриков. Красиво, богато и весело жил дом.

Революция превратила этот «рассадник чуждой идеологии» в рабочую коммуну. Гибель знаменитого дома в огне Булгаков описал в рассказе «№ 13.

Дом Эльпит — Рабкоммуна». На самом деле детище Пигита существует до сих пор. Но его превращение в Рабкоммуну приравнивалось Булгаковым к гибели. Прежние «чистые» владельцы квартир уехали или были выселены. Их место, разделив квартиры на комнаты, заняли новые хозяева — в основном фабричные рабочие. В квартире 50, куда попал Булгаков, жили еще пять семей. Был среди них коммунист-милиционер с женой и знаменитая Аннушка Горячева, та самая, что разлила масло у трамвайных путей.

Отличалась коммуна чрезмерным потреблением алкоголя, ежедневными громкими скандалами с мордобоем и резней.

В городе было не лучше. Исчезла публика с улиц и бульваров, забиты железными ставнями и мешками с песком витрины магазинов. Разруха, голод, стужа и злоба царили в опустевшей столице.

В слезливом осеннем тумане и в жутком морозе Булгаков носился по Москве, пытаясь продать в газетных издательствах свои фельетоны и очерки.

…«Где я только не был!.. Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно желание — найти себе пропитание. И я его находил. Правда, скудное, неверное и зыбкое. Находил его на самых фантастичных и скоротечных, как чахотка, должностях, добывал его странными утлыми способами».

«Белые дни и драповое пальто. Драп, драп. О чертова дерюга! Я не могу описать, насколько я мерз. Мерз и бегал. Бегал и мерз».

«Категорически заявляю, что я не герой. У меня нет этого в натуре. Я человек обыкновенный — рожденный ползать, и, ползая по Москве, я чуть не умер с голоду. Никто кормить меня не желал. Все буржуи заперлись на дверные цепочки и через щель высовывали липовые мандаты и удостоверения. Закутавшись в мандаты, как в простыни, они великолепно пережили голод, холод, нашествие “чижиков”, трудгужналог и т. под. напасти. Сердца их стали черствы как булки, продававшиеся тогда под часами на углу Садовой и Тверской.

К героям нечего было идти. Герои были сами голы, как соколы, и питались какими-то инструкциями и желтой крупой…

Я оказался как раз посередине обеих групп, и совершенно ясно и просто предо мною лег лотерейный билет с надписью — смерть. Увидав его, я словно проснулся. И развил энергию неслыханную, чудовищную. Я не погиб, несмотря на то что удары сыпались на меня с двух сторон. Буржуи гнали меня при первом же взгляде на мой костюм в стан пролетариата. Пролетарии выселяли меня из квартиры на том основании, что если я и не чистой воды буржуй, то, во всяком случае, его суррогат. И не выселили. И не выселят. Смею вас заверить. Я перенял защитные приемы в обоих лагерях. Я оброс мандатами, как собака шерстью… Тело мое стало хилым и жилистым, сердце железным, глаза зоркими. Я — закален».

Закален? Красное словцо. Булгаков болел и страдал. От немощи, страха перед будущим, измученный морально и физически, черствел сердцем, и волчий блеск все чаще появлялся в глазах. «Черная полоса» превратилась в сплошной траурный покров, убивавший надежды и силы.