Булгаков и Лаппа

13

Москва только что отпраздновала встречу Нового, 1924 года, червонец держался крепко, способствуя росту оптимизма. Вернувшаяся из эмиграции группа литераторов во главе с Толстым устраивала банкет в пышном особняке в Денежном переулке.

Был приглашен Булгаков как один из самых перспективных авторов, Юрий Слезкин — краса и гордость русской словесности — и другие новые московские литераторы.

Вопрос «что надеть?» мучителен не только для женщины. Вступающий в круг литературных знаменитостей писатель должен соответствовать образу своего героя.

О том, чтобы взять с собой Тасю, не было и речи. Она сама понимала, что не пара мужу для банкетных развлечений.

После тщательного обдумывания Михаил остановился на единственно приличном варианте одежды, не выдающем нищету, — черной свободной толстовке и лаковых ботинках с желтым верхом, приобретенных с невероятными усилиями. Эта почти нэпманская лаковая роскошь могла бы быть менее яркой, если бы кошелек позволил. В конце концов, ходит же Маяковский в желтой блузе. Писатель может себе позволить экстравагантность. Черт бы ее задрал!

Он оглядел себя в зеркале и решил, что монокль без «бабочки» — лишнее.

— Как я, Таська? — встал боком, словно позируя объективу.

— Сойдешь. Уж найдется там какая-нибудь «чертовски талантливая» любительница литераторов,

…В нарядном зале, с накрытыми а-ля фуршет столами, слоился голубой дым и стоял рокот оживленных голосов. Из тесного кружка, сплотившегося вокруг Алексея Толстого, раздавался смачный хохот. Женщины были отборные, богемного сорта — непринужденные, ароматные, в коротких платьях и длинных бусах.

Литератор Василевский, писавший под псевдонимом He-Буква, присутствовал с только что вывезенной из Германии женой — двадцатишестилетней Любовью Белозерской. Все знали о затеянном супругами разводе, что позволяло очаровательной Любочке держаться независимо. Хорошенькая, легкая, с балетной выправкой, в изящном парижском платье, она рассыпчато смеялась, переходя от группы к группе.

— Познакомьте меня с Булгаковым, — попросила она Юрия Слезкина. — Он произвел шум в «Накануне» «Записками на манжетах» и фельетонами. И знаете, это очень одинокий человек.

— У Михаила Афанасьевича чудесная жена.

— Ах, не говорите, не надо! Меня не проведешь. По его очеркам и фельетонам абсолютно ясно: у автора совершенно нет личной жизни.

Слезкин представил Белозерскую Булгакову.

Она увидела человека лет тридцати-тридцати двух с гладко зачесанными светлыми волосами и голубыми глазами. Черты его лица — неправильные, с глубоко вырезанными ноздрями — показались ей привлекательными: «лицо больших возможностей». Глухая черная толстовка без пояса выглядела, по мнению Белозерской, слегка комичной, как и лакированные ботинки с ярко-желтым верхом, которые она тут же, мило улыбаясь, окрестила «цыплячьими».

Смеясь, перебрасываясь репликами, Булгаков с новой знакомой уселись на обитых вишневым атласом стульях у стены. Кто-то уже бренчал на концертном рояле. Разговор завязался легко, чувствовалось, что продолжение его будет долгим. Константинополь, Париж, Берлин — впечатления Любы такие яркие, живые. А характеристики собравшихся гостей? О, у милой парижанки был острый язычок! Булгаков то заливался смехом, то замирал: как восхищали Белозерскую — даму высшего литературного круга — его сочинения! Она задавала кучу вопросов: как рождаются замыслы, как идет работа над ними, откуда берутся герои и типажи. Булгаков в упоении рассказывал о своей работе. Какое волшебное опьянение! Хотелось, чтобы вечер продолжался вечно.

Подсев к роялю, Михаил стал напевать какой-то итальянский романс, затем заиграл вальс из «Фауста». Люба хлопала, а потом, изящно подхватив его под руку, зашептала:

— Здесь ужасно скучно. Пройдемтесь? Я так истосковалась по Москве.

Слякотная, промозглая зима. Но как чудесен искрящийся снежный налет, превративший дневную серо-бурую неуютность в сияющую белизной сказку. Как вкусен ночной воздух с приправой азиатской неги от ее пряных духов. Город спит, и расцветают сны.

— А я про вас много знаю. — Каблучки Любы гулко цокали по заиндевевшей мостовой. — Толстой был в восторге, говорил — сочный язык, острый глаз. А еще Вересаев сказал, что вы замечательный мастер. Мне Пума (я так Василевского звала) сообщил об этом с величайшей завистью. Литераторы, знаете, весьма болезненно воспринимают критику.

— Еще как знаю-с! Заметили, как я сегодня вспыхнул от вашего отзыва о моих ботинках? Вспыхнул и подумал про себя: если бы эта нарядная, надушенная дама знала, с каким трудом я набрал денег, чтобы купить эти, как вы выразились, «цыплячьи башмаки». Впрочем, вам наш быт трудно понять. Расскажите о себе.

— Это что, анкета? Бог знает сколько раз мне приходилось заполнять всякие бумаги!

— Анкеты к чертям. Это мое любопытство. Хотя, кажется, я мог бы составить вашу характеристику сам.

— И какую же?

— Умна, насмешлива, наблюдательна, образованна… — Он помедлил, косо глядя на улыбчивый профиль. — Соблазнительна и очаровательна.

— Добавлю несущественные детали. — Протокольным голосом Любовь продолжила: — Родилась в интеллигентной семье. Отец окончил Московский университет, знал четырнадцать языков, занимался дипломатической деятельностью. Мама училась в Москве в институте благородных девиц. Получила хорошее музыкальное образование. Я младшая в семье. Женщина бальзаковского возраста — скоро двадцать семь стукнет. Правда, успела многое. Закончила знаменитую Демидовскую гимназию с серебряной медалью. Во время войны пошла в сестры милосердия, ухаживала за ранеными. Вращалась в художественных кругах, вышла замуж за известного журналиста Илью Макаровича Василевского. Тут похвастаться, увы, нечем! Я не терплю семейной тирании, но муж оказался страшно ревнив. Хотя сам позволял себе весьма многое. Ну… бежали от красных, попали в Константинополь, затем Париж, Берлин. Там я пробовала выступать на сцене, мой портрет в костюме из страусиных перьев выставлен на витрине известной парижской фотомастерской. Конечно же, занималась литературой — французский и английский я знаю очень прилично. — Любовь вздохнула и замолкла, как бы размышляя, стоит ли идти на откровенность.

— И что же не сложилось?

— В семье или в эмиграции? Ах, и то и другое оказалось вовсе не тем, что ожидаешь. Европа нас не баловала. А муж в Германии почти откровенно завел любовницу. Я поставила вопрос о разводе. Теперь вот вернулась, и все надо строить заново.

— У вас такие знаменитые знакомые. Вы сможете устроить жизнь, достойную вас. — Михаил смотрел на носки своих ботинок, казавшихся теперь ему невыносимо безвкусными. Люба поплотнее запахнула воротничок мехового жакета.

— Ну это, полагаю, иллюзии. Вот иду, гуляю с вами, звездами любуюсь, а самой ночевать негде.

— Как — негде? — Булгаков остановился и заглянул в печальное лицо молодой женщины. — Вы шутите.

— Не к Василевскому же мне идти? Он, конечно, не прочь. Стоило только мне от него решительно уйти — страсть разгорелась с новой силой. Ведь каприз, каприз собственника!

— Ни за что не возвращайтесь! Каприз или нет… Но нельзя же, в самом деле, ночевать под одной крышей с неприятным мужчиной… Мужчиной, который, чего доброго, станет вас домогаться… Знаете что? Идемте к нам. Место есть, я вам свой продавленный диван уступлю. А Таська на раскладушке устроится…

Люба не отказалась, лишь заметила:

— Не хотелось бы стеснять. Да куда деваться.

…Подвязав застиранный халатик, Тася, с босыми ногами, стояла в центре комнаты и круглыми глазами смотрела на явившуюся с мужем нарядную даму.

— Тася, это Любовь Евгеньевна Белозерская. У нее такое положение, хоть травись. Ей лучше переночевать у нас.

— Лучше?! — Тася отступила, белея от гнева. — Кому это лучше? Мне?! Мне никаких твоих женщин тут не надо! — Она задрожала. Дрожали плечи, губы, протянутая вперед рука с указательным пальцем: — Особенно таких. И знать не хочу! — Рухнула на диван, отвернулась и накрылась с головой. Слышала, как хлопнула входная дверь — ушли.