Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 1

* * *

Для Бориса Алёшкина за всеми этими занятиями, учёбой, службой в караулах время летело так быстро, что он не успевал и опомниться, как кончалась неделя, за ней другая, а там и месяц. Нельзя сказать, чтобы он не вспоминал о своей любимой Катеринке и о маленькой дочурке, но воспоминания эти, образы самых дорогих для него людей мелькали в его сознании какими-то неясными, хотя и очень приятными тенями, и сейчас же стирались очередным неотложным делом. Но зато в длинные бессонные ночи в карауле или на ротном полковом и дивизионном дежурстве (а с 1 января 1930 г. курсантов стали назначать в наряды в штаб полка и в штаб дивизии) мысли Бориса целиком были поглощены его маленькой семьёй. Именно в эти ночи, когда ему никто не мог помешать, он писал домой длинные письма, в которых осыпал свою жёнушку самыми ласковыми именами, жаловался на то, что скучает по ней и по дочурке, высчитывал дни оставшейся службы, рассказывал о своём житье, просил чаще писать.

Катя его письмами не баловала, и если у Бориса выходило одно письмо в 10–12 дней (по числу нарядов), то от неё он получал едва ли одно письмо в месяц. Как правило, Катины письма были довольно сухими, и, как всегда, нежностями не изобиловали. Она довольно скупо сообщала о своей жизни, однако, можно было понять, что ей удалось продвинуться по службе — она стала занимать более высокую должность всё в том же АКО. Иногда в конверт с письмом Катя вкладывала немного денег, обычно 5–6 рублей, и это было для Бориса большим подспорьем. Его красноармейское жалование равнялось 1 рублю 60 копейкам в месяц, расходы же волей-неволей набирались: то нужно было купить письменные принадлежности — тетрадки, карандаши, то гуталин, то туалетное мыло, то лезвия для безопасной бритвы (хоть и через 2–3 дня, а бриться Борису было нужно), да мало ли ещё чего? Но, пожалуй, самым главным расходом у него всё-таки были конфеты. Будучи сластёной, ему никогда не хватало выдаваемого по норме сахара.

Нелишне вспомнить, как получали этот сахарный паёк. Командиру отделения выдавался сахар по весу на 10 дней большими кусками. Специальным тесаком командир крошил сахар на более мелкие кусочки и раскладывал их на газете на равные кучки. Надо сказать, что у Евстафьева был удивительный глазомер, и даже самый придирчивый из курсантов не смог бы найти разницы в кучках, тем не менее распределение кучек сахара совершалось «гаданием». Один из курсантов садился спиной к столу, остальные окружали его. Командир отделения притрагивался к какой-либо из кучек сахара и громко вопрошал: «Кому?» Сидевший, не видя кучки, говорил «такому-то», названный курсант забирал свою порцию, и так продолжалось до конца. Никогда эта делёжка не вызывала никаких нареканий, и все были довольны.

Беда заключалась в том, что сахара некоторым, как, например, Алёшкину, хватало лишь на два-три чая, приходилось докупать его или дешёвые конфеты в полковой лавочке. Очень часто поэтому Борис занимал деньги у своих более богатых товарищей, а такими были, прежде всего, Павлин Колбин и Беляков, ежемесячно получавшие из дома по 20–25 рублей. Часто присланные Катей деньги уходили на оплату долгов, и он залезал в новые.

Между прочим, с начала января у курсантов, а, следовательно, и у Бориса появились новые расходы. По воскресеньям бойцов стали отпускать в увольнение в город, ходили обычно группами. В группе Алёшкина были его дружки — Колбин и Беляков. Самым любимым маршрутом их был такой: на главной улице города, служившей продолжением дороги из военного городка, находился кинотеатр, где можно было посмотреть свежую кинокартину (в полковом клубе крутились картины 3–4-годичной давности, в строго выдержанном идейном направлении); выйдя из кино, зайти в расположенное рядом кафе, съесть там пару порций варенца с сахаром и закусить это булочкой или пирожком. О том, чтобы зайти в магазин купить вина и выпить его с какой-либо знакомой, как умудрялись делать, правда, весьма немногие курсанты, наши друзья и не помышляли. Все они были комсомольцами, а двое и партийцами, и потому даже сама мысль о выпивке у них не возникала. Из всех троих женатым был один Борис, но у его друзей дома остались девушки, и заводить здесь новые знакомства они не хотели.

Самым трудным для этой троицы было не получение увольнительных — это удавалось как раз легко: все они отлично учились, считались примерными курсантами, и потому увольнительные и старшина роты, и командир взвода, а тем более политрук выдавали им по первой просьбе, и даже иногда в будние дни. Трудность заключалась в том, чтобы при следовании по городским улицам не прозевать какого-нибудь, даже самого маленького командира и своевременно его поприветствовать. Донос такого командира лишал увольнительных даже самых хороших курсантов иногда на целый месяц. Хуже всего приходилось, конечно, Яше Штофферу, который из-за своей рассеянности мог не заметить даже собственного командира роты, столкнувшись с ним нос к носу. Если бы не завклубом и не ходатайство Сафронова, то Штофферу пришлось бы сидеть вообще без увольнений.

Впрочем, и с нашими друзьями, кажется, в феврале 1930 года произошёл довольно забавный, но и опасный случай, из которого они вывернулись лишь благодаря смелости и нахальной находчивости Павлина Колбина. А дело было так.

Возвращаясь однажды из города после какой-то очень весёлой кинокартины и вкусного варенца, ребята находились в самом радужном настроении. Они дружно шагали в ногу по самой середине заснеженной, но хорошо укатанной мостовой и, поддаваясь веселью, не сговариваясь, затянули одну особенно полюбившуюся всей роте шуточную песню, переделанную из старой солдатской «Вдоль да по речке». Собственно, переделан был только припев, в котором, между прочим, были такие слова:

Шевели, курсант, усами,

Собирайтесь, девки, с нами,

Во зелёный сад гулять!

Первый куплет они пропели тихонько, а затем разошлись и следующие уже орали во всю свою молодую глотку. Они, конечно, знали, что курсант, находясь в городе, обязан вести себя дисциплинированно и пристойно, но, поддавшись настроению, на пустынной улице и в темноте как-то забыли об этом. Распевая во всю мочь, курсанты разом заметили стройную фигуру какого-то пожилого командира, медленно идущего им навстречу по тротуару. Одного взгляда было достаточно для того, чтобы узнать в этой фигуре их сурового и строгого командира полка Родионова. Они растерялись, и, видимо, от этого, приближаясь к нему, не только не прекратили пение, а, кажется, стали петь ещё громче.

Первым опомнился и принял, очевидно, единственно правильное решение Павлин Колбин. Он вдруг вытянулся и громко скомандовал:

— Отставить песню. Смирно! Равнение налево!

Сам же твёрдым строевым шагом направился к невольно остановившемуся командиру полка, и, приложив руку к козырьку будёновки, чётко отрапортовал:

— Товарищ комполка! Курсанты первой роты одногодичников возвращаются из увольнения в город строем с песнями. Докладывает старший группы курсант Колбин!

Родионову ничего не оставалось делать, как только, ответив на приветствие, сказать:

— Вольно. Следуйте в казарму, только без песен.

Об этом случае он как-то вспомнил на занятиях, которые проводил с одногодичниками по тактике. Похвалил Колбина за находчивость, но одновременно и упрекнул за слишком вольное поведение в городе.

В конце февраля 1930 года с Борисом Алёшкиным случилось и ещё одно происшествие. Зайдя после кино в кафе и увлёкшись очередной порцией варенца, Борис, любивший-таки покушать, не замечал никого вокруг. Вдруг он ощутил удар по плечу и услышал знакомый бас:

— Чёрт побери, да это, кажется, Борька Алёшкин! Здорово! И давно ты здесь? — спросил высокий парень с вьющимися чёрными волосами и карими глазами навыкате. Толстые губы его большого рта сложились в весёлую улыбку. Не спрашивая разрешения и не обращая внимания на изумлённые взгляды Бориных друзей, парень сел на свободный стул, стоявший у их стола, и небрежно кинул проходившей официантке:

— Клавочка, принеси-ка мне два варенца.

— И булочку? — спросила та.

— Нет, две! Я голоден, как чёрт. Да ты что, на самом деле онемел что ли, не узнаёшь меня? — повернулся он снова к Борису.

И тут Алёшкин его вспомнил! Ну, конечно же, это был Колька Завьялов, председатель Благовещенского бюро компартии, с которым он в 1927 году осенью встречался на пленуме Дальбюро, и даже подружился, если это возможно за такой короткий срок. Колька был очень компанейским, весёлым и общительным парнем. Опомнившийся Борис пожал его руку и сказал:

— Ребята, это мой друг, я его знаю около трёх лет, он тоже пионерский работник.

— Нет, нет! — перебил его Колька. — Прощай, брат, молодость, уже давно — больше года как распростился с пионерами, теперь на меня ношу потяжелее навалили, я теперь секретарь обкома ВЛКСМ! Не то что ты — вон, надел красноармейскую шинель, и все заботы побоку. А я, сколько ни просился в армию, так и не пустили. Но ты не сказал мне, давно ли ты тут?

— Да вот, после кино зашли…

— Не увиливай! Давно ли в Благовещенске, я спрашиваю?

Борис переглянулся с товарищами, он не знал, как ответить: политрук неоднократно предупреждал их, чтобы в городе никому, ни при каких обстоятельствах не рассказывали о том, сколько времени они находятся в Благовещенске и когда туда прибыли. Потому он нерешительно сказал:

— Да уж порядочно…

— Ох, прости, брат! Я и не сообразил, что это военная тайна, хотя мне и можно сказать. Ну да ладно, правильно. Всё-таки, значит, не первый день, а, как я понимаю, не меньше четырёх месяцев, иначе тебя бы в город не пустили. И тебе не стыдно? Ты до сих пор не выбрал время зайти в обком комсомола, ну и друг! Ну теперь мы от тебя не отстанем, я помню, как ты на пленуме выступал… Нам такие нужны!

— Что ты, что ты, Коля! У нас такая учёба — дыхнуть некогда, да ещё и самодеятельность, партийные нагрузки, а тут и ты собираешься чем-то нагрузить, — взмолился Борис.

— Ничего, ничего, выдюжишь, — засмеялся Завьялов, уплетая принесённый варенец.

В это время Беляков вынул из кармана большие серебряные часы, доставшиеся, как он любил говорить, ему по наследству от отца, щёлкнул крышкой, посмотрел на них и укоризненно покачал головой. Николай заметил этот взгляд:

— Извините, ребята, я задержал вас. Ну, идите, идите, ведь у вас строго, а ты, Борис, всё-таки заходи, рады будем, — он попрощался со вставшими ребятами и снова уселся за свой варенец.

Эта встреча очень скоро напомнила о себе. Но прежде чем рассказать о том, как она отразилась на судьбе Бориса Алёшкина, вспомним немного о событиях, происходивших в это время в нашей стране. Как известно, ещё на XV съезде ВКП(б) был провозглашён лозунг сплошной коллективизации. Естественно, что во всех земледельческих областях и районах руководители разного масштаба стремились как можно скорее претворить его в жизнь. И, несмотря на ряд постановлений ЦК BKП(б), как например, «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству» от 5 января 1930 года, «О коллективизации и борьбе с кулачеством в национальных и экономически отсталых районах» и других, иногда в этих вопросах допускались серьёзные ошибки и искривления партийных установок, принося делу существенный вред.