Александр Яковлев. Чужой среди своих. Партийная жизнь «архитектора перестройки»

Для начала Лигачев прошелся по поэтам Евтушенко и Вознесенскому, обвинив их в желании пересмотреть отношение к прошлому. Затем обрушился на Рыбакова и его произведение, сделав вывод: «…Такой роман публиковать нельзя…» И, строго оглядев соратников, спросил: «…Я хочу разобраться, кто дал разрешение журналу „Дружба народов“ печатать сообщение о том, что роман „Дети Арбата“ будет публиковаться в этом журнале? Что стоит за таким разрешением?»[172]

Всем было ясно, в чей огород этот камень. Но генсек не поддержал атаку на Яковлева со стороны своего второго секретаря: «Нам надо делать так, чтобы большинству вопросов литературного творчества, оценку произведений давали сами художники, их творческие союзы, а не Комитет государственной безопасности или Центральный Комитет»[173].

Следом слово взял как раз глава КГБ В. М. Чебриков. Он долго подбирался к главному, говорил об очередях за водкой, о невозможности советскому человеку приобрести качественные ювелирные изделия, о людях с нарушенной психикой… И вот перешел к сути: «…Наши толстые журналы стали буквально соревноваться, кто, если можно так сказать, сильнее „плюнет“ в Советскую власть. Многие писатели стараются сейчас, как они сами говорят, рассчитаться с Советской властью за беды своих родителей. Покойный Юрий Трифонов заявлял, что он никогда не простит Советской власти репрессий, примененных к его реабилитированному отцу. […] Кое-кто сейчас стал предлагать опубликовать неизданные произведения Твардовского в защиту кулачества»[174].

Доклад КГБ в ЦК КПСС «О подрывных устремлениях противника в среду советской творческой интеллигенции». 26 июня 1986. [National security archive]

Однако Горбачев сделал вид, что теперь он и главного чекиста не услышал: «…Нам в искусстве нужна правда. Но полная правда, а не полуправда. Надо показывать деревню такой, какой она есть на самом деле: не заменять одну неправду или полуправду другой». Чебриков опять за свое: «…Если мы выпустим из-под контроля литературный процесс, то получится, что за 70 лет Советской власти у нас не было ни одного светлого дня»[175].

На подмогу ему приходит Громыко: «…Некоторые писатели пытаются смаковать репрессии, всякого рода безобразия и т. д. […] Я согласен, что, видимо, жестковато поступили в свое время с Ахматовой, Цветаевой, Мандельштамом, но нельзя же, как это делается теперь, превращать их в иконы». Далее Андрей Андреевич говорит, что неверно соглашаться с руководителем ВАСХНИЛ, который предлагает реабилитировать русских буржуазных экономистов Чаянова, Кондратьева, Челинцева и Макарова: «Это были махровые защитники кулачества, против которых выступал Ленин»[176].

Горбачев снова делает вид, что не слышит. Он подводит итог: перестройка продолжается, и никакой убедительной альтернативы этому курсу мы не видим.

В опубликованных записях, сделанных на этом заседании ПБ, не присутствует фамилия Яковлева. То ли его не было в тот день, то ли отмолчался, не выступал. Но зато «Дети Арбата» весной следующего года увидели свет — сначала на страницах журнала «Дружба народов», затем отдельными изданиями. Книга стала бестселлером, ее перевели в пятидесяти двух странах.

И к другим книгам-событиям, появившимся в ту пору, Александр Николаевич имел и прямое, и косвенное отношение. «Новое назначение» А. Бека, «Ночевала тучка золотая» А. Приставкина, «Белые одежды» В. Дудинцева… Тиражи толстых журналов благодаря этим публикациям росли как на дрожжах. Люди явно соскучились по живому слову, по правде.

Он помог допуску на широкий экран фильма «Покаяние», снятого Тенгизом Абуладзе при поддержке первого секретаря ЦК компартии Грузии Э. А. Шеварднадзе. К моменту окончательного завершения работы над картиной Эдуард Амвросиевич стал министром иностранных дел СССР, имел прямой выход на генерального секретаря. В своих записях он вспоминает, что Горбачев, посмотрев фильм вместе с Раисой Максимовной на даче, был настроен позитивно: «Покаянию» следует открыть дорогу к массовому зрителю. Но при этом рекомендовал обсудить ситуацию с Е. К. Лигачевым.

Егор Кузьмич якобы тоже посмотрел и проникся, а его супруга даже всплакнула в ходе сеанса, так как ее отца в 1937 году арестовали и расстреляли.

Следующей ступенью на пути «Покаяния» к зрителю стал заведующий Агитпропом. Шеварднадзе попросил Александра Николаевича принять и выслушать Тенгиза Абуладзе. Яковлев перед встречей посмотрел фильм в семейном кругу и тоже был ошеломлен: «Умен, честен, необычен по стилистике. Беспощаден и убедителен. Кувалдой и с размаху бил по системе лжи, лицемерия и насилия»[177]. Однако он уже знал и о реакции других высокопоставленных зрителей, не все из них были за широкий прокат, а некоторые и вовсе говорили о том, что такие фильмы очерняют нашу историю, их ни в коем случае нельзя показывать советскому зрителю.

Александр Николаевич, как обычно в таких случаях, решил действовать не напролом, а обходными путями. Он предложил «лукавый вариант», а именно: напечатать вначале ограниченное число копий для их демонстрации в пяти-шести крупных городах. Был уверен: это вызовет такой неподдельный интерес у людей, что затем придется невольно дать картине «зеленый свет» по полной программе. Абуладзе замысла вначале не понял, расстроился. Но в итоге все вышло именно так, как и затеял Яковлев: «Фильм пошел по стране. Встречен был по-разному. Во многих городах партийные боссы отнеслись к нему резко отрицательно, запрещали его демонстрировать, о чем и сообщали в ЦК. Михаил Сергеевич знал обо всем этом, но уклонялся от оценок»[178].

Уклонялся от оценок… А что оставалось делать Горбачеву, если даже в его ближайшем окружении были люди, которые категорически выступали против широкого показа «Покаяния». Например, Георгий Лукич Смирнов, в то время помощник генерального секретаря. Когда в конце 1986 года на шестом этаже второго «секретарского» подъезда ЦК был организован просмотр фильма для узкого круга лиц, Смирнов, выйдя из зала, сказал присутствовавшему там же философу А. С. Ципко: «Александр Сергеевич, надо понимать, что мы играем в опасные игры: сегодня мы доводим до конца разоблачения преступлений Сталина, затем займемся разоблачением зверств „ленинской гвардии“, а потом люди спросят нас: „А зачем нам эта партия, которая пришла к власти на крови?“»[179]

Безусловно, логика в этих словах была. И очень скоро люди действительно спросили: зачем нам такая партия? Но тут ведь как? Или открыть шлюзы для того, чтобы вода очистила русло, или продолжать барахтаться в тине…

Эдуард Шеварднадзе излагает историю с фильмом несколько иначе. Горбачев, судя по его словам, как раз выступил в поддержку «Покаяния»: «Фильм показали членам Политбюро, и они единогласно решили, что „Монаниеба“ [так звучало название на грузинском. — В. С.] должна быть представлена на Каннском фестивале. И последовал огромный успех, всемирное признание фильма, а также всеобщий ужас по поводу допущенных в СССР ошибок»[180].

Яковлев чувствует поддержку генерального секретаря, и это позволяет ему действовать смелее, без оглядки на авторитеты.

Документы, с которыми сейчас можно ознакомиться в архивах, свидетельствуют о том, что в области идеологии как раз и развернулась тогда самая ожесточенная борьба. По одну сторону линии фронта были т. н. охранители из числа партработников, генералов КГБ, руководящих чинов творческих союзов и немалая часть писателей, поэтов, художников, скульпторов. По другую — те деятели культуры, которые не желали далее смиряться с партийно-чекистским надзором, хотели создавать свои произведения в духе объявленной гласности и свободы, плюс их тайные и явные союзники в ЦК.

Да, это было ожесточенное сражение.

В июне 1986 года председатель КГБ В. М. Чебриков направляет Центральному комитету секретный доклад «О подрывных устремлениях противника в среду советской творческой интеллигенции»[181]. Стилистика и содержание этого документа находятся в вопиющем противоречии с теми идеями и делами, которыми были озабочены Горбачев и Яковлев. Судите сами.

Оказывается, западные спецслужбы в настоящий момент «пытаются столкнуть советских литераторов на путь отхода от принципов социалистического реализма и партийной литературы». Перечисляя писателей, которых советская власть (читай — Комитет госбезопасности) выдавила в разные годы из страны, Чебриков утверждает, что теперь они «по заданиям спецслужб ведут поиск единомышленников и пытаются установить нелегальные каналы связи». Да и те писатели, которые остались на родине, тоже, оказывается, находятся «под пристальным вниманием спецслужб и центров идеологических диверсий противника». Какие это писатели? Чебриков перечисляет: Рыбаков, Светов, Солоухин, Окуджава, Искандер, Можаев, Рощин, Корнилов.

В то время, когда Черняев, Яковлев и другие высокопоставленные партчиновники помогали Анатолию Рыбакову пробить цензурные стены и дать «зеленый свет» его роману «Дети Арбата», Комитет госбезопасности, как выясняется из этой записки, предпринимал обратные усилия. Это произведение, а также книги А. Приставкина («Ночевала тучка золотая»), А. Злобина («Демонтаж», «Общая стадология», «Красотка из парткома», «Через горы и долины»), В. Дудинцева («Белые одежды»), В. Солоухина («Старичок с интеллигентным лицом», «Фантастический разговор»), Б. Можаева («Мужики и бабы»), Ю. Трифонова («Исчезновение») отнесены в разряд «идеологической диверсии».

А ведь многие из названных выше книг как раз и были признаны затем классическими произведениями периода перестройки, они многократно издавались и переиздавались, стали основой для сценариев художественных фильмов и телесериалов. Вопреки мнению Лубянки, их полюбил советский читатель, увидев в этих работах не происки западных спецслужб, а честный и талантливый взгляд писателей на нашу недавнюю историю.

Пройдет совсем немного времени, и многие из вынужденных эмигрантов смогут вернуться домой, посвятить свой талант служению родине. Но Виктор Михайлович Чебриков даже мысли такой не допускает — в его записке Солженицын, Войнович, Бродский, Галич — «отщепенцы», которым нет прощения.

Заключает свое послание главный чекист напоминанием: скоро начнется съезд Союза советских писателей, поэтому надо хранить особую бдительность. И предупреждает: «Комитет госбезопасности СССР проводит необходимые мероприятия по противодействию подрывным устремлениям противника в среду творческой интеллигенции».

Прочитав эту записку, М. С. Горбачев накладывает на нее резолюцию: разослать членам и кандидатам в члены Политбюро, секретарям ЦК. И вторым пунктом обращается к «тт. Лигачеву Е. К. и Яковлеву А. Н. — прошу переговорить со мной».

Прочел лубянскую записку и Анатолий Черняев. Пришел в ужас — это же натуральный донос в духе 37-го года. Не поленился пойти к Яковлеву: «Что происходит»?

Александр Николаевич в ответ сообщил, что был у генерального, говорил с ним. Возмущался: это что за методы? Мы уже вынудили два десятка талантливых писателей уехать из страны, а теперь еще хотим? Горбачев слушал его молча, своего мнения не высказывал, только в конце разговора посоветовал: «Пойди и выскажи все это Лигачеву». Он пошел, говорил с Егором Кузьмичом, старался быть аккуратным в выражениях. Но… понимания у него не нашел. Единственное, что не понравилось Лигачеву, так это то, что литературными делами по-прежнему занимается КГБ, а это прерогатива ЦК.