Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 1

Глава первая

За окном вагона мелькали багряные краски замечательной дальневосточной осени. Первое ноября — а снега ещё нигде, даже в Хабаровске, нет. При приближении поезда к Владивостоку новоиспечённых демобилизованных командиров встретила совсем летняя погода, было тепло и солнечно. Все попутчики постепенно оставляли поезд, и в купе, которое в Благовещенске было набито смеющейся молодёжью, с гордостью поглядывавшей на свои новые красные эмалированные кубики, осталось всего два человека: это были Борис Алёшкин и Павлин Колбин. Отличная погода, радость от скорого свидания с родными делали своё дело, и оба пассажира, не обращая внимания на окружающих, с удовольствием пели любимые походные песни. Ребята бессознательно чувствовали: вот так, вместе, они поют последний раз, больше им никогда не придётся встретиться, но в тот момент ни один, ни другой даже и мысли не допускал, что они перестанут ежедневно видеться друг с другом, как это происходило почти полтора года.

Приближался вечер. Солнце опустилось куда-то в сопки за Амурским заливом, и лишь розово-оранжевая полоска неба указывала место, где оно только что скрылось. Проехали Угольную, и сейчас поезд, погромыхивая на стрелках, проскакивал одну за другой пригородные дачные станции. Вот мелькнула Океанская, Седанка, промчались без остановки мимо Второй Речки — начался Владивосток. Через каких-нибудь 15 минут Борис и Павлин, крепко пожав друг другу руки и пообещав встретиться не позднее чем через два-три дня, садились в трамвай и направлялись по домам. Борис ехал в свою квартиру на Корабельной набережной, на бывший склад Бородина, а Колбин, сойдя на углу Китайской, должен был пересесть на другой трамвай и ехать по направлению к Куперовской пади, его родители жили где-то там.

С некоторой тревогой и, конечно же, с большим волнением подходил Борис к низенькому серому деревянному домику, примыкавшему к высокому забору с большими воротами. Окна дома выходили на улицу, вернее, на железнодорожные пути, проходившие по самому берегу бухты Золотой Рог. Бухта в этом месте была почему-то непривычно пустынна, стояло несколько лодок и два катера, а бесчисленное количество шампунек и мелких китайских лодок, перевозивших желающих на мыс Чуркина в любое время дня и ночи, отсутствовали. Хозяева этих шампунек не только работали, но и жили на них до полного замерзания бухты. Все они куда-то исчезли. Не было и более крупных китайских парусных судов — шаланд, которых раньше стояло всегда более десятка.

Алёшкин, пожалуй, на эти перемены и не обратил бы внимания, если бы, увидев тёмные окна своего домика, не остановился в нерешительности и не стал оглядываться по сторонам. Сгущавшиеся сумерки позволили ему рассмотреть те изменения в бухте, которые мы только что описали, тем более что, не решаясь приблизиться к дому, он поставил чемодан на землю, достал папиросу и медленно закурил. Ему уже представлялось, что Катя выполнила свою угрозу, и сейчас, зайдя домой, он найдёт лишь клочок бумажки со страшной фразой: «Я не дождалась, вышла замуж за другого». Может быть, не будет даже и этого, просто завтра Комоза встретит его и скажет:

— Товарищ Алёшкин, твоя жена от тебя ушла…

Поглощённый этими страшными мыслями, вертя между пальцами полупотухшую папиросу, Борис смотрел на всё более и более темневшую воду, покрытую масляными пятнами, и не замечал ничего из происходившего вокруг него. Между тем, в это время в одном из оконцев, завешенном какой-то тряпкой, отдалённо напоминавшей занавеску, зажёгся свет, задвигались какие-то тени. В нескольких шагах от Бориса два молодых женских голоса, о чём-то весело болтавших, закончили свой разговор:

— Ну, до завтра, Катя.

— До свидания. Я уж, кажется, привыкаю на автомобиле кататься.

— Ладно, ладно! Вот скоро твой Борис вернётся, он тебя отучит от этого.

— Ну, когда ещё он вернётся, я уж и надежду потеряла, — грустно ответила Катя и медленно направилась к домику.

Этот разговор происходил на углу проулка, соединявшего Корабельную набережную с Ленинской улицей. Борис, стоявший невдалеке, находился шагах в ста от этого места, слышал женские голоса, но не придал им никакого значения и не заметил ни прощания подруг, ни приближавшейся к нему тоненькой стройной фигурки молодой женщины. На её голове был повязан, по обычаю того времени, красный платочек. Одета она была в дешёвенький, но ещё совсем новый костюм из тёмно-синей полушерстяной материи, простые чулки, и стоптанные старенькие туфельки. В руках эта женщина несла небольшую сумку, очевидно, с продуктами и картонную папку с какими-то бумагами. Поглощённая какими-то своими мыслями, она не сразу заметила на своём пути силуэт мужчины, а когда подняла голову и увидела его, не могла сдержать возгласа удивления и испуга:

— Ой, кто это? Что вы здесь стоите? — воскликнула она довольно сердито.

Звук этого голоса заставил Бориса очнуться от своей задумчивости, ведь это же был Катин голос, так говорила только она — Катеринка! Он мгновенно повернулся на звук голоса и, ещё не различая её в темноте, бросился к ней навстречу. Его порывистое движение испугало Катю, и она уже готова была с криком отскочить от него и мчаться к дому, где был, как она знала, вооружённый сторож и Комоза, а, следовательно, защита. Но прежде, чем она успела крикнуть или рвануться в сторону, Борис уже обхватил её и, целуя в глаза, губы, щёки и, кажется, даже в нос, полушёпотом приговаривал:

— Катеринка, Катя, моя Катенька, никому тебя не отдам!

Тут уже опомнилась и Катя, отбиваясь от Бориса и в то же время отвечая ему на поцелуи, вырываясь из его рук и одновременно прижимаясь к нему сама, уронив свою сумку и папку, счастливо смеясь и плача, тоже почему-то полушёпотом отвечала:

— Приехал-таки! Испугался? Ну, да хватит тебе, пойдём домой, где твои вещи? Ой, я свои-то все растеряла… Да пусти ты меня! Ищи вот теперь! Наверно, всё потерялось: и хлеб, и колбаса из сумки вывалились.

Наконец, они совладали с собой и, продолжая держаться за руки, стали вместе шарить по земле и искать выпавшее из Катиных рук, а это было делом нелёгким. В то время Корабельная набережная не освещалась совсем, не горела даже тусклая лампочка над воротами, а осенние дальневосточные ночи, сменявшие сумерки, были настолько темны, что даже кончики пальцев вытянутой руки разглядеть было невозможно. Темнота усугублялась ещё и тем, что ясная дневная погода изменилась: после захода солнца небо над Владивостоком стали затягивать низкие чёрные тучи.

Четверть часа счастливые молодые люди потратили на поиски. Они, не отпуская рук, направились к калитке, ведущей в склад. Здесь, заслышав шум, уже появился сторож, одетый в шубу и державший в руке старую, вероятно, уже не способную стрелять берданку. Его привлекли голоса Бориса и Кати, которые, конечно, не могли искать потерянные вещи молча и сопровождали свои действия шутками и смехом. Они, видимо, пытались скрыть и радость, и смущение, невольно овладевшее ими после такой длительной разлуки.

— Кто тут, что за люди? — крикнул старичок, у которого от непривычного шума на душе было очень неспокойно, — маленький, тщедушный, служивший много лет сторожем ещё у Бородина и в своё время с прочим штатом доставшийся Алёшкину «по наследству».

— Да, свои это, свои, Лаврентьич, не пугайся! — крикнул ему Борис.

Сторож узнал его голос:

— Ой, да это никак Борис Яковлевич вернулись? И Екатерина Петровна с вами? Вот уж подгадали встретиться-то! Ну, проходите скорее домой, вон и Комозы ещё не спят…

Катя и Борис тем временем уже проскользнули через калитку мимо Лаврентьевича, и пока тот закрывал её засовом на ночь и, умащиваясь в будочке в огромной шубе, готовился ко сну, они успели войти в коридор своей квартиры. За этот недолгий путь Катя рассказала Борису, что у них теперь осталась всего одна комната — другую, а также и закуток, примыкавший к ней, заняла семья Комозы. Кухня тоже стала принадлежать им: Катя жила одна, питалась в студенческой столовой и на работе, так что ей кухня была не нужна, а у Комозы — маленькие дети (мальчик и девочка), им кухня просто необходима. Глава семьи теперь назначен заведующим складом — не только здешним, но и чуркинским, а так как тот склад больше, то он в основном обретается там.

Появление Алёшкина в домике на Корабельной набережной было встречено радостно не только Катей, но и семейством Комозы. Он сам относился к Борису с очень большим уважением и даже иногда называл его идеальным коммунистом. Мы-то знаем, что до идеального не только коммуниста, но даже и просто человека, Борису было очень далеко, но ведь бывает так, что почувствуешь к кому-нибудь особую симпатию, вот и идеализируешь своего избранника, не замечая его недостатков. Так, очевидно, было и с Комозой. Это восхищение он сумел передать и своей жене, и поэтому неожиданный приезд Бориса превратился в некоторое торжество.

Сейчас, вероятно, по этому поводу в большинстве семейств устроили бы хорошую выпивку. Может быть, делалось так в некоторых семьях и в то время, но, во всяком случае, не в семьях Алёшкиных и Комозы. Здесь наскоро соорудили чай, к нему подали весьма скромную закуску, значительно выигравшую от дополнительных продуктов, привезённых Борисом: сливочного масла, сыра, консервов. Ужин получился на славу. Между прочим, Алёшкин удивился скромности поставленного Катей и семейством Комозы угощения, но пока ничего не понял и ни о чём не спросил. Лишь поздно ночью, когда они с Катей, умостившись на полу в своей комнате (на кровать лечь они не решились: она еле держалась, и они боялись с неё упасть), лежали и вспоминали прошедший год, он понял всё.

Катя ему рассказала, что год был очень трудным для всего Владивостока, а для неё в особенности. С осени 1929 года, почти сразу же после призыва Бориса в армию, все китайские лавочки и магазины закрылись, а хозяева их выехали в свою страну. Прекратили работу магазин Чурина, «Кунст и Альберс»; китайцы и корейцы-огородники в срочном порядке были выселены из Владивостока и его окрестностей и перевезены куда-то в Среднюю Азию. Мы же помним, что в основном вся торговля, всё продуктовое обеспечение Владивостока до 1929 года находилось в руках китайских торговцев и огородников. Привоз на городской рынок сельскохозяйственных продуктов крестьянами из окружающих сёл был очень невелик. Кроме того, в сельской местности началась сплошная коллективизация, которая в Приморском крае проходила с теми же ошибками и перегибами, что и в других местах, поэтому к моменту приезда Алёшкина из армии во Владивостоке положение со снабжением находилось прямо-таки в катастрофическом состоянии.

Сама Катя тоже была крайне необеспеченной, ведь только перед мобилизацией мужа она наскоро устроилась в АКО на самую низшую канцелярскую должность. К этому времени она, хотя и овладела кое-какими навыками, значительно продвинулась по службе и работала теперь заведующей секретной частью АКО, зарабатывала так мало, что едва-едва сводила концы с концами. Кроме того, ей ведь приходилось помогать и матери, содержавшей их дочку Элу. Она отдавала в Шкотово весь свой паёк: сладкое, печенье, мясные продукты, жиры, а сама, в основном, питалась в столовой. На следующий день Борис сумел лично убедиться, что собой представляло питание в той столовой, придя туда вместе с Катей по одному из её талонов: после жидкого пшённого супа и каких-то совершенно невообразимых по вкусу и качеству котлет, он встал из-за стола совершенно голодным.