Александр Яковлев. Чужой среди своих. Партийная жизнь «архитектора перестройки»

Глава 7. Страсти накаляются

В 1987 году В. К. Егоров работал ректором Литературного института. В том же году широко отмечалось 175-летие Александра Ивановича Герцена, который как раз провел детство в доме, где и сейчас учат на писателей. Нет ничего удивительного в том, что именно 40-летнему ректору Литинститута было поручено сделать доклад на юбилейном заседании в честь знаменитого русского публициста, писателя и философа.

Заседание, как того требовал тогдашний протокол, проходило в Колонном зале Дома союзов, а высшее советское руководство на нем представляли сразу два члена Политбюро — Егор Лигачев и Александр Яковлев.

После завершения официальной части ректор-докладчик был приглашен в комнату президиума, где оба высоких руководителя, даже не предложив Егорову сесть, с ходу пригласили его на работу в ЦК КПСС. На должность заместителя заведующего Отделом культуры. Незадолго до этого отдел возглавил Ю. П. Воронов — тот самый в прошлом редактор «Комсомолки», который двадцать пять лет назад пострадал из-за статьи про вороватого капитана китобойной флотилии «Слава». Воронов почти весь этот срок оттрубил собственным корреспондентом «Правды» в ГДР, но теперь пришли новые времена, о нем вспомнили и поставили «на культуру». Впоследствии Юрий Петрович признается Егорову, что именно он пролоббировал «наверху» кандидатуру молодого ректора. А Лигачев с Яковлевым, послушав доклад в Колонном зале и визуально оценив кандидата, с этим вариантом согласились.

Так Егоров попал в высшую партийно-советскую номенклатуру, сделав в ней завидную карьеру: зам. зав. Отделом культуры, помощник президента СССР, директор Российской государственной библиотеки, министр культуры, президент-ректор Академии госслужбы.

Среди тех секторов, которые ему достались как куратору в Отделе культуры, был сектор художественной литературы, и первое, что Егоров сделал, это попросил нескольких видных критиков и литературоведов подготовить записки о состоянии дел в этой области. Что происходит в литературном цехе? Куда мы движемся? Достижения, проблемы, проколы… Собрав все эти мнения, стал готовить обобщающий материал. И вдруг звонок от помощника Яковлева:

— Зайдите ко мне.

Зашел. Тот с ходу:

— Отчего вы привлекли к своему опросу такого-то? — И называет фамилию уважаемого литературного критика. — Вы что, против перестройки?

— Почему против? Я — за. Но мне казалось правильным показать весь спектр мнений. Есть этот человек. Есть другие, которые придерживаются иной точки зрения.

Выслушав молодого замзава, помощник члена ПБ вроде бы остался удовлетворенным. Но вскоре история эта получила продолжение. Во время одного из премьерных спектаклей в Большом театре Александр Николаевич Яковлев пригласил Егорова в правительственную ложу:

— Как же так? Отчего вы не посоветовались, прежде чем начинать свой опрос?

— Мне представляется, что отвлекать по таким пустякам члена Политбюро как-то неверно.

Яковлев смотрел на Егорова с явной досадой:

— Вы, как мне кажется, человек широких взглядов. И должны сознавать, что есть люди, которые стоят за перестройку, а есть антиперестроечники. И этим, вторым, давать трибуну ни в коем случае нельзя. Вы меня понимаете?

Егоров покинул правительственную ложу явно озадаченный.

Когда по инициативе Горбачева появился Президентский совет, то в него вошли два известных писателя — Чингиз Айтматов и Валентин Распутин. Однажды Александр Николаевич пригласил Егорова к себе. Говорит:

— Вот я тут подготовил черновик своего письма Валентину Григорьевичу Распутину, хочу вам показать. Вы, пожалуйста, попридирайтесь к моему тексту, поработаем вместе.

Смысл обращения к Распутину состоял в том, чтобы Валентин Григорьевич активнее поддерживал перестроечные процессы, отказался от своих «заблуждений». Егоров «попридирался». В частности, обратил внимание на то, что к знаменитому русскому писателю уж никак не подходит ярлык «квасного патриота». А именно от «квасного патриотизма» Яковлев рекомендовал отказаться Распутину.

— Александр Николаевич, вы можете себе представить, чтобы сейчас, когда все пришло в движение, все бурлит, грузины бы отказались от своего «шашлычного патриотизма», а прибалты бы отказались от своих традиционных ценностей? Это же невозможно.

Яковлев выслушал, поблагодарил, и они разошлись. Но замзав так никогда и не узнал, было отправлено то письмо писателю Распутину или осталось в черновике.

И еще одно похожее столкновение случилось между ними — это было в 1989-м, сразу после XIX партконференции. Там очень ярко выступил писатель Юрий Бондарев. Он сравнил перестройку с самолетом, который поднялся в воздух, а где аэродром, ни пилот, ни пассажиры знать не знают. При встрече один на один Яковлев спросил Владимира Константиновича:

— Что, Бондарев разве против перестройки?

— Почему вы так решили? Просто он высказал свою точку зрения. У нас ведь гласность.

Александр Николаевич посуровел:

— Нет, в той ситуации, в которой мы находимся, можно и нужно высказывать только одну точку зрения — ту, которая правильная.

Поведав автору данной книги все эти эпизоды, Егоров резюмировал:

Много лет спустя мы на каком-то правительственном приеме в Государственном Кремлевском дворце оказались за одним столом, и я спросил Яковлева, как он сейчас оценивает то выступление Бондарева и его пассаж про заблудившийся самолет.

— История нас рассудит, — ушел от прямого ответа Александр Николаевич[246].

Рассказанное Егоровым — это, как говорится, секреты внутренней кухни ЦК КПСС. Но в публичных речах Александр Николаевич почти всегда «стелил мягко», не отказывал оппозиции в праве на существование, подчеркивал, что консерватизм отражает интересы части общества и уж коли мы ступили на демократический путь, то и с ним надо считаться.

Даже в апреле 1991 года, когда противостояние между перестройщиками и их противниками достигло высшего накала, он, выступая в Париже, говорил о том, что силы консерватизма и реакции вполне имеют моральное и юридическое право на существование: «Катастрофической ошибкой была бы любая попытка отлучить их от политической жизни, участия в законодательном процессе, от средств массовой информации. Такая попытка — если даже она и провалилась, — означала бы, что мы не продвигаемся ни к демократии, ни к правовому государству»[247].

Правильно ли считать, что подобные заявления были предназначены лишь для внешнего пользования? Возможно. Дома, особенно в кругу соратников, Яковлев нередко отказывал оппонентам в праве на голос. Особенно когда речь заходила о сторонниках возврата к сталинизму, о всякого рода проявлениях «квасного патриотизма», идеях обособленного развития страны, призывах сплотиться в т. н. русском мире. Здесь он стоял твердо.

«Консерваторов» делил на две части: на тех, кто предлагал вернуться в сталинско-социалистическое прошлое, и на тех, кто тосковал о прошлом досталинском, дооктябрьском и даже дофевральском (1917 года). Ко вторым, в частности, относил А. И. Солженицына — с его неприятием Ленина, революции, социализма. А также тех, кто выступал под лозунгом «за самодержавие, православие, народность».

В личном послании М. С. Горбачеву, приложенном к его обширной записке под названием «Литературные споры и перестройка», он с явным сожалением отмечает, что «под видом любви к России, русскому возбуждаются самые низкие, самые замшелые чувства шовинизма, слепого национализма, сеется недоброжелательство к „инородцам“, идут поиски „виноватых“ в „печальной“ судьбе России»[248].

Перечисляет фамилии известных писателей и критиков, которые фактически защищают сталинизм и застой, тоскуют по «абстрактной, мифической морали патриархального прошлого».

«Все это — поверхность, — делает вывод Яковлев. — Под ней — глубокое неприятие идущих преобразований, жажда уходящей власти, неприязнь к открытому обществу, которое высвечивает истинную цену каждого».

Заканчивая свое личное послание, Александр Николаевич, как и в приведенном выше разговоре с В. К. Егоровым, жестко и недвусмысленно повторяет: «По моему глубокому убеждению, учитывая и самые глубокие симпатии к этим талантливым русским писателям, у нас должен остаться один критерий оценок — отношение к перестройке. Об этом они должны знать…»

Именно в ту пору к нему прочно пристало прозвище «архитектор перемен». Или — «прораб». Конечно, он был куда радикальнее в своих речах и поступках, чем другие высшие руководители партии.

Александр Николаевич Яковлев. Начало 1991. [Из архива Л. Шерстенникова]

В июне 1987 года Яковлев становится членом Политбюро, входит в когорту «небожителей» — со всеми причитающимися атрибутами власти и положенными привилегиями. Он передвигается по городу на огромном черном лимузине, такие машины народ метко окрестил «членовозами», его круглые сутки неотступно сопровождает личная охрана из офицеров 9-го управления КГБ, ему положены государственная дача с обширным участком леса и теплицей, личный повар, обслуга. И нигде не зафиксированы просьбы Александра Николаевича об отказе от этих далеко не пустячных знаков внимания. Что совсем не удивительно. Попробовал бы он отказаться! Это было бы воспринято как вызов по отношению к другим членам ПБ, как нескромное желание выделиться. Такие вещи тогда понимания не находили.

Иван Тимофеевич Фролов, главный редактор газеты «Правда», член Политбюро ЦК КПСС. [РИА Новости]

Да и, что греха таить, человек слаб, положенное ему по должности он всегда воспринимает как нечто само собой разумеющееся.

В «Правду», где я работал членом редколлегии на закате перестройки, главным редактором был назначен помощник генсека академик-философ И. Т. Фролов.

Он сменил другого академика-философа В. Г. Афанасьева, которого сочли не соответствующим веяниям времени, явно застойным. Да и выпивал Виктор Григорьевич прилично — это тоже стало известно на Старой площади. Афанасьев был членом ЦК, однако вел себя на удивление скромно: положенную ему «Чайку» держал в гараже, обедал вместе с другими членами редколлегии в редакционном буфете, а за ежедневной бутылочкой коньяка ходил в ближайший гастроном сам, помощника никогда такими просьбами не озадачивал.

Фото А. Н. Яковлева в газете International Herald Tribune. 5 марта 1990. [Из открытых источников]

Иван Тимофеевич оказался птицей иного полета. Вместе с редакторским портфелем он вскоре получил «пряник» в виде должности секретаря ЦК, а затем и члена Политбюро. И хотя до развала партии оставалось всего ничего, новоиспеченного члена тоже одарили целым букетом привилегий. Все мы каждый день наблюдали и охрану в его приемной, и судки с «кремлевским пайком», доставляемые в опечатанном виде к обеду и ужину. Наконец, когда в правдинском подъезде появились люди с намерением соорудить персональный лифт для вельможного академика, даже самые дисциплинированные «правдисты» не выдержали, было организовано внеочередное партсобрание, и — невиданный случай в истории партийно-советской печати — журналисты вынесли члену Политбюро вотум недоверия.