Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 1

Глава шестая

По предложению Нины и Кости, Борис и Катя хотели спрятаться, но было уже поздно, и вместо этого получилось, что все они вчетвером вместе с оживлённо прыгавшим Рексом встретили Дмитрия Болеславовича у входа.

Было уже темно, а в квартире горела только одна лампочка над столом, закрытая от входа печкой. Другую лампочку — над своим письменным столом — Дмитрий Болеславович в целях экономии вывёртывал и прятал в ящик стола. У входа света не было, и поэтому он не сразу узнал гостей. Он был поражён такой многолюдностью в квартире и подумал, что это пришли знакомые Кости или Нины. Кстати сказать, он не очень любил, когда молодёжь, приходившая иногда к ребятам, задерживалась до его прихода. Он подумал, что молодые люди торопятся уйти, поэтому буркнув какое-то приветствие и отдав Нине старенький дерматиновый, раздутый до пределов портфель и битком набитую авоську, отвернулся к стене и стал молча раздеваться. Тут уж Костя не выдержал, он закричал:

— Папа! Да ты что, разве не видишь, кто к нам приехал? Посмотри!

Полураздетый Дмитрий Болеславович обернулся, взглянул на Бориса и узнал его. Так и не сняв до конца своё старое зимнее пальто (Борис хорошо помнил его, когда-то это была шикарная шуба на лисьем меху с хорошим барашковым воротником, в настоящее время сохранившая лишь остаток своего былого величия — во многих местах неумело зашитое, а воротник облез), он бросился к Борису, который теперь ростом стал выше его, обнял его несколько раз, поцеловал и дрожавшим от волнения голосом произнёс:

— Боря, да это ты! Как же так, без предупреждения! А ведь я тебя совсем было не узнал! Какой же ты большой стал, вот хорошо, что ты приехал!

Затем он повернулся к Кате и как раз в это время Костя успел-таки стащить с него пальто совсем и повесить на гвоздь. И Дмитрий Болеславович смог со своей церемонной старомодной галантностью подойти к Кате и поцеловать её руку, чем очень смутил бедную комсомолку, ведь никогда и никто ещё из взрослых людей ей руки не целовал. Лишь её Борька делал это, балуясь, и, конечно, не так учтиво, как дядя Митя.

— Я, разумеется, сразу догадался, что это твоя супруга, Борис, и зовут её, по-видимому, Катя. Как видишь, хотя ты мне о своей женитьбе и не сообщал, а я всё-таки знаю! Ну, раз это твоя жена, следовательно, она моя племянница и близкая родственница, и на этих правах я её расцелую.

И Дмитрий Болеславович, соединяя слова с делом, крепко обнял уже совсем смутившуюся и растерявшуюся Катю. Затем все уселись за стол. К продуктам, принесённым Борисом и Катей, к горячей варёной картошке, дядя Митя добавил и ещё кое-что. Ужин получился великолепный. Он был хорош и тем, что всё это время не смолкал оживлённый разговор: расспросы, ответы, возгласы удивления и вообще всеобщей болтовни, которая бывает в таких случаях. На столе спиртные напитки не стояли, но разговоры проходили настолько громко и сопровождались таким весёлым смехом, при этом громче всех раздавался раскатистый хохот Бориса, что соседи, привыкшие к обычной тишине в квартире Пигуты, удивлённо приоткрыли свои двери и, по всей вероятности, решили, что у Дмитрия Болеславовича наконец-то произошла пьянка.

Делая комплименты Катиной молодости, уму и изяществу, дядя Митя пожелал Борису и Кате большого счастья и, конечно, детей. Каково же было его удивление, когда он узнал, что они не только муж и жена, но и счастливые родители, имеющие дочку, которой уже скоро будет пять лет. Тут вновь начались расспросы и рассказы. В общем, ужин затянулся до полуночи. И, собственно, только тогда Дмитрий Болеславович, заявив, что гости, конечно, останутся ночевать, осведомился, надолго ли они появились в Москве, где остановились и какие у них планы. Борис без стеснения рассказал, что, по существу, жить им негде, так как хозяйка той комнатушки, где они остановились и живут уже около недели, явно стеснена их присутствием, а найти отдельный номер в гостинице практически невозможно.

Далее он сообщил, что со всеми делами у него покончено, и они теперь хотели бы пару недель погулять по Москве, походить по музеям, театрам и кое-что купить. Дмитрий Болеславович немедленно заявил:

— Ну, тогда и говорить нечего, будете жить у нас. Как видите, места более чем достаточно, ну а комфорта… Что ж поделаешь, я думаю, что вы не очень взыскательны. Тебя-то я знаю, надеюсь, что и Катя как-нибудь с нашими неудобствами примирится. Да и молодёжи моей будет развлечение, у них через пару дней начинаются каникулы. Москву они уже немного изучили и, вероятно, с удовольствием походят с вами.

Это предложение Борис и Катя встретили с радостью, ну а Костя и Нина с восторгом. После чая все приступили к устройству на ночлег. Конечно, главной заботой хозяев было поудобнее устроить Бориса и Катю. Изобрели двуспальное ложе: по распоряжению дяди Мити Костя принёс из сарая два ящика, ещё два нашлись в чулане, все их опрокинули и сверху взгромоздили самую широкую из стоявших у стены дверей. На дверь постелили травяной матрац, на котором обычно спал сам дядя Митя. Нашлась и простыня, и старенькое суконное одеяло, собрали и две подушки. Конечно, при этом немного обездолили хозяев. Всё это было сделано несмотря на энергичные протесты Алёшкиных. Дядя Митя заявил, что он будет спать на раскладушке, и потому ему никакой матрац не нужен. До этого он тоже спал на двери (меньшего размера), укладываемой поверх кирпичей, а на день ставившейся к стене.

Наконец, всё было приготовлено. Обитатели квартиры прогулялись в места «не столь отдалённые», которые, кстати сказать, в этом доме оказались очень отдалёнными: они находились в самом конце двора, за сараями, самого примитивного типа, и чтобы туда проследовать, нужно было миновать стоявший во дворе ещё один одноэтажный дом, возле которого дежурила маленькая, но удивительно громкоголосая грязно-белая собачонка неопределённой породы (хозяйка звала её болонкой), которая при появлении посторонних (а посторонними она считала всех, кроме своей старухи-хозяйки) поднимала такой лай, что способна была разбудить жильцов всей 3-й Песчаной улицы.

Когда хозяева и гости распределились по отведённым им спальным местам, Дмитрий Болеславович развернул свою раскладную кровать, состоявшую из двух крестовин, скреплённых между собой двумя круглыми палками с натянутой на них парусиной. Между прочим, Костя сказал по секрету Борису, когда они были на дворе, что эта кровать — изобретение и изделие самого дяди Мити, и пока ещё на ней никто не спал:

— Он приготовил её для мамы, которая собирается к лету приехать на несколько дней, вот сегодня он и опробует свою раскладушку.

Перед тем, как раздеться и лечь спать, дядя Митя заявил:

— Ну, так как комнат в нашей квартире ещё нет, ширм тоже, то будем раздеваться и ложиться спать после того, как я выключу свет.

Электропроводка в доме была временной, поэтому свет гасился выкручиванием лампочки. Когда Дмитрий Болеславович вынул её, наступила абсолютная темнота. Небо закрывали облака, луны не было, а уличное освещение здесь тоже пока ещё отсутствовало. После наступления темноты молодые люди быстро разделись и каждый юркнул в свою постель. Забрались на своё ложе и Борис с Катей. Между тем, дядя Митя, пройдя от центра комнаты к своему углу, успел зацепить две табуретки, чем наделал немало шуму и вызвал сдержанные смешки всех остальных. Но поистине гомерический хохот раздался в тот момент, когда Дмитрий Болеславович, сложив одежду на одну из табуреток, сел на свою раскладную кровать, которая под его тяжестью сперва заскрипела, а затем с довольно сильным треском разъехалась в разные стороны, и бедный дядя Митя шлёпнулся со своим брезентовым ложем на пол. Нужно заметить, что, хотя он и чертыхнулся при этом, но смеялся едва ли не громче всех. Узнав, что остальные уже под одеялами, он натянул штаны, зажёг стоявшую на столе свечу (в то время это было необходимое добавление к электричеству, которое на окраинах Москвы выключалось довольно часто), взял свою обычную дверь, уложил её на кирпичи, разостлал висевший у входа старый огромный тулуп, доставшийся ему по наследству от Болеслава Павловича, и улёгся на этот раз благополучно.

Нахохотавшись вдоволь, все скоро уснули, не спалось только Борису. Он лежал и, глядя в темноту, где привыкшие к ней глаза стали различать смутные очертания окружавших предметов и чуть серевшие просветы окон, вспоминал свой разговор с дядей Митей.

За ужином, пока Нина и Костя занимали весёлой болтовнёй и донимали различными расспросами Катю, Борис слушал рассказ Дмитрия Болеславовича о том, как он и его семья прожили эти 9 лет. Из этого рассказа он узнал, что, в конце концов, дядя Митя окончательно рассорился с кинешемским уездным начальством: слишком уж непримиримым и принципиальным был он в своих требованиях по улучшению санитарного состояния города, окружавших его заводов и фабрик. Многие требования Пигуты по тому времени казались просто нелепыми. Например, он настаивал, чтобы не позволять текстильным фабрикам спускать в Волгу сточные воды без предварительной очистки, так как они-де этим губят реку. Очистные сооружения стоили дорого, средств на капитальное строительство не хватало, а страна нуждалась в большом количестве самой разнообразной материи. Любой директор фабрики предпочитал лучше построить ещё цех, приобрести лишние станки, чем расходовать средства на какие-то очистные сооружения, которые вряд ли и нужны вообще. Ведь в то время теория о самоочищении рек, особенно крупных, была превалирующей. Напрасно Дмитрий Болеславович приводил примеры Темзы, Сены и других загрязнённых рек, его требования признавались утопичными и ненужными.

Пожалуй, только теперь, через полвека, когда мы пишем эти строки, люди стали понимать, как важно оберегать природу, в том числе и любые водохранилища, и реки от загрязнения. В то время этому вопросу значения не придавали.

Подобные требования, а также стремление доказать свою правоту через центральные органы и вызвали ссору Дмитрия Болеславовича Пигуты со всем начальством города Кинешмы. Естественно, что в таких условиях оставаться там и работать ему стало невозможно, он был вынужден уехать из родной Костромской губернии, которую так любил, которая была дорога ему как родина, как память детства. Необходимость переезда в Москву объяснялась ещё и заботой о будущем сына. Костя после школы должен был учиться в каком-нибудь вузе, а таких, как известно, ни в самой Кинешме, ни поблизости не было. Отпускать сына одного в Москву оба родителя не могли, поэтому и было принято решение о перемене места жительства. Если со службой в столице трудностей не возникло (столь квалифицированному санврачу, как Пигута, работа нашлась сразу), то с жильём дело обстояло хуже. Начиная с 1924 года— времени переезда дяди Мити в Москву, количество жителей в столице стало быстро возрастать, а жилой фонд увеличивался очень медленно. Примерно год Дмитрий Болеславович перебивался, живя то у Соколовых, то у других знакомых, то снимая различные углы. Это обходилось недёшево, и он, наконец, решился вступить в жилищно-строительный кооператив. Пришлось ждать ещё около двух лет, пока кооператив, где Пигута постепенно добрался до членов правления, начал строительство группы домов, в одном из которых получал квартиру и он. В то время строительство на окраинах Москвы в основном было деревянным. Велось оно медленно, так как использовались дедовские методы — топор, пила и лопата. Вот поэтому дом, начатый ещё в 1928 году, в 1933 году всё ещё не был достроен.