Увлечения доктора Травена

Так на антикварном рынке Нью-Йорка встретились два дантиста, собиравшие старинные рукописи. Нью-Йорк — город-монстр, где каждый час происходят самые невероятные вещи, но совпадение было статистически настолько необычным, что Травен возненавидел бы своего брата и конкурента, даже если бы он сам был ангелом.

Каждую свободную минуту Травен посвящал изучению истории письменности, корпел над библиотеками, ввозил из-за границы редкие издания, рылся, рисовал, сравнивал. Он также хранил самоиллюстрированный атлас истории письменности. Ее объем через два года превысил тысячу карт.

Тридцать лет спустя атлас насчитывал восемь тысяч страниц. Человеческое письмо больше не таило для Травена секретов. Хотя он не знал никакого иностранного языка, кроме немецкого, который ему пришлось выучить бегло, поскольку наибольшее количество источников по истории письменности было издано на родине книгопечатания, его беглость со временем стала поражать профессиональных историков. Так бывает иногда с особо настойчивыми любителями, которые могут сосредоточиться на одной выбранной области в течение нескольких десятилетий и затем действительно знать о ней больше, чем самые опытные специалисты.

Не зная ни слова по-арабски, Травен мог с первого взгляда отличить сирийский стиль арабского письма от стиля, известного как месопотамский. Не зная хинди, он легко мог обнаружить ошибки писца в рукописном тексте Махабхараты. По расположению точек в арамейском манускрипте он сделал вывод (всегда верно) о типе трости, которую использовал писатель, что позволило гораздо более точно датировать артефакт. По наклону аттических надписей он мог сделать вывод, было ли долото каменщика с Пелопоннеса или из Дамаска. Он датировал римские надписи на основе фотографий с точностью до тридцати лет. Тайны китайской каллиграфии, тысячи разновидностей бумаги, змеи лигатур в старых латинских рукописях, искривленные алефы в орнаментальном еврейском письме, тонкости унциалов Меровингов и Каролингов, грубые кусты древнейшей глаголицы, кхмерского и бирманского письма. сценарии — во всех этих Гарольд Травен мог читать словно в открытой книге, и только на основе необыкновенной зрительной памяти и основательной, многолетней учебы.

Поскольку кто-то сказал Полу Райану, что старые бумаги могут стать хорошей инвестицией, темпы его покупок увеличились, хотя его знания по предмету не увеличились ни на йоту. Он затерялся в стопках бумаг и уже не знал, что у него есть. Травен, с другой стороны, стал признанным авторитетом в области истории письма в конце 1950-х годов, сначала в Соединенных Штатах, а затем в Европе. Когда в «Палеографическом ежеквартальном обзоре» он опубликовал обширный, иллюстрированный от руки очерк об истории северного письма деванагари и его связи с санскритской палеографией, американские и европейские музеи начали обращаться к нему за советом.

Экспертиза доктора Травена занимала много времени, обычно несколько недель. Доставленные тексты или их образцы многократно и очень тщательно рассматривались под микроскопом в специальном оптическом аппарате, построенном по инструкциям Травена, часто с использованием различных химических реагентов, состав которых оставался тайной специалиста. Мнение Травена было окончательным. Не случайно кто-то хотел их подорвать, особенно после печально известного случая с «рукописи Баб-эль-Манделя», увлекавшего египтологов на протяжении восьмидесяти лет. Травен вне всякого сомнения доказал, что это была чрезвычайно искусная подделка, датируемая первой четвертью XIX века.

Опыт Травена всегда был в одной и той же форме. Это был сложенный в шестнадцать сложений лист бумаги ручной работы, произведенный на лучшей голландской бумажной фабрике, в переплете малинового сафьяна, написанный ровным, тщательно заштрихованным почерком Травена. Конечно, о идиотских изобретениях вроде пишущей машинки не могло быть и речи. Многие музеи немедленно включили опыт Травена в каталог ценных рукописей. Работа геодезиста обычно оплачивалась, но не настолько щедро, чтобы Травен мог позволить себе отказаться от стоматологии. Тем более, что его коллекция поглощала все больше денег по мере того, как в нее добавлялись все более редкие и дорогие предметы. Глава лондонского Sotheby’s, которому Травен однажды позволил просмотреть свой каталог, иронически пробормотал, что в ближайшие десять лет оксфордские медиевисты подадут заявку на стипендию для изучения коллекции Гарольда Травена.

В начале 1979 года коллекция рукописей Травена насчитывала тридцать восемь тысяч четыреста пятьдесят пять каталогизированных экземпляров и около четырех тысяч дублей и копий для продажи или обмена.

Гарольд Травен владел оригинальными образцами более одиннадцати тысяч письменностей и алфавитов.

II

Каждый четверг вечером после закрытия своего офиса на Западной 92-й улице Травен чувствовал себя человеком, вышедшим на свободу после долгого пребывания в тюрьме. Впереди у него было целых три дня свободы.

Небрежно насвистывая, он забрался в свою сюрреалистическую машину неопределенной марки, которая двинулась с места только по исключительной милости судьбы, ведь с точки зрения законов механики это было невозможно уже четверть века. Травен не мог вспомнить, где и когда он купил старый добрый ландар.

Сначала он зашел в небольшой бакалейный магазин на Второй авеню, с владельцем которого, неким мистером Гольдбаумом, уже много лет был заключен постоянный контракт. Дело в том, что за эти три выходных у Травена не было времени сходить в ресторан или приготовить еду, а поесть что-нибудь ему все же пришлось. Поэтому г-н Гольдбаум приготовил для него запас еды, настолько умело упакованный в пакеты и контейнеры, что последующие приемы пищи можно было готовить без неоправданной задержки. Достаточно было нескольких движений рукой.

Травен забирал у Гольдбаума здоровенные сумки, содержимое которых он никогда не проверял, потому что лавочник знал его простые вкусы, затем заводил свою снисходительную машину и ехал к себе домой. Не в дом, конечно, который он считал неудобной спальней и как бы продолжением двух ненавистных стоматологических кабинетов, а в место, где он прожил самые прекрасные минуты своей жизни.

Это место находилось на Бликер-стрит, в центре некогда знаменитого богемного района Гринвич-Виллидж. Он представлял собой девять грязных, темных комнат, пахнущих затхлой пылью. Они занимали целый этаж некой лачуги неопределенного цвета, построенной в девятнадцатом веке. Травен снял это помещение двадцать шесть лет назад и не собирался покидать свое логово до тех пор, пока не прибудут массивные бульдозеры, чтобы освободить место для еще одной банковской башни из стекла и стали.

Пыль и затхлость не беспокоили Травена. Его коллекции хранились в герметичных стальных сейфах, устойчивых к огню и влаге. Три раза в день автоматически включался ультрафиолетовый стерилизатор, беспощадно уничтожавший все до единой бактерии и споры мицелия. Электронный кондиционер следил за влажностью и температурой воздуха, а электростатический фильтр собирал пыль гораздо эффективнее, чем любой пылесос. Оборудование стоило целое состояние. Чтобы завершить их, Травену пришлось продать чудесно иллюминированную рукопись с изображением персидских газелей XVIII века. Но теперь этому вечно бдительному суперхранителю может позавидовать любой музей. И практически любая библиотека. О спальне упоминать не приходится. Его украшал ветхий диван, застеленный не самыми свежими простынями, и кривая книжная полка с книгами «для чтения». Они охватывали шумерскую историю, критские мифы и богословие ессеев.

В последней, самой большой комнате, окно которой выходило в грязный, темный, вечно засоренный двор, Травен устроил свою мастерскую. На разных уровнях располагались три стола, огромная библиотека в раннем колониальном стиле со стеклянным фасадом, удобные сейфы и около двадцати сложных машин для анализа рукописей. Микроскоп, проектор, люминесцентная лампа, копировальный аппарат с увеличительным устройством и несколько экранов с подсветкой, разработанных лично Травеном, позволяющих увидеть даже малейшее скольжение трости, пера или стилуса.

Там – и только там – доктор Гарольд Травен прожил свою жизнь полной жизнью.

В тот роковой четверг, 6 сентября 1979 года, Трэвен с нетерпением ждал возможности наконец сесть за свой стол на Бликер-стрит. Кажется даже, что последний пациент по рассеянности поставил пломбу неправильно. Но он почувствовал облегчение. Это было приключение, которого он никогда раньше не испытывал.

Двумя днями ранее, во вторник, он зарегистрировался в Сент-Луисе. Матеуш, молодой, довольно истощённый мужчина, жалуется на боли в четырёх верхних конечностях. Он не был похож на пациента, который мог позволить себе процедуру в такой дорогой больнице. Травен, однако, не занимался административными вопросами и никогда не задавался вопросом, достаточно ли у его пациентов в больнице банковских счетов. Он быстро снял боль и приготовился к процедуре, скучающе слушая болтовню пациента.

По его словам, молодой человек до недавнего времени был моряком. Он плавал на панамских генеральных грузовых судах, чтобы увидеть мир, а затем перешел на либерийские танкеры, чтобы заработать деньги. Он восемь раз совершил кругосветное путешествие, наконец, весной 1976 года он упал с трапа во время стоянки в Бангкоке и провел три месяца в местной больнице, восстанавливаясь после перелома ноги и двух ребер. Потом он год скитался по Таиланду, добрался до Лаоса, был в Бирме. Он вернулся в Штаты три месяца назад. Сейчас он живет со своей сестрой — именно она платит ему за лечение зубов — и он хочет пойти в вечернюю школу сантехников. Это хорошо оплачиваемая работа, не так ли? Но это, к сожалению, стоит очень дорого, а у него практически ничего нет. Из своего трехлетнего странствия он привез только забавную обезьянку, которая уже умерла, и кучу старых сиамских бумаг. Они выглядят старыми, даже очень старыми. Неужели врач случайно не знает, кто мог бы оценить их ценность? Может быть, это барахло можно как-нибудь продать, ведь видимо есть люди, которые его коллекционируют?

Травен вздрогнул и поднял когтистую руку вверх. На мгновение он заподозрил, что Райан послал за ним этого ловкого парня. Молодой человек, однако, не производил впечатления, что он достаточно умен, чтобы играть роль секретного агента. Стараясь сохранять выражение лица совершенно пустым, Травен велел пациенту принести эти бумаги на следующий день. Или еще лучше в четверг. Он, Травен, немного заинтересован в этом и, возможно, сможет помочь.

В четверг, ровно в девять часов утра, бывший матрос появился в госпитале с потрепанной холщовой сумкой под мышкой. Когда он открыл его, Травен ахнул от шока.

В небрежно скрученном свитке лежали десятки рукописей разного формата, густо написанных так называемым храмовым письмом. Он отличался чрезвычайно сложным орнаментом и тщательной, почти живописной штриховкой букв. Они были не такими уж старыми — на первый взгляд казалось, что они датируются серединой или концом семнадцатого века, — но исключительная красота почерка, качество рисовой бумаги и совершенно ослепительные украшения на полях убедили Травена, что он имел дело с редкой наградой. Он никогда не видел оригинал тайского писания своими глазами. Он знал их только по репродукциям.