По субботам не стреляю

– Анатолий Иванович, – начал Слободской, – большое спасибо за то, что вы согласились прийти к нам. Вот уже несколько дней мы, теле- и просто журналисты, пытаемся добиться хотя бы какой-нибудь информации о том, как идет следствие по делу об убийстве Никиты Добрынина, но тщетно. Мы надеемся, что ваше выступление прорвет информационную блокаду.

Заместитель прокурора молча улыбнулся. Слободской задал первый вопрос:

– Скажите, пожалуйста, Анатолий Иванович, что вы думаете по поводу листовки с ультиматумом, найденной рядом с телом убитого?

Чекалин покачал головой.

– Видите ли, Михаил Алексеевич, это типичный пример неправильной постановки вопроса. Какая вам, простите, разница, что я об этом думаю? Вопрос не в том, верю я или не верю в существование тайных заговоров, а в том, какую роль играет эта листовка в процессе расследования. Вы понимаете меня? Кстати, даже в тех случаях, когда ответственность за преступление берет на себя какая-нибудь известная и реально существующая террористическая организация, вопрос о том, правда это или нет, все равно остается открытым. Между прочим, сегодня на Петровку позвонил человек, представившийся членом секты «Аум Синрикё», и сказал, что Добрынина убил он.

– О господи! – вздохнул Слободской. – Сумасшедший?

– Скорее всего. Так вот, о листовке. Какую роль она играет в структуре этого преступления? Не из-за нее ли преступник вошел в квартиру? Тут мы подходим к ключевому вопросу: зачем он туда вошел?

– Простите, я не понимаю, – перебил Слободской. – Вошел, чтобы убить...

– Я сейчас говорю не о цели, а о способах ее достижения, – пояснил зампрокурора. – Лично меня тут, честно говоря, многое смущает. В этой истории есть элемент абсурда, а для следствия это всегда большая помеха. С одной стороны, ряд деталей указывает на то, что действовал профессионал. Тип оружия, наличие глушителя, отсутствие отпечатков, оружие брошено на месте преступления – все вполне грамотно. С другой стороны, более традиционный вариант – подстеречь жертву на лестнице, в подъезде, в темной подворотне: Добрынин часто ходил без охраны. Входя в квартиру, убийца создавал себе дополнительные сложности. Зачем?

Я поймала себя на том, что слушаю, раскрыв рот и напрочь забыв о том, что речь идет о реальных и к тому же непосредственно задевающих меня событиях. Было похоже на увлекательный детектив. По-видимому, Слободской испытывал нечто подобное: в глазах у него зажегся огонек азарта, и он предположил, как бы включившись в игру:

– А не могло быть так, что убийство было вариантом на крайний случай? Допустим, он хотел чего-то от Никиты добиться, а не добившись, решил прибегнуть к крайнему средству. Или еще... Может, ему нужно было сначала что-то у Никиты узнать? Или что-нибудь забрать из квартиры?

Он говорил лихорадочно быстро, совершенно выйдя из обычной роли степенного, рассудительного и немного ироничного ведущего. Чекалин слушал его, явно забавляясь. «Хитрый дядька!» – промелькнуло у меня в голове.

– Погодите выдвигать версии, это еще не все, – заявил Чекалин. – Вот вам еще одна странность – маска. И это уже решительно невозможно понять. У Добрынина в квартире стоял компьютерный пропускник. Это значит, он мог видеть всякого звонящего в дверь на экране. Наконец, в двери есть глазок. Теперь представьте себе: Добрынин видит человека в маске и преспокойно открывает ему дверь. Абсурд? Абсурд! Другой вариант: человек вошел без маски, потом надел ее и выстрелил. Зачем он ее надел? Абсурд? Абсурд!

– Н-да, – процедил Слободской. – Действительно...

– Вернемся к листовке, – продолжал Чекалин. – Она отпечатана на принтере, отпечатков пальцев нет – опять-таки все грамотно. Скотч, которым она приклеена к стене, брошен тут же. Каждое лишнее действие, которое совершает преступник на месте преступления, увеличивает степень риска. Если он счел необходимым задержаться и наклеить листовку, значит, это было для него чрезвычайно важно. А вот что за этим стоит: действия тайной организации, маскировка или провокация – это нам как раз и предстоит выяснить.

– Ваша версия?

– Пока не могу сказать ничего определенного. Я для того и стараюсь показать вам, как все непросто, чтобы вы поняли: торопить нас нельзя.

– И все-таки, каковы, с вашей точки зрения, наиболее вероятные мотивы убийства?

– Да сколько угодно! Это могло быть связано с деньгами, с бизнесом, с конкуренцией, с рекламой – словом, с деловой сферой. Это могла быть ревность – у Добрынина была бурная и непростая личная жизнь. Это мог сделать маньяк-поклонник – бывает и такое. И так далее... Не говоря уж о листовке, которая предлагает свою версию, но – заметьте! – наличие листовки отнюдь не опровергает перечисленных вариантов. Кто угодно мог использовать ее для отвода глаз. Даже среди маньяков иногда попадаются на удивление расчетливые люди.

– Скажите, правильно ли я понимаю, что этот журналист, тренер Добрынина, обнаруживший труп, – вне подозрений?

– Абсолютно. Эксперты определили время убийства – между двумя и тремя часами дня. На это время у него – стопроцентное алиби.

Некоторое время они беседовали о том, какие силы задействованы в расследовании, попутно то и дело съезжая на проблемы правоохранительных органов в целом. Потом Слободской сказал:

– Большое спасибо, Анатолий Иванович. Теперь – самый последний вопрос. Я уже говорил, что до разговора с вами мы не могли добиться от работников правоохранительных органов никакой информации. Свой отказ разговаривать с нами они мотивировали тайной следствия. Почему вы согласились прийти к нам и почему говорили так откровенно?

– Н-ну, видите ли... – протянул зампрокурора. – Тайну следствия, конечно, никто не отменял, но ведь я, по сути дела, не сказал вам ничего такого, чего бы вы не знали или до чего не могли бы додуматься сами. Я просто предложил вам подумать вместе со мной, так сказать, поупражняться... Кроме того, я уже третий день слышу о грядущем журналистском расследовании – так уж лучше я сам сообщу все, что вам можно знать!

– Еще раз большое спасибо за беседу, Анатолий Иванович, – сказал Слободской. – Хотя не могу отделаться от ощущения, что вы обвели меня вокруг пальца.

– Не за что, – невинно ответил Чекалин. «Силен мужик! – подумала я. – Конечно, обвел – и еще как! Заставил поиграть в детектива, поанализировать известные факты и оставил у всех чувство глубокого удовлетворения. Здорово!»

Если чекалинские ребусы позволили мне временно отрешиться от реальности, то следующая передача немедленно и безжалостно окунула меня в нее с головой.

– Сегодня в ряде мест состоялись митинги, связанные со смертью Никиты Добрынина, – сообщила дикторша без обычной улыбки. – К сожалению, кое-где не обошлось без эксцессов.

На экране возникла площадь, до отказа забитая народом. Перед толпой, на импровизированной трибуне, возвышался здоровенный детина в майке с изображением Храма Христа Спасителя, с длинными, развевающимися по ветру волосами. «Нам хотят заморочить голову! – выкрикивал он. – Нам врут в лицо, говоря, что мотивы убийства неизвестны! Не выйдет! Мы не допустим очередного геноцида русского народа!» Тут картинка сменилась, и вместо этой площади возникла другая. На ней была уже не толпа, а небольшая горстка людей. Пожилой человек с сумасшедшими глазами, захлебываясь и размахивая руками, говорил в микрофон: «Все это не ново, все это хорошо знакомо! Чудовищные предрассудки живучи, а у нас всегда любили искать козлов отпущения! Неужели сейчас, в конце двадцатого века, в стране, которая считает себя цивилизованной, возможно повторение дела Бейлиса?! Этого нельзя допустить!»

На третьей площади юноши и девушки в черных траурных майках сидели прямо на асфальте в гробовом молчании, а из какого-то невидимого глазу усилителя несся голос Никиты Добрынина. Потом камера снова показала первую площадь, а может, и не первую, а какую-то другую, но с митингом аналогичного содержания. Я никак не могла разглядеть окружающих зданий и понять, где происходит дело. Вдруг кто-то громко заорал: «Мерзавцы!» По-видимому, это относилось не к масонам, а к митингующим, потому что тут же, как по команде, началась драка. И снова все то же самое – ОМОН, крики, мат... Потом все это исчезло, и на экране появился человек в костюме и галстуке, с усталым и растерянным лицом. Подпись в нижней части экрана гласила: начальник ГУВД Москвы Андрей Николаевич Снегирев. «Обстановка в городе в целом нормальная, – сообщил он без всякого энтузиазма. – Мы полностью контролируем ситуацию. И все-таки, – тут голос его слегка оживился, – мне бы очень хотелось попросить граждан опомниться, успокоиться и вернуться к нормальному образу жизни!»

«Как же, жди!» – злобно подумала я и переключила телевизор на другую программу. Тут выступал митрополит Стефаний. Честно говоря, сама бы я его не узнала, но на экране время от времени появлялась подпись.

– Братья и сестры! Мы пережили большую трагедию, – сказал он, сильно налегая на «о». – Гибель Никиты Добрынина – наше общее горе. Так давайте же нести его вместе! Не допустим раскола нашего многострадального общества. Не нужно вражды! Злым силам наша вражда будет только на руку. Поймите это и, поняв, смирите свой гнев.

«Далеко же дело зашло! – подумала я. – С каких это пор смерть рок-певца – трагедия для православной церкви? То есть, конечно, всякая гибель – трагедия, но они же не каждый раз выступают. Стало быть, надо народ успокаивать. Только вот зачем это он насчет «злых сил»?»

В это время зазвонил телефон. Я приглушила звук и сняла трубку. Это был Костя. Кажется, впервые за все время нашего знакомства я не обрадовалась его звонку. Скажу больше: все эти дни я его боялась. Мне предстояло сообщить Косте пренеприятное известие о том, что наша поездка, по всей вероятности, срывается. А ведь он мечтал о ней не меньше, чем я! Сперва у меня не поворачивался язык, и на вопрос: «Как дела?» – я малодушно ответила: «Нормально». Совсем как в Америке: How are you? – Just fine! Но когда, после ласковых слов и приветствий, Костя сказал, что приедет в конце недели, а там уж и до нашего отъезда рукой подать, я поняла, что отступать некуда.

– Костя, – жалобно начала я, – все осложняется. Меня попросили не уезжать из Москвы... Следователь...

– Та-ак... – мрачно протянул он. – Хорошенькое дело! Что ж, винить некого, кроме себя. Нечего было оставлять визитные карточки где попало.

– К-карточки? – заикаясь, переспросила я. Он помолчал секунду и сказал:

– Ну да, карточки. Знаешь, как собачка.

Я поняла, что он имел в виду. Не надо было ходить черт знает куда, не надо было забывать записную книжку, не надо было возвращаться за ней в пятницу – не надо было «метить территорию». Это была шутка, но она показалась мне до такой степени обидной, что я чуть не заплакала. По-видимому, он понял, что переборщил, и заговорил более мягко:

– Ладно, Ирочка, всякое бывает. Приеду – решим, как быть.

– Хорошо, Костя, – сказала я. – До свидания.

Только положив трубку, я сообразила, что так и не знаю, когда именно он приезжает. Впрочем, плюс-минус один-два дня роли не играли. Соскучиться я, как ни странно, еще не успела. Должно быть, потому, что мне было совершенно не до того. Этот телефонный разговор ужасно меня расстроил. Конечно, глупо было ожидать, что Костя обрадуется, услышав про мои новости, и все-таки мне казалось, что он мог бы быть... даже не знаю... великодушнее, что ли...