По субботам не стреляю

Глава 15

Соболевскому я позвонила утром, перед самым уходом на работу. Объяснять, в чем дело, я не стала – просто сказала, что хотела бы с ним поговорить. Я не собиралась его интриговать, просто не было ни малейшей возможности растолковать всю эту катавасию с латинским и русским алфавитом по телефону. Некоторое время он шуршал бумагами, негромко с кем-то переговаривался – мне, грешным делом, показалось, что он про меня забыл, – а потом произнес неожиданно отчетливо и решительно:

– Сегодня в три. Вас устроит?

– Устроит, – ответила я, мысленно сказав шефу, что не виновата.

Почему-то я думала, что Соболевский назначит встречу на утро, а на работу я попаду только потом. Конечно, принципиального значения это не имело. Вот только одна деталь... Поход в три означал, что беседу с Лилей придется провести утром, а я все еще не успела морально подготовиться. Впрочем, если честно, за эти полдня все равно ничего бы не изменилось. Даже наоборот: чем раньше – тем лучше. По дороге на работу я лихорадочно перебирала в уме разные варианты начала разговора и настолько увлеклась, что проехала свою остановку. Это меня разозлило, но и отрезвило. Я перестала выстраивать сложные комбинации, наподобие шахматных, и сказала себе: «Как получится...»

Придя в издательство, я, не давая себе расслабиться, чеканным шагом направилась к компьютерщицам. Лиля стояла у стола и копошилась в сумочке.

– Надо поговорить! – объявила я и, не дожидаясь ответа, двинулась в курилку. Лиля, ни о чем не спрашивая, покорно последовала за мной. «Как на заклание!» – промелькнуло у меня в голове.

Дальнейший ход событий до такой степени напоминал сценарий, рассказанный мною Маринке, что я не знала, смеяться мне или плакать. Разница состояла только в одном – никаких трусиков Лиля у Никиты не забывала. Она вернулась к нему не за забытыми вещами, а по совершенно иной причине.

– Понимаешь, – всхлипывала она, как и предполагалось, у меня на груди, – я ушла, а он ни слова, понимаешь? Ни слова не сказал насчет того, чтобы еще встретиться или что-нибудь такое... Сказал: «Пока!» – и дверь захлопнул... А я-то, дура... Мне-то... О господи! Вроде как звездный час свой упустила. Иду, и реву, и думаю: «Больше никогда, никогда...» И телефона его не знаю. Целый час по улицам шлялась, не могу домой идти – и все, тошно... Ну и повернула обратно. Хуже, думаю, не будет – и так погано, терять мне нечего. Попробую, как эта... как Татьяна. Пошлет – так пошлет, а вдруг не пошлет!

«Какая еще Татьяна? – в панике подумала я, чувствуя, что вот-вот потеряю нить. – Не знаю никакой...» – и тут же меня осенило: ну как же – не знаю! Знаю, конечно! Знаю Татьяну Ларину, проявившую инициативу. Лилька явно толковала о ней.

Дальше пошел текст, который был мне уже хорошо знаком. Если быть точной, я слышала его, ни мало ни много, в третий раз.

– Я позвонила – никто не открывает. В квартире музыка гремит. Тут я дверь толкнула, машинально... А она незаперта... Ну я и вошла...

Она долго всхлипывала, сморкалась, потом как-то совершенно неожиданно перестала плакать и, глядя на меня сухими воспаленными глазами, прошептала:

– Он там лежал... Господи, умирать буду – не забуду...

«Дура! – сказала я себе. – Опять за свое?!» Так оно и было – увы! Ну что я могла с собой поделать? В главной части все совпало со сценарием тютелька в тютельку: она сказала, что к ее приходу Никита был уже мертв, и я немедленно поверила ей. Ну почему, почему я не могу допустить простую возможность, что человек может мне соврать? Прямо патология какая-то! Дурацкое инфантильное сознание. Конечно, ужас у нее в глазах выглядел абсолютно неподдельным, но ведь кто знает – может, это был ужас от ею же содеянного. Кроме того, на свете существуют хорошие актеры... Кстати, один раз она меня уже обманула. Стоило мне об этом вспомнить – и для меня прояснилась еще одна мелкая деталь.

– Лилька! – сказала я. – Так вот почему ты в прошлый раз рвалась побеседовать! Чтобы я, в случае чего...

– Ну да! – подтвердила она с виноватым видом. – Я подумала: вдруг как-нибудь узнают, что я там была в субботу. Мало ли какие у них способы! А ты уже будешь знать про мою ночевку и скажешь следователю, как дело было...

– А как же жених? – машинально поинтересовалась я.

– А что – жених? Это ж я на крайний случай – если узнают... А тут уж знаешь – пусть прибьет, пусть хоть бросает, лишь бы в тюрьму не сесть! У меня же алиби нету... Я по улицам шаталась, никто меня не видел...

Значит, идея тюрьмы у нее где-то маячит... Впрочем, это как раз ни о чем не говорит. Но вот что любопытно... В квартире после убийства перебывала куча народу, и ни один из них не вызвал милицию. Все тут же сбежали. У всех причины... Один – еврей, у другого – столкновения с убитым на личном фронте, у третьей – жених и алиби нету... Мотивы, улики – детективов все начитались, рассуждают грамотно. Ну хорошо, а я бы как поступила? Я бы... Нет, я бы, пожалуй, все-таки позвонила... И влипла бы, между прочим, очень и очень основательно.

В общем, как я ни старалась взращивать в себе недоверчивость и подозрительность, особого толку не было.

– Лиля, – спросила я напоследок для порядка, – ты кого-нибудь встретила, когда уходила оттуда?

– Внизу налетела на какого-то чернявого, – сообщила она. – Он мне вслед хмыкнул. Вот его я тоже боюсь... Ты думаешь, он меня запомнил?

Ну слава богу! С Костей все ясно окончательно и бесповоротно. А про Лильку я все-таки Соболевскому не скажу. Не могу...

На этом наш разговор закончился. Теперь мне предстояло – в который раз! – отпроситься с работы. Шеф сидел у себя в кабинете.

– Юра, – начала я, все-таки испытывая некоторую неловкость, – я должна в три часа быть в прокуратуре...

– Опять?! – проревел он, как по команде приходя в ярость. В первый момент я растерялась, но тут же сообразила, что ярость относится не ко мне. – Сколько можно?! Чего они от тебя хотят?

– Да нет, Юра, – успокоила я, – не волнуйтесь. Наоборот, все неплохо. Я поняла, что к чему, и теперь могу снять с себя подозрения. Не все, наверно, но большую часть. Мне важно поговорить со следователем лично. В общем, я хотела бы уйти...

– О чем ты говоришь! – он прямо-таки просиял, что меня, честно говоря, ужасно тронуло. – Иди на все четыре стороны! Лишь бы эта петрушка скорее кончилась! Кстати, ты не хочешь спросить, как с книжкой?

– Хочу, конечно! – спохватилась я.

– Завтра, бог даст, покажу тебе выведенный макет. Готовься сказать свое веское слово!

– Отлично! – воскликнула я.

По дороге к Соболевскому я попыталась подвести некоторые итоги. Разговор с Лилькой, как и предполагалось, ничего не дал. Ну и ладно! В конце концов теперь я знаю не так уж мало. Я знаю, что Костя не убивал Никиту и что Еврей его тоже не убивал. Я знаю, что никакого шантажа не было и в помине, а была дурацкая лингвистическая путаница. Я знаю, откуда взялась загадочная цыганка и почему исчезли заграничные продюсеры. Уже неплохо. Надо бы успокоиться...

Соболевский мне не понравился. Нет, он по-прежнему был несказанно хорош собой и обаятелен, и вкус мой за истекшую неделю не претерпел существенных изменений... Он не понравился мне в том смысле, в каком заботливые мамы говорят: «Что-то ты мне сегодня не нравишься» – если их чада плохо едят и вообще недостаточно радуются жизни. Скучный он был какой-то и вялый...

«Ничего, сейчас я тебя повеселю», – подумала я, усаживаясь напротив него и вооружаясь бумагой и ручкой. Он выслушал меня очень внимательно, потом достал из папки недоброй памяти записку про «шантаж», положил ее рядом с моими записями и какое-то время сидел молча, переводя взгляд с одной бумажки на другую. Минуты через три он, не поднимая головы, пробормотал что-то вроде «елки-палки!», потом почесал в затылке и уставился на меня совершенно бессмысленным взглядом.

«Не понял, что ли?» – подумала я и ужасно расстроилась: в этом случае мне пришлось бы резко менять свое к нему отношение – ни смуглая кожа, ни черные глаза не в силах были бы исправить положения. Выражение лица у него было странное. Прошло еще несколько секунд, прежде чем я поняла, что он изо всех сил пытается побороть приступ хохота. В конце концов мы расхохотались оба.

– Ой, не могу... – с трудом выговаривал он, вытирая слезы. – Ревность, шантаж, мотив... Пахота! Ну и ну! Вот глупость-то!

Наверняка ему припомнились все совещания, на которых обсуждался этот мотив и тактика его разработки. Да, если кто-нибудь из сотрудников проходил в это время мимо кабинета Соболевского, ему было чему удивляться. Не думаю, чтоб у них тут часто хохотали во время допросов.

Разумеется, совместное веселье нас сблизило. Ему, бедному, крайне трудно было вернуться к официальному тону. В конце концов он все-таки сумел с собой справиться, сделал серьезную мину и сказал:

– Ну что ж, звучит убедительно. Да, Ирина Григорьевна, сюрприз вы мне приготовили отменный, ничего не могу сказать. Но и у меня для вас кое-что есть.

Мне стало немного не по себе. Стереотипы, что ни говори, – жуткая штука. Обычно после таких слов следователь предъявляет подозреваемому последнее и убойное доказательство его вины. В фильмах, разумеется, или в книжках. И вот ведь глупость какая: кому, как не мне, знать, что предъявлять мне нечего, – а все-таки я дернулась! Может, у подозреваемых происходят необратимые изменения в сознании?

– Сегодня утром здесь была Субботина, – сообщил Соболевский.

Я молча ждала продолжения.

– Она призналась, что ее алиби – липа, и во всех подробностях рассказала о том, как вы все стояли под дверью. Ее рассказ полностью совпадает с вашим. Она подтвердила, что вы ушли первой. Вот, собственно, и все, Ирина Григорьевна. Все, что касается вас.

– С чего это вдруг? – вырвалось у меня.

– Что «с чего»? – удивился Соболевский.

– С чего это она призналась?

– У нас, Ирина Григорьевна, как вам, вероятно, приходилось слышать, есть свои методы, – сообщил он.

– А Агния? – тупо поинтересовалась я.

– Что – Агния? Теперь у нее просто нет другого выхода, как сказать правду.

Тут у меня в голове случился еще один психологический выверт. Я с трудом удержалась, чтобы не процитировать Маринку и не напомнить Соболевскому, что любая из нас могла вернуться. Но он меня опередил:

– Конечно, вы могли вернуться... Точно так же, как любой человек мог прийти туда после того, как вы ушли. Короче говоря, у нас нет оснований интересоваться вами больше, чем кем бы то ни было из знакомых Добрынина. Вот так, Ирина Григорьевна. Я более не смею просить вас задерживаться в Москве. Вы абсолютно свободны, и мне остается только пожелать вам счастливого романтического путешествия.

Произнеся все это, он вдруг снова совершенно скис и стал таким же унылым, как в начале нашего разговора. Конечно, post hoc вовсе не означает propter hoc, то есть: «после» не означает «из-за», и вообще я, кажется, слишком самонадеянна... На языке у меня вертелся еще один вопрос, но я была далеко не уверена, что имею право его задавать. И тут Соболевский прямо-таки потряс меня своей проницательностью.

– Вам, наверное, хочется спросить, как продвигается следствие? – сказал он, внимательно глядя на меня.

Я тупо кивнула.