Последняя инстанция

— А это зачем? — спрашиваю.

— Казенный ты парень, Кручинин! — укоряет меня Бурлака. — Холостяк периода средневековья. Ты бы порадовался подрастающей смене, тем паче — есть на что посмотреть.

— Темно, — говорю, — не видно.

— А мы пройдем, где светлей.

— Ладно. В другой раз. Прогуливаешь перед сном?

— Точно, товарищ капитан. Ну, собачонки мои, пошли.

Идем, ковыляем, щебечем без умолку.

— Слушай, — говорю, — минусовая температура. Горло простудят.

— Не простудят! — усмехается Бурлака. — Они у меня закаленные.

Приходится приспосабливаться.

— Какие новости? — спрашиваю.

— Да какие ж новости в воскресенье! «Спартак» «Химику» продул.

— Я за «Спартак» не болею.

— А за кого ты болеешь? Ты за себя болеешь, а шайба в ворота не идет. И не пойдет, пока пас от меня не получишь.

— Команда у тебя многочисленная, — говорю. — Целое спортобщество. А толку мало.

— Тебе все мало! — гордится собой Бурлака. — Аппетит большой! А можно сказать, за считанные дни весь микрорайон прочесали. Да еще рестораны, такси. Можешь на схемке своей повычеркивать: «Химпромпроект», «гастроном», номер одиннадцатый по Энергетической — музшкола, и седьмой и девятый — жилые.

— Не тяп-ляп?

— Под моим повседневным контролем! — ухмыляется Бурлака. — Арифметика простая: где допустимо, чтобы по пьянке распсиховались? Да в любой квартире, не исключая даже культурных граждан или крупных интеллигентов. Но если бы бутылкой или еще чем, а то ведь ножом! Нож такого рода не во всякой квартире держат, и не всякий, хотя и по пьянке, за него схватится. Где-то старушка с детьми, где-то муж с женой — примерного поведения, профессор из политехнического, сын у него, по сведениям, драчун, а при папаше не посмеет. Этих отсеиваем, нож там не типичен.

— Ну, это ясно.

— Зачем далеко ходить: Энергетическая, десять, второй подъезд, первый этаж. Коренева Вера Петровна. С мамашей и пацаном. Обмотчица на «Электрокабеле», ударник комтруда, с Доски почета не слазит, член парткома, депутат горсовета. Ну, какой тут, к черту, нож? Ножом пырнуть — надо еще уметь, тренировка нужна, склонность.

— А есть такие, которые склонны?

— Пока нету, — беззаботно отвечает Бурлака. — Но должны быть. А не будет — наша версия тю-тю…

— Ну, это по линии преступления, — перехожу к главному. — А по линии потерпевшего?

Бурлака сдвигает шляпу на затылок.

— По этой линии есть предложение держаться выжидательной тактики.

— Тактика такая не для нас, — говорю. — Давай-ка шевелить мозгами. Мы ищем, где прописан и где проживал, а он у нас не проживал и не прописан. Допускаешь? Приезжий!

Эту самую хлопотливую для розыска версию Бурлака встречает так, будто мы ее уже сто раз обсуждали. Тоже, видно, думал о ней и бога молил, чтобы она не оправдалась.

— Тем паче, — говорит. — Потерпим. Где-то аукнется, а у нас откликнется.

Цитирую Константина Федоровича — о связях.

— Без связей, — говорю, — мы слепые.

— Можно и на ощупь, — говорит Бурлака. — И такое бывало. Это уж как пофартит.

— Задний ход? — поддеваю его, насмешничаю. — За неделю размотаем?

— За неделю размотаем, — подтверждает он невозмутимо. — Между прочим, на бабенку, которая справлялась в больнице, уже, можно сказать, вышли.

Между прочим? Да с этого-то и следовало начинать! Это же ниточка, если не оборвется.

Иванчихина Клавдия Семеновна, Энергетическая десять, квартира сорок три, артель «Трикотажсбыт», надомница, незамужняя, приблизительно через четыре часа после звонка в больницу отбыла в неизвестном направлении, имея при себе чемодан, сумку хозяйственную и билет на поезд дальнего следования — по словам соседей.

Так и создаются ложные алиби. Но нужно еще доказать, что это она звонила в больницу!

— Нужно, — соглашается Бурлака. — А я разве утверждаю? Я предполагаю. Обстановочка больно подозрительная, и улица, которая у нас на учете, и дом, и, основное, соседи мнутся, тайну из этого делают. Я пока что, сам понимаешь, в том районе не расшифровываюсь — это через вторых лиц.

— А что соседи?

— Темнят. Мандраж. Наша, мол, хата с краю, Клавдия нам не докладывает. А потом раскололись: умотала в Ригу. Там у нее якобы сеструха. Мы попросили рижских товарищей по возможности взять ее под наблюдение.

— Все это хорошо, — говорю, — и тем не менее…

— И тем не менее, — подхватывает Бурлака, — если это приезжий, мы сами личность не установим. Надо слать запросы.

— Куда? Во Владивосток? В Одессу? В Ташкент? Пока объявят всесоюзный розыск на пропавшего без вести да тиснут фото в информбюллетене…

— Надо искать не покойника, а преступника, — упорствует Бурлака. — Преступление было тут, а не в Одессе или Ташкенте. Связи сами раскроются. Ты хочешь разматывать с начала, а можно и с конца. Про Иванчихину не забывай.

— Это еще бабушка надвое сказала. Боюсь, что с конца — зашьемся.

— Зашиваться — так уж без мороки! — веселится Бурлака. — А с приезжим — канитель, темная ночь! Когда приехал? Давно? Недавно? Зачем? Куда? К кому? Документы где? Был же без копья. Обворовали? Так эта версия с первого дня отпала. Пропился? Да он мог по пьяному делу незнакомого встретить и податься к нему на квартиру. Вот тебе и связи! В крайнем случае, еду в аэропорт, фото персоналу предъявляю. Опознали, в крайнем случае. Дальше что? На лбу ж у него не было написано, кто он такой. А регистрируют отлетающих. Прилетающих не регистрируют.

— Все-таки что-то. Рейс можно примерно определить.

— Силен! — хлопает меня по плечу Бурлака. — А кто тебе сказал, что он самолетом летел? Я тебе сказал? А ты дураков не слушай. Вот гостиницы перелистаю; когда вперед уплачено, могут сразу не хватиться. Постояльцев много, за всеми не уследишь.

— Фото у тебя осталось? — спрашиваю.

— Полный набор! — усмехается Бурлака. — Третьяковская галерея!

— Займись-ка завтра с утра. Без раскачки.

— Завтра у нас что — понедельник? — чешет Бурлака затылок. — День тяжелый. Это уж как выйдет.

— Тяжелый не тяжелый, а день! — сержусь. — День упустим — шанс потеряем. Память у людей не резиновая. Сейчас спросить или через неделю — есть разница? — Повышаю голос: — Ты у меня эти штучки брось!

— А ты полегче, — огрызается Бурлака. — Да еще при малютках. Сочтут, что большой начальник.

— Ладно, — говорю, — пока до свиданья.

— Бывай здоров! — говорит Бурлака.

Напрасно я с ним — так. По правде сказать, упрекнуть его не в чем. И все-таки я недоволен. Нет результата? Но в нашем деле отрицательный результат — это тоже шаг вперед, а не назад. Мы движемся, не стоим на месте. Вычеркиваю мысленно: «Химпромпроект», «гастроном» и прочее, что засвидетельствовано Бурлакой. Но это же свидетельства косвенные, а не документальные. Это же меры оперативные, а не следственные. Кто-то мог сработать кое-как, лишь бы отбояриться, да и у Бурлаки — в голове ветерок.

Это, конечно, скверно, что я не слишком доверяю людям. Но я и себе не очень-то доверяю. Лучше сказать: не всегда верю. В себя или себе? Пожалуй, в себя. Но и себе — тоже.

Захожу в магазин, становлюсь в очередь; после такого обеда ужинать — обжорство, но на завтра, на утро — у меня хоть шаром покати. Пустой холодильник. После такого обеда…

Какого черта я туда лажу? Давались обещания. Как же себе верить?

Возможно, все было бы иначе, если бы не Константин Федорович. Я слишком уважаю его, чтобы заключать сделку со своими чувствами. А когда чувства противоречивы, нельзя злоупотреблять чужими симпатиями. Впрочем, никто не признавался мне в любви. И я никому не признавался. Это лишь глазастые приятельницы занесли меня в свой реестр. А если не только они? Неужели не обойтись без реестров!

Девушка, за которой я занял очередь, напоминает мне Жанну. Лица не вижу, но все равно напоминает. Случается такое частенько: на улице, в трамвае. Двести граммов любительской и, пожалуйста, нарежьте. Голос не тот, но это вторая Жанна. Или третья, четвертая, десятая. Будь я нахалом — попытался бы заговорить с ней. А вдруг? А вдруг из ничего возникнет что-нибудь легонькое, романтическое, безболезненное и такое необходимое мне сейчас. Но я не нахал. Я не умею заговаривать с незнакомыми девушками — даже если они очень напоминают мне кого-то. Да и зачем? Зачем заговаривать с ними? У меня есть Жанна. У меня? А может, у папы и мамы? Папа и мама — вот кто мне мешает. Тоже любительской, говорю, и тоже двести граммов. А та уже ушла, даже не взглянув на меня. Я слишком уважаю Константина Федоровича и слишком обязан ему по службе. Я должен был сразу об этом подумать — еще тогда, в мае. С тех пор я слишком далеко зашел. Смешно? Чист перед Жанной и все-таки зашел слишком далеко! У меня везде и всюду — слишком! Я слишком впечатлителен и слишком щепетилен. Продавщица нарезает любительскую, — пытаюсь ей улыбнуться. Она тоже напоминает мне кого-то. Но я не нахал.

А вот возьму и женюсь. Примут ли меня в дом? Если не примут — тем лучше. Будет ясность. Без нее я задохнусь. Это — как воздух. Раз уж мы с Жанной из прошлого века — сделаю предложение, попрошу руки. И пусть родители благословят нас, раз уж так. Однако же союз наш будет недолговечным. Я это чувствую. Это будет наша взаимная ошибка, если мы ее совершим. Потому что вечно, всю жизнь встречные женщины будут напоминать мне кого-то. Я обречен.

Я обречен, женюсь: пора. И мне пора, и Жанне. Квартира у меня есть, заживем. Женюсь и переквалифицируюсь на юрисконсульта. Пока Константин Федорович — начальник отдела, зятю работать в отделе неприлично. Женюсь — и гора с плеч.

Вот, думаю, что главное сейчас для меня, а не все эти версии, алиби, поиски, расследования и упущенные шансы. В меня никто не влюблен? Возможно. Женюсь без любви. Женюсь, потому что этого хотят Константин Федорович и Елена Ивановна. А они этого хотят — могу поручиться. Женюсь, — не я первый, не я последний.

Зима, а снега нет. Выпадет снег — походим вместе на лыжах. Будем прогуливать подрастающую смену перед сном. Темно, говорите, не видно? А мы пройдем, где светлей. Ну, собачонки мои, пошли.

Поднимаюсь к себе на этаж, отпираю ключиком дверь. Я как будто пьян. Как будто напоили меня и бросили, а мне и одному расчудесно. Вот, думаю, звякну сейчас Жанночке и, если она подойдет, сделаю ей предложение. Как-никак живем в двадцатом веке, и есть на то телефоны. Надо спешить — пока до видеотелефонов не дошло. Боюсь румянца.

А если подойдет не она, значит, не суждено. Положу трубку. Понедельник — день тяжелый, хотя еще и не понедельник.

Включаю свет, сажусь не раздеваясь, набираю номер.

Занято. «Спартак» продул «Химику», а у нас ничья. Хватит, пожалуй? Нет, я еще не перебесился.

Приезжий, аэропорт, номер рейса, связи, связи, связи. А если пофартит? Если размотаем без связей?

Еще набираю разок. Длинные гудки. Вообще никто не подходит — принимают гостей. Может, все-таки хватит? Нет, я терпелив.

Ну, вот она, моя судьба: трубку берет Жанна. С ума я спятил, что ли?

— Гляньте, пожалуйста, — говорю, — на письменном столе… Я, кажется, забыл у вас записную книжку.

— Сейчас посмотрю, — отвечает она. Пауза.

А я гадаю: ушли уже Мосьяковы или еще сидят? Как будто это имеет какое-то значение для меня. Но мне почему-то кажется, что тон ее, сдержанный, — это из-за них.