Последняя инстанция

15

Сидим беседуем с Подгородецким.

У нас, юристов, писанины море — утонешь; но странно! — никто еще не додумался вменить нам в обязанность запись наших субъективных впечатлений. Положим, входит новый человек, а мне важно, как вошел, с каким настроением и что читается между строк протокола, который я веду по ходу дела. Как держался, на чем споткнулся, а после чего поник головой. Слава богу, это признаки не процессуальные, в протокол не идут. Хочешь — придавай им значение; не хочешь — как хочешь.

У меня есть дневничок — на случаи особо заковыристые. Съемка скрытой камерой — с той только разницей, что портрет словесный. Дневничок — не метод, а психологическая приставка к методу.

Первое впечатление: замкнутость, желчность, несговорчивость — по внешности. Это — когда еще стоял в дверях. Узкий лоб и матовая желтизна кожи. Жилистый, физически сильный. А вошел идеально: без всякой развязности, но и не слишком скованно. По-деловому вошел, с чувством собственного достоинства и с чувством долга, которое принес на блюдечке. Блюдечко поначалу меня чуть коробит. Но это у многих можно наблюдать.

Я объяснил ему, с чем связан вызов, да он, конечно, и сам догадывался. У меня была разработана опросная схемка, — сперва я предполагал строить ее, как обычно, соблюдая строгую логичность, но потом решил, что логика не должна выпирать. Попался свидетелю безалаберный следователь, не дорожащий ни своим временем, ни чужим.

А мне от свидетеля нужно не то, зачем он вызван, а совсем другое. Логикой дорожку туда не проложишь. Сидим беседуем.

По сведениям Бурлаки, про пьяницу, который подобран был дружинниками, очевидцы уже и забыли, да и вообще на Энергетической никто не подозревает, что наводятся справки о том, кого уже нет в живых.

Ведем беседу, как будто он жив.

— Рост средний, — загибает пальцы свидетель, — телосложение… среднее, средний такой гражданин, без особых примет, кепка на голове, пальто, руки держал в карманах, шел, на меня не глядел…

— Позвольте-ка, Геннадий Васильевич… — соблюдаю учтивость. — Как вы определили, что пьян?

Подгородецкий удивляется моей несообразительности:

— Шатался!

А я рассуждаю сам с собой:

— Возможно, шатался не оттого?

У меня заготовлена наживка: поймет ли намек? Если поймет, стало быть, знает больше, чем говорит.

— Отчего ж еще ему шататься?

Либо придуривается, либо ничего не знает.

— А от потери крови? Удар, травма…

Потеря крови была как раз незначительная, — потому и держался на ногах.

Подгородецкий моргает глазами:

— Травма?

— Не исключено, — говорю.

— Извините! — обескуражен Подгородецкий, и стыдно ему за себя, хватается за голову. — Не допер. Настроился, чистосердечно говоря, не на то. Бывает, знаете, заскок: раз уж компетентные органы кем-то занимаются, значит, личность скомпрометировалась, является опасной для общества. А чтобы сама она пострадала, о том в мыслях не было. Вижу: шатается, но не сильно. Знать бы, что станет вопрос в этой плоскости, присмотрелся бы. А то ведь, товарищ Кручинин, в повседневной жизни другие вопросы, более насущные, волнуют.

— Да, — говорю сочувственно. — Мало ли вопросов… Вы, следовательно, с работы шли?

— Не совсем так, — отвечает он озабоченно, а забота вся — видно по глазам — не напутал бы я чего в протоколе. — С работы — раньше. Работал тогда до шести. А то было потом…

Одного и того же результата можно достичь разными путями — это как в математике: один решает задачу длинно, топорно, другой — кратко, изящно. К нам, пожалуй, не мешало бы иногда приставлять хронометражистов: лишние слова — лишние минуты. После знакомства с Мосьяковым я еще и за этим слежу: ясность — производная сжатости.

Нынче хронометраж аттестовал бы меня в самом дурном свете. Трачу массу лишних слов и не меньше делаю лишних движений. Так и задумано, а протокол пока побоку: встаю из-за стола, прохаживаюсь.

— У меня, Геннадий Васильевич, — говорю, — на вас вся надежда. Может, и видел еще кто гражданина того в подъезде, а пока вы — единственный. Нам, — говорю, — позарез необходимо учесть все мельчайшие обстоятельства. Так что не гневайтесь, если задержу вас немного своими мелочными расспросами, но у нас, как вам, наверно, известно, мелочей не бывает. Хотелось бы вместе с вами восстановить ход событий в тот вечер, хотя к событиям этим вы, так сказать, прикоснулись всего только краешком…

— Ну, пожалуйста, — выказывает он полнейшее добродушие. — Мне даже, чистосердечно говоря, льстит, что могу быть полезный. Повестка на руках, производство мое не страдает — имею такую возможность.

У него лицо конусом: впалые щеки и острый подбородок; одет по-рабочему: защитного цвета рубаха, без галстука, пиджак старенький — лоснится на локтях.

Тот, потерпевший, старше лет на десять, — что могло быть у них общего? Мне искренне хочется, чтобы ничего и не оказалось.

— Значит, вы не заметили, — спрашиваю, — признаков ранения?

Подгородецкий растерян, и эта растерянность говорит в его пользу.

— Понимаете, товарищ Кручинин, заметь я, и то не воспринял бы. Кто же мог покушаться, когда кругом тишина? Допустим, на меня покушались бы, я бы смолчал? Или, извините, вы? Притом не спасался он, а шел себе и помощи не просил. Я, товарищ Кручинин, порядок знаю, наслышан, вопросов неположенных не ставлю, но сам вопрос встает: не с нашего подъезда гражданин, не с нашего дома, любой, кого ни спросите, отказывается от него, ни у кого он не был, ни там, ни тут, чердаки у нас заперты — откуда ж он взялся, если такие авторитетные органы им занимаются…

Наживка моя не сработала: не важно даже, что сказал свидетель, а важно, как он это сказал. Когда продумано загодя — так не говорят.

Играем в открытую — темнить нельзя. А вдруг придется еще повозиться с этим Геннадием — подберу ли к нему ключик, начавши с уловок?

— Гражданин, которого вы встретили в подъезде, — говорю, — скончался от ран.

— Убийство? — произносит Подгородецкий срывающимся шепотом и не то что хватается за голову, а, скорее, приглаживает волосы.

Это, видимо, непроизвольный жест, реакция на неожиданность. Скрытую камеру можно зачехлить и взяться за авторучку.

— Мы, — отвечаю, — квалифицируем немного иначе, но суть, конечно, остается.

Подгородецкий достает носовой платок и вытирает лоб.

— Нет, товарищ Кручинин, тут что-то не так! — трясет головой. — Пьяный он был, не травмированный, заблудил с пьяных глаз, не в тот подъезд сунулся, который нужен.

— А на каком этаже его встретили? — спрашиваю.

— Внизу, — тычет пальцем в пол.

Будем считать, что скрытая камера зачехлена, но Фемида, богиня из смежного министерства, меня простит: еще одну наживку пускаю в ход, последнюю, пожалуй.

— Да что ж мы на пальцах, Геннадий Васильевич… Бумага есть, нагляднее хотелось бы. Попробуйте. Изобразите.

А ему и пробовать нечего — раз, и готово: план нижней лестничной площадки. Двери одни, двери другие, стрелками — кто куда шел, крестиками — кто где находился при встрече. Это не экспромт. Это отрепетировано. Но если знал, зачем вызывают, мог же подготовиться — что тут странного?

Мог-то, конечно, мог, и все-таки…

Подъезд сквозной, — опять возвращаюсь к этому. Спускался сверху, с лестницы? Или шел со двора? И Константина Федоровича это интересовало.

Подгородецкий утверждать не берется, но кажется ему, что со двора. Вот черный ход, а вот — парадный. На полпути между ними и встретились. Потом незнакомец пошел своей дорогой — на улицу, а Геннадии — своей.

— Винного запаха не учуяли? — спрашиваю.

— Да нет, — смущается Подгородецкий. — Я и сам-то был того… слегка.

В некотором роде — сюрприз! А если не слегка? Не примерещилось ли кое-что под хмельком?

— Сколько же вы, Геннадий Васильевич, дернули? — спрашиваю.

Между прочим, кто его тянул за язык? Будь он замешан в пьяной драке, какой резон ему признаваться?

— Двести грамм, лечебная норма против насморка, — отвечает Подгородецкий, оправившись от смущения. — Супруга моя, Тамара Михайловна, может подтвердить.

— Госконтроль?

— Не говорите! Сам заскочишь левым рейсом — сразу погром, а с ней — разрешено. Дети до шестнадцати. За ручку. У меня была эпопея в Ярославле: спутался с забулдыгами. Боится.

Об этом рассказывал Бурлака — со слов Мосьякова, но я на всякий случай проверяю. Сходится — та же мотивировка переезда. Разворачиваюсь в обратном направлении: где и когда выпил те двести граммов? Разворот достаточно плавный, без резких толчков — как бы в продолжение безалаберной беседы, но все-таки, думаю, должно бы это надоумить свидетеля: неспроста разворот.

Однако же не видно, чтобы надоумило, — пускается в пространственные объяснения:

— Прихожу с работы: полчаса седьмого, супруга утюг включила, Эдик отсутствует. А надо сказать, мы не бездетные, растет подрастающая смена, с которой, конечно, хлопот не оберешься. Нам, чистосердечно говоря, подвезло: есть Эдику с кем время проводить. Это парнишка из нашего подъезда, с того же года, что Эдик. Мы эту тесную дружбу приветствуем: ребенок выдержанный, семейство честное, преданное, бабка на заслуженном отдыхе, а мамаша — передовик производства, Вера Петровна Коренева…

Слыхал. Тоже от Бурлаки. Невидимый хронометражист стоит у меня за спиной, но я ему заговорщически подмигиваю: пускай, мол! Нынче такая уж у нас тактика: плывем по течению. Не перебиваю.

— Зайдя в дом, — продолжает Подгородецкий, — пришла мне идея культурно развлечься. Мы Эдика на произвол не бросаем, а тут как раз благоприятное стечение: направился к Вере смотреть телевизор…

— У вас телевизора нет? — спрашиваю.

— У нас телевизора нет, — отвечает походя, торопится досказать: — Брось ты утюг, обращаюсь, сходим-ка лучше в кино. На какой? На семичасовый. Времени много: полчаса седьмого. Ладно, соглашается, сходим, а за сорочки неглаженые чтобы ты меня не пилил. Не буду. Кино «Ударник» — от нас десять минут, но когда подходим — все билеты проданы, а на двадцать сорок пять — нам уже, благодаря ребенку, недоступно. Пошли, прогулялись, я в «Продтовары» заскочил, взял маленькую, а уже — полчаса восьмого, «Янтарь», который на самообслуживании, до восьми. Неохота с ужином заводиться, покушаем, говорю, в «Янтаре». Я выпил двести, супруга пятьдесят, и где-то без четверти выходим, столы уже убирали…

Рассказывает он слишком бойко, увлекаясь подробностями, как школьник, раз в жизни вызубривший урок и жаждущий выложить все, что знает. Я мельком взглядываю на него, а он, мне кажется, начеку: старается притормозить. До чего же двойственное впечатление, — у меня это редко бывает. Безотносительно ко всему прочему, он парень продувной, — тут уж сомнений нет.

Спрашиваю:

— Тамара Михайловна, следовательно, тоже видела того гражданина?

— Немного не так, товарищ Кручинин, — в голосе Подгородецкого проскальзывают едва уловимые торжествующие нотки. — Из «Янтаря» — домой, да, но по дороге встречаем Веру Петровну, которую я вам выше охарактеризовал. Супруга тогда предлагает: давай зайдем к Вере, ребенка заберем, а то уж поздно. Давай, говорю; заодно с телевизором ознакомлюсь, он у Веры пятиканальный, вторую программу не принимает, просила меня исправить это положение. Супруга, значит, с Верой к ней пошли, а я — в «гастроном», пива взял — пару, и с пивом этим — к Вере. Вера — на первом этаже; когда в дверь звонил, этот, выпивший, и попался навстречу. Я еще время засек: ровно восемь было на моих часах.