Последняя инстанция

19

Они там, в телеателье, были как телята, как младенцы: то проворонили всемогущую канцеляристку из треста похоронных предприятий, то не нашли кого нужно на кладбище, то спасовали перед нахрапистыми могильщиками.

У них, младенцев, не ладилось до тех пор, пока не вмешался я, не отпросился у шефа, не сел с ними в их драндулет и не навел порядка. Фамилия моя тамошним деятелям была небезызвестна. И видите ли, они не предполагали, что э т о д л я м е н я. Гроб для меня? Могила для меня? — я им врезал, дал прикурить! Рано хороните, волокитчики, а покуда жив, тихой жизни у вас не будет, хотя, если помните, речь у нас не так давно шла именно о тишине и о том, чтобы ваши девицы в присутствии клиентов не хихикали, болтая по телефону со своими хахалями. Оформляйте товарищам, сказал я, а затем пройдемся, поглядим, какие у вас сдвиги. Ах, вот как! Еще не успели перестроиться со дня опубликования фельетона? Подождем, значит? Сколько ждать: год? два? Вы о чем писали на имя редактора? О сдвигах? Некоторые сдвиги налицо? А кладбищенских рабочих я познакомлю с сотрудниками уголовного розыска, у меня там как раз приятели. Нету такой статьи? Плохо вы знаете Уголовный кодекс! Не ставить так вопрос? А как же его ставить? А если ставить так, то самому копать могилу? Давайте лопаты, сказал я, меня-то вы знаете, слов на ветер не бросаю, давайте лопаты, а завтра прочтете об этом в нашей газете. Я до того разъярился и с таким упорством настаивал на своем, что мои собеседники опешили.

А когда драндулет увез телят и младенцев по маршруту дальнейших тягостных формальностей, мы сели за круглый стол и потолковали спокойно, по-деловому. Кругом проблемы? А я, думаете, только сегодня на свет народился? Я, думаете, только песочить горазд, а голову над этим не ломаю? У меня, думаете, голова не болит? Давайте ломать голову вместе. Лопата свой век не отжила, а браться за нее охотников мало. Я утром на «Сельмаше» был — их бы обидел таким сопоставлением, вас не обижу — та же проблема и там. Я не инженер, не знаю, что предложить вам вместо лопат. Выкладывайте ваши соображения, — сформулируем, изложим, подтолкнем.

Они там, в телеателье, шагу ступить не могли без меня, пока тянулась эта мрачная процедура. А парикмахеры и парикмахерши — те вовсе устранились, только прислали венок. Мне беготни газетной хватало без того, но раз уж в это влез, надо было помогать. Сам влез — никто на меня не рассчитывал, никто понятия не имел, кто я и что я. Предполагали — родственник или сосед по дому. До самых похорон не видел я Геннадия и не старался повидать.

Бывают встряски, не столько ошеломляющие своей неожиданностью, сколько — необъяснимостью: эпицентр — за тысячи километров, а волна докатывается и до тебя. Я не старался повидать Геннадия и не пытался уяснить себе, почему докатилась волна.

Вынос был из морга.

Один автобус прислали, а с другим вышла задержка, я не уверен был, что понадобятся два; к выносу собралось человек десять — телевизионщики, кое-кто из соседей, но тем не менее роль главного распорядителя обязывала меня бежать к телефону, по всем этим треклятым делам обращались ко мне.

С Геннадием я столкнулся на каменной лестнице, ведущей в подвал, возле наружных дверей, тут пахло сыростью, погребной, затхлой, ничем другим не пахло, он стоял, прислонившись к стенке, курил, без шапки, в распахнутой куртке, лицо у него было темное, высохшее, неподвижное; увидев меня, он рывком отклеился от стены, с папиросой в зубах, скользя, как по льду, шагнул навстречу, потряс мне руку обеими руками, сказал отрывисто, растроганно:

— Благодарю! — И потом прибавил, словно бы не веря еще, удивляясь тому, что говорит: — Какое горе постигло!

— Крепись, старик! — сказал я по стандарту, но внушительно.

Теперь-то он поверил, не поверить мне не мог, — такая твердость появилась на лице и такая жесткость в голосе.

— Креплюсь. А как же.

Меня позвали — сверху, со двора, там пахло талым снегом, как пахнет во дворах, где его — завалы и где он тает потихоньку, покрываясь мартовским оловянным налетом, — была январская оттепель.

Геннадий, в куртке своей, без шапки, вышел вслед за мной, попросил:

— Дай папироску, если имеешь, не могу сигареты курить без мундштука, а мундштук завалился куда-то, или Эдика игры.

У меня папирос не было, тоже — сигареты. Эдик. Придется интернатом заняться.

Я ничего не сказал, но Геннадий словно догадался.

— В деревню забрали, к теще. А сама при смерти или симулирует, холера! — выругался он. — Черти ее не возьмут! — И добавил — с болью: — Какое горе постигло!

У ворот стояла Жанна, в шубке, в платочке, и смотрела на меня. Я мимоходом кивнул ей, взгляд у нее был перепуганный. «Дима, обожди… Зачем ты тут?» — «Свадьба, — сказал я. — Не видишь?» — «С ума сойти! — покачала она головой укоризненно и спросила о тех, которые жались чуть поодаль от Геннадия — Чужие?» — «Все мы чужие, — сказал я, сознавая, что злюсь без причины, но повторил: — Все мы чужие, когда эта… свадьба настает». — «Ну к чему ты так, Дима…» — завела она было обычную канитель, однако же я слушать ее не стал, побежал по своим треклятым делам

В общем-то дел этих было на копейку, а возни — на рубль, просто-напросто попались лопухи или предпочитающие посачковать, жались в сторонке, а я мотался, хотя гроб уже был доставлен, венки — в автобусе, и второй прикатил, неизвестно только зачем.

Я мотался, а Жанна стояла посреди двора, как надсмотрщица, не уходила. У вас что, спросил я, с подвозом прорыв, горит план? «Ну, к чему ты так, Дима, к чему…» Обычная канитель. «Не ты ли, случайно, потрошила?» Это тоже было сказано со злостью. Я назвал фамилию и когда случилось. И тоже со злостью назвал.

— Последнее время ты становишься несносным, — сказала она грустно, но мирно и потерла рукав мой своим рукавом: в мелу. — Анатомировала не я. Молодая женщина, да? Ужасно! Из-за чего?

— Об этом спроси у своего Кручинина, — сказал я.

Сказанул?

Она виновато улыбнулась — так мне показалось, по отражать мой выпад не стала. Грусти в глазах ее прибавилось, а заговорила без душещипательных придыханий:

— Из вашей редакции?

— Совсем наоборот, — сказал я. — Левое знакомство. Возлагались определенные надежды. Но, как видишь, сорвалось…

Сказанул! А ты понимай! А ты понимай, подумал я, что не то говорю. Вообще говорю не то. И не нужно меня затрагивать, не нужно расспрашивать. Вообще ничего не нужно.

— Потрясающая бравада, — сказала она, притаптывая талый снег, и внимательно следя, как притаптывает, и досадуя, что притаптывается не гладко. — Ужасная. — Это о моей браваде. — Ты, разумеется, не актер, — сказала она с грустью, — но если бы стал им, имел талант перевоплощения, то был бы самым несчастным. Есть талантливые актеры, которых приваживают, или соблазняют, или заставляют, не знаю, играть всякую дребедень и пошлятину, не соответствующую их таланту. И они поддаются, играют. Вот и ты, — сказала она, притаптывая снег, — был бы таким поддающимся, несчастным, не имеющим достаточного характера или вкуса, чтобы наотрез отказаться.

— А ты была бы, — сказал я, — такой нудной, что в зрительном зале дохли бы мухи.

— По-детски, Дима, по-детски…

— Ну, вот что, милая, — обвел я рукой этот треклятый двор. — Здесь, конечно, не место… И не время. Если уж говорить о поддающихся, то в твоем лице мы имеем классический образец. У меня нет ни возможности, ни желания соперничать с твоим обожаемым папочкой, но…

— Но? — перебила она меня и повторила с другой интонацией: — Но! Папа при чем?

— Папа при том, — сказал я, — что ты слишком дорожишь указкой, а жить по указке… Ну, живи, милая, живи. Всех тебе благ!

С этими словами я пошел прочь — по своим треклятым делишкам — и не оглянулся, не посмотрел, постояла ли она еще или тоже пошла.

Гроб вынесли мы вчетвером — трое из телеателье, ребята не то чтобы мощные — видимость одна, ростом бог не обидел, а вся тяжесть была на мне. Левое знакомство, подумал я, потрясающе сказано. Та, что лежала в гробу, была не знакома мне и нелепа, как сама ее смерть и как спящая среди бела дня на виду у людей. Мне неловко было смотреть на нее спящую, будто я подсматривал, а не смотрел. Мы задвинули гроб в автобус, шея была прикрыта шарфом до самого подбородка, но, пока мы несли, шарф сбился, я поправил его и больше уже туда не смотрел. Гроб закрыли, расселись по обе стороны, а я еще сбегал отпустил за ненадобностью тот автобус, второй, и тогда только влез в этот, сел. Закачало, двор был ухабистый.

Все молчали, а Геннадий сказал:

— Обслуживанье! Больные подровнять! Шлаку подсыпь из котельной… Культура! — Он вздохнул, уперся локтями в колени, подпер кулаками скулы и, когда выехали на асфальт, произнес задумчиво, как о чем-то давно минувшем: — Какое горе постигло…

А я подумал, что времени у меня в обрез — к шести должен быть в редакции, мне и так пошли навстречу, надо успеть управиться. А с чем управляться-то? С этим? Пяток венков было и два горшочка — астры. Я, когда провожал ее домой из парикмахерской, тоже думал: всерьез потолкую потом, успеется, и когда заперлась она в туалетной, а я пошел себе, ничего такого не подозревая, опять подумал: не чисто тут, что-то кроется, доберусь и до этого, времени у меня уйма, успеется, но оказалось иначе: времени-то в обрез. Катился автобус по Комсомольскому шоссе. Мы сидели плотно, тесно, друг на друга не глядели. Гроб этот мешал. Очень мешал этот гроб, который был тут вовсе ни к чему. Я подумал, что на сегодня у меня еще до черта работы, но ничего — успеется. Толком поговорить с ней я не успел, и в этом была моя роковая ошибка. Все самоубийства на свете, подумал я, совершаются оттого, что кто-то с кем-то не успевает поговорить толком и вовремя. Все полагают, что времени у них в запасе уйма, а времени-то у всех в обрез. Мы ехали на приличной для такого рейса скорости — километров пятьдесят или пятьдесят пять, по шоссе, но теперь-то уж торопиться было некуда, к шести определенно успею. Очередь на подходе, подумал я, где-то близко, вот-вот, получу драндулет, погоняю по шоссе. Обещался покатать. На том свете. Это было в высшей степени остроумно. Это была навязчивая идея, а я, дурак, пропустил мимо ушей. Левое знакомство. Тоже верх остроумия. Возлагались определенные надежды, но, как видишь, сорвалось. А ты понимай! Я не актер, перевоплощаться не умею. И Геннадий не актер, до актера ему далеко, просто-напросто держится молодцом. А что нам, мужчинам, остается в таких случаях? Только держаться. Он сидел сгорбившись и молчал и смотрел, как пролетают мимо пригородные рощи, где мартом, верно, и не пахло. Там пахло мартом, возле морга, а тут пахло январем. И все тоже молчали и смотрели на эти пролетающие рощи.

— Последний путь, — сказал Геннадий и хлопнул себя ладонью по колену.

От нас, рядом сидящих, ничего не требовалось, кроме как сидеть и молчать. Вот мы и сидели, молчали. Уже промелькнул коксохимический завод. Быстро мы ехали, торопились.

А когда приехали, я сразу выскочил, бросился в кладбищенскую контору, у меня опять возникло опасение, что не успеем до шести, а уйти будет неудобно. Но там, в этой конторе, были уже, видно, предупреждены насчет меня, и проволочек не предвиделось. И трое дюжих парией, с лопатами и канатиком, свернутым в кольцо, нарочно дышали на меня, чтобы я убедился, какие они трезвые.