Последняя инстанция

Но опять — Бурлака. Возбужден. Без шуточек и усмешечек.

— Ты еще здесь? — мне.

Расстроен?

— Слушай, какая хреновина, — бросается на стул. — Жинка Подгородецкого, Тамара эта самая, покончила самоубийством.

А у меня — как только увидел его — промелькнула мысль: не буду пока трогать Ярого, а пускай инспектор Кировского райотдела или даже участковый возьмут Ярого в оборот за мордобой. Пускай инкриминируют ему хулиганство, и посмотрим, как будет выкарабкиваться. Но мысль эта сразу тонет под грузом Лешкиного известия.

В который раз мне как-то стыдно за себя, за свою черствость, которую — словно в оправдание себе — я именую профессиональной. Черствость, невозмутимость, непробиваемость, что ли. Я с этой Тамарой не знаком, лишь собирался познакомиться, но версия отпала, и отпала необходимость в знакомстве. И все же — смерть. Еще одна. А черствые мои мозги мгновенно срабатывают в направлении сугубо утилитарном. Касается нас эта смерть? Или не касается?

— Захожу в отдел, — продолжает Бурлака, — я же с утра не был, а мне сообщают. Вчера, примерно в двадцать два тридцать.

— Не липа?

— Тю! — негодует Бурлака.

Я почему говорю: Константин Федорович должен бы знать. Он, когда приходит на работу, первым делом — в дежурную часть, там сводка всех вечерних и ночных происшествий. Правда, самоубийства нам не подследственны — мог и не обратить внимания.

Было, по словам Бурлаки, так, — вернее, так ему это изложили: вернувшись из парикмахерской, куда поступила несколько дней назад, Подгородецкая заперлась в ванной, открыла водопроводный кран — полагают, для маскировки — и бритвой, принесенной с собой в чемодане, перерезала себе горло. Муж вынужден был взломать дверь, вода лилась через край, и тут же, на полу, в этой воде — окровавленная жена. Он бросился к соседям, вызвали «скорую помощь», но Подгородецкая была уже мертва. Опергруппа выехала, как и положено, со следователем прокуратуры, произведен тщательный осмотр, изъята бритва, которая чудом не попала в воду, и труп отправлен в морг. Теперь слово за судебно-медицинской экспертизой. Дело заведено.

— Это не самоубийство, — заключает Бурлака, несколько опережая и следователя и экспертов.

— Брось, — говорю, — не запутывай, мы и без того запутались.

— А я не запутываю. Может, оно к нашему делу и не клеится, но это не самоубийство.

Так и жду, что скажет: «Мое чутье меня еще не подводило». Но не говорит. Не осмеливается. Оно уже подвело-таки.

Да, были они, Подгородецкие, в квартире одни. И никто не видел, как и когда взламывал Геннадий запертую изнутри дверь. Но чтобы пуститься на такую сложную и зверскую инсценировку? Нет, не верю. Я с ним беседовал, с Геннадием, имею некоторое представление.

— А я беседовал с ней, — угрюмо говорит Бурлака. — И тоже представление имею.

— Тебе что, часто приходится сталкиваться с самоубийцами?

Молчит.

Я, конечно, свяжусь со следователем, которому это поручено, и ознакомлюсь с материалами, но позже — сейчас нет еще смысла. Сейчас можно только гадать, а в гадалки не гожусь — это по части Бурлаки.

— Это по твоей части, — говорю.

— Чуднó у вас получается! — качает он головой. — Законодатели ваши, юридические, чего-то намудрили. С этой самой подследственностью. Тебе бы и карты в руки — пошуровать под маркой ЧП, а дело передают новому, который в предыдущем ни в зуб!

Так, может, это лучше? Предвзятость стопроцентно исключена! Свежий глаз. Впрочем — о какой я предвзятости? Был бы резон предаваться размышлениям, кабы не лопнула наша версия.