Последняя инстанция

8

В дверь постучали, а я уже был наготове, это мой телевизионщик, подумал я — и не ошибся «Скорую помощь» вызывали? А как же, если, конечно, можно назвать эту помощь скорой. Грех, товарищ, жаловаться, сказал он, бочком проскальзывая в дверь, мы теперь обслуживаем на уровне назревших задач. Молодцы, ребята, пусть гордо реет знамя высококачественного ремонта. Он сказал, что они постараются, а я в скорбных мыслях своих пожалел мой бедный «Электрон»: как бы впрямь не пришлось вызывать «скорую помощь».

Это был не юнец — по возрасту вроде бы соответствовал Лешкиной информации, но вид у него был чересчур легкомысленный, а бойкость выдавала в нем дилетанта. Я привык иметь дело с мастерами, у которых слово на вес золота. Того ли прислали, кто нужен?

Он должен быть старше меня, но я не стал с ним церемониться. Как прикажешь величать? Назвался Геннадием. А полностью? Геннадий Васильевич. Стало быть, он, Подгородецкий. Ну, а я — Мосьяков Вадим. Фамилия моя не произвела на него никакого впечатления: дремучая личность, за прессой не следит.

Он был с чемоданчиком, в коротеньком плащике и без шапки — на манер тех юнцов, которым невдомек, что Новый год на пороге. Зимой, правда, не пахло, опять потеплело.

Под плащиком был на нем изрядно поношенный пиджачишко импортного производства и свитер; повесив плащик, он взялся было расшнуровывать ботинки; помилуй бог, а это зачем? Не наследить бы! Вот это сервис! — вернее, бесплатное приложение к нему. Впрочем… Дешевле обойдется, если наследишь, сказал я. А мы в носочках, угодливо проговорил он, и без доплаты. Еще бы, сказал я, доплачивать за твои свежайшие носочки. Оботри ноги и дуй, не стесняйся.

Он был худощав, подвижен, с треугольным костяным лицом.

Я повел его в нашу так называемую гостиную, где стоял телевизор.

— Эх, хозяин, — сказал он, ступая на цыпочках. — Надо бы включить до прихода. А то пока войдет в режим, потеряем с вами время.

Ничего, ответил я, он у меня недолго греется. А что с ним? Задал бы вопрос полегче! Признаюсь: лампу я заменил, была у меня негодная, старая, но заменил наугад — я в этой технике слаб. Лексиконом, отвечающим случаю, владею, однако, в совершенстве:

— Барахлит.

— Ну, раз хозяин заявляет, что барахлит, значит, так и есть, — глубокомысленно заметил Геннадий, присаживаясь на краешек стула. — Значит, перекурим это дело.

— Коньяк? Виски? — спросил я, доставая из буфета початую бутылку «Московской».

Геннадий сладостно зажмурился, но жестом показал, будто отбивается от наседающего противника.

— Не грех, конечно, чокнуться с гостеприимным клиентом, однако же — благодарю! — сказал он решительно. — Работа есть работа. Не буду заверять, что в корне не приемлю — это было бы искажением. Приемлет всякий, а я, например, ограничиваюсь. Где-то под выходной, или под праздничек, или под настроение…

— Ну, как хотишь, — сказал я, нарочито коверкая речь.

Мои домашние отсутствовали: З. Н. — в институте, Линка — в КБ, а может, шлялись где-то, они мне не подотчетны. Вовка гулял с нянькой. Нянька у нас приходящая, но свое отбывала на совесть: пока не уложит Вовку — не смотается.

— А звук нормальный, — сказал Геннадий, когда затрещало в телевизоре и враз как бы прорвалось. — Посмотрим, проверим, устраним, если что, наладим — это в наших руках. — Для пущей важности поплевал он на руки, раскрыл чемоданчик, порылся в нем. — У вас барахлит, а у нас не будет.

Хотелось бы надеяться.

— Давно работаешь? — спросил я.

— Да как сказать… С малых лет.

— И все по этой части?

— По всякой, — ответил он не без гордости. — Считаю, кто не ищет, а рад стараться, лишь бы носом в чего-то ткнули, у того перспективы нет.

— Ну, это, положим, не ты считаешь: об этом в букваре написано.

Он искоса взглянул на меня, обиделся:

— По букварю и живем.

В мои намерения не входило слишком уж дразнить его, а поддразнивать полагается в меру, — я промолчал. А он вдруг встрепенулся: на экране появилось изображение, шла вечерняя передача — беседа международного обозревателя.

— А ну, послушаем… — сделал мне предостерегающий знак.

Но это были заключительные фразы.

— Пропустили! — сказал он с искренним сожалением. — Я в отношении политики больной человек: не могу отставать. — Он посмотрел на экран. — А трубка у тебя, хозяин, дохлая.

— За два года сдохла?

— А что ж, бывает. Бракоделы еще не изжиты.

— Ты-то сам, — спросил я, — как себя чувствуешь в деле? Крепко?

— Я-то сам себе не судья.

Лицо его, костяное, словно бы порозовело чуть при этих словах.

Затем я услышал, как отворяется дверь, — у няньки ключа не было; значит, Линка. Но с шумом кто-то вошел; значит, З. Н.

Она у нас была молодящаяся, резвая, исправно следовала всем новейшим спортивно-медицинским предписаниям и, правду сказать, преуспела и на этом поприще. Мать и дочь менялись нарядами; с минимальной коррекцией Линкино барахло приходилось ей впору.

Являя собой образец изящества и добросердечности, она заглянула в комнату:

— Димочка, где Линуся?

— Наверно, у них профсоюзное собрание, — сказал я с подтекстом.

В присутствии чужого уловить мой подтекст она не пожелала, обратив вместо этого весь жар своего темперамента на Геннадия:

— Кто это? Что это? Из ателье? Послушайте, молодой человек, телевизор у нас в отличном состоянии. Димочка, кто делал вызов? Объясните мне, что происходит! Это недоразумение, молодой человек! Удивляюсь тебе, Димочка: если что-то и случилось, нельзя же вызывать из телеателье! Там одни практиканты и халтурщики! Телевизор — тонкая техника, и нарушить ее не так уж сложно. Простите, молодой человек, но это к вам тоже относится.

Предупредить эту тираду я, увы, не мог. Не народился еще на свет добрый молодец, которому под силу было бы вставить свое словечко в монологи моей тещи.

— Не волнуйтесь, мамаша, — сказал Геннадий, розовея. — Все будет в ажуре.

Она была оскорблена: подрастал уже внук, но этого обращения не переносила. Я со значением кашлянул, дабы остудить ее благородный гнев. Она виновато взглянула на меня и вышла своей прямой гимнастической походкой.

— Недооценивают некоторые, — добродушно сказал Геннадий. — Тянутся по старой памяти к устаревшим формам бытовых услуг. — И поплевал на руки. — Неси клеенку, хозяин. Или так что-нибудь… Насорю.

Я снял скатерку с тумбочки, а он без видимых усилий, взявшись обеими руками, приподнял полированный ящик, подержал его на весу, а я подстелил. Что там, не лампа ли? Тещино вторжение склонило меня к подсказке, — мне было неловко за тещу и теперь уж хотелось, чтобы Геннадий управился поскорее. До лампы еще дойдем, сказал он важно, мы — от и до.

Мне было неловко перед ним за мой подвох, за чешский гарнитур, за няню, которая тоже вот-вот появится, за то, что он бегает день-деньской по квартирам, а я разыгрываю с ним комедию. Попробовал бы кто-нибудь меня так разыграть! Я тоже ведь набегался с утра, знаю, что это значит.

Футляр моего «Электрона» был раскрыт, мудреные внутренности обнажены.

Копаясь в них, Геннадий приговаривал:

— Есть контакт? Нет контакта! Постой-ка, вот и есть! Извиняюсь. А пыли много. Пылью обросло. А мы тебя почистим, дорогуша. За те же деньги. Тряпочку, хозяин, какую не жалко. Проверим. Хорош. От и до. Присматривайся, хозяин, учись, погонят с работы — будет на кусок хлеба. Эх ты, японский бог, какой-то сапожник паял… А ты где работаешь?

— Отсюда не видно, — ответил я. — Совсем по другому министерству.

З. Н. гремела на кухне посудой.

— А они таки правые, твоя мамаша, — сказал Геннадий, — другой раз придет какой-нибудь несведущий, практикующий — и нарушит.

— Заработки приличные? — спросил я.

Смахивая с костяного лица назойливую прядь дымчатых волос, Геннадий добродушно усмехнулся:

— Что зарплата, то заплата, а на большее ты не рассчитывай… Но мы не бизнесмены, — добавил он бодро, — не в том счастье.

Надо будет сунуть ему трешницу, подумал я. И прикинулся простачком:

— А в чем же?

— Ну, это ж обратно букварь, — сказал он, склонившись над своим чемоданчиком. — От букваря никуда не денешься: с него начинают, им и кончают. Жизнь. А жизнь учит: люби отчизну, как мать родную.

— Душевно говоришь, — похвалил я его. — Но это в теории. Я, знаешь, больше практиков уважаю.

— И то верно, — сразу же согласился он со мной. — А практикам что требуется? Простор для поля деятельности. Так ведь? Дай мне где развернуться, я тебе на практике докажу.

— Насколько понимаю, — сказал я, — работа не удовлетворяет.

Он отложил отвертку, выпрямился, облокотился на ящик телевизора.

— И то верно. Не удовлетворяет.

— Не влечет, — подсказал я.

— Нет, почему… — вроде бы призадумался он — Где голова нужна, сознательный проблеск — там для меня не без стимула. Но вникни-ка: условия! Что я считаю нормальными условиями для сознательного человека? Прежде всего — трудовой коллектив! А если спозаранку дотемна в отрыве? Где будет закаляться сознательность? Среди, большей частью, домохозяек? Или пенсионеров, которые от действительности далеки? Я как-никак рабочий класс, гегемон, с этого начинал, а меня вон куда завернуло!

— Заливаешь, гегемон, — сказал я.

Он взял отвертку, пригнулся, спрятался за телевизором и некоторое время ковырялся в нем молча, словно бы обдумывая мои слова, а потом спросил:

— Не допускаешь, чтобы не туда завернуло?

— Пустозвонство! — сказал я. — Куда хотел, туда и завернул.

Он был сговорчив, опять согласился со мной:

— И то верно. Человек наш идейный, это миру известно, а все же ищет свою материальную заинтересованность. И я так. И ты так. Без этого нельзя, в магазине тебе за красивые глаза товар не отпустят. Ищем, желаем как лучше, а находить, бывает, и не находим. Но я не жалуюсь, — порылся он в чемоданчике. — Я это рассматриваю со стороны идейности: приносишь людям пользу? Приносишь. Люди тебе спасибо говорят? Говорят. Босый? Не босый. Сытый? Сытый. Что еще требуется, хозяин?

— Заливаешь! — сказал я.

З. Н. напевала на кухне арии из популярных опер. Геннадий прислушался, мотнул головой, как делают это, приятно поразившись чему-то неожиданному, но ничего не сказал. Когда-то в молодости теща моя училась пению, а позже выступала на самодеятельных подмостках Дома ученых, но теперь репертуар сузился и круг почитателей — тоже. Классике, однако, она оставалась верна. Поскольку в своем доме я привык терпеть многое, противное моей натуре, я так же стоически терпел и это.

Пение оборвалось, З. Н. в роскошном цветастом переднике, с грациозностью восемнадцатилетней горничной, выпорхнула из кухни и вторично удостоила нас своим вниманием.

— Будут директивы? — опередил я ее, воспользовавшись секундной заминкой.

— Никаких директив, — усмехнулась она. — Как зовут молодого человека?

Тот сам отрекомендовался.

— Так вот, Геннадий Васильевич, — сказала она категорически. — Пожалуйте со мной обедать. У меня для вас есть тарелка отличного супа и домашнее жаркое. Не лукавьте, вы проголодались, целый день на ногах, а если и обедали, то в какой-нибудь затрапезной харчевне. Идемте, идемте…

Мой Геннадий был не только демагог, но еще и мужчина с характером; З. Н. брала его измором, а он отсиживался в осаде.