Последняя инстанция

Она подготовлена к этой встрече, а я — ничуть. Ей, конечно, легче, чем мне, а вернее сказать, ей вообще легко, потому что она никогда ко мне чувств никаких не питала и вправе счесть, что мои прежние чувства, которые я, по дурости своей, довел до ее сведения, слишком устарели и постарели, для того чтобы теперь, спустя шесть с лишним лет, принимать их всерьез.

Алевтина Сергеевна, а в пору нашего студенчества просто Аля, оборачивается и делает вид, будто не думала не гадала здесь меня встретить. Будто Константин Федорович посылал за мной нашу секретаршу не при ней. Будто она напрочь забыла, что был такой Кручинин, который после института пошел работать в органы милиции. Будто, будто…

Немая сцена.

А Константин Федорович заметно оживлен. Это специфическое оживление мне сейчас неприятно. Он еще и догадлив:

— Да вы, оказывается, знакомы!

Ловлю себя на мысли, что принял стойку провинившегося служаки. Похоже, Величко отчитывает меня, а я молчу, как положено подчиненному. До смешного, по-видимому, напряжен. Стараюсь расслабиться и не могу.

А старая моя знакомая сидит перед новым своим начальником вполне непринужденно. На ней темно-красный шерстяной жакет в обтяжку, такая же юбка, открывающая колени; чулки и туфли — не по сезону. Нарядилась. Прежние повадки. Она и студенткой наряжалась на каждый экзамен, хотя, помнится, не всегда это ее выручало.

— Мы вместе учились в институте, — с оттенком грусти, а может, иронии сообщает она Константину Федоровичу.

Вместе, да не совсем. Когда я заканчивал, она была еще на третьем курсе, а потом перевелась в Иркутский университет. Отец у нее строитель — вот и кочевали.

— Отлично! — радуется Константин Федорович нашему студенческому родству. — У вас, кажется, — спрашивает у меня, — два стола?

Странный вопрос. Впрочем, почему же странный? Понадобился стол.

— Так точно, — рапортую.

— Прошу вас, — обращается он ко мне, а улыбается новой сотруднице, — приютить на время Алевтину Сергеевну. Пока отвоюем комнату. У нас на этаже сейчас свободных нет.

Этого я никак не ожидал. Теснить меня? Теснил бы уж наших зубров, которым конечно же все равно, будут ли третьи лица при допросах. А я привык работать один. Всякие т р е т ь и меня смущают. Теряю нить.

— Можно идти? — спрашиваю.

— Только будьте галантным, — шутит Константин Федорович. — Пропустите Алевтину Сергеевну вперед.

А она уже вполне освоилась в новой обстановке:

— Борис Ильич никогда галантностью не отличался.

— Не будем отчаиваться, — улыбается Величко. — Борис Ильич поработает над собой.

Молчу.

Она встает:

— С вашего разрешения, товарищ полковник…

— Пожалуйста, пожалуйста, — расшаркивается Величко. — Устраивайтесь, осматривайтесь, а мой заместитель подберет вам кое-что для начала.

Испытательный срок. Для меня это уже далеко позади — единственное мое преимущество перед ней.

Выходим.

— Ну, Боб, здоров! — протягивает она мне руку и с размаху шлепает меня по ладони.

— Что это ты… надумала?

— Нельзя же при начальстве бросаться друг другу в объятия!

Она шумна по-прежнему и по-новому размашиста, крупна. Как будто подросла еще немного. Это я привык к Жанне.

Отпираю ключом дверь, пропускаю даму вперед. Галантен. Пожалуйста, пожалуйста. Беру пример с начальства.

У Константина Федоровича я был до смешного скован, у себя становлюсь до смешного суетлив. Тоже ловлю себя на этом. И тоже совладать с собой не могу.

Убираю со стола пишущую машинку, пытаюсь вообще навести порядок. А наводить-то нечего: беспорядка я не терплю. У меня мысль бездействует, если вокруг хаос.

Она садится, вынимает из сумки сигареты. У нас не курят. Иронически взглянув на самодельную табличку, чиркает спичкой.

— Ты это что, — спрашиваю, — всерьез?

— Втянулась, — беспечно отвечает она. — А ты, видно, бросил? У тебя всегда была исключительная стойкость.

Это сказано со смыслом, а не просто брошено вскользь; смысл, правда, касается давнего, нынешнего же не касается нисколько.

— Умница, что бросил, — говорит она покровительственно. — А так как мы с тобой целоваться не будем, позволь уж мне подымить.

— Тут у нас не до поцелуев, — говорю.

— А что ваш полковник? — спрашивает. — По-моему, он хитер.

Я сижу за своим столом, она — за своим.

— Не замечал.

— А по-моему, он хитер, — повторяет она. — Любезности, интеллигентщина, всякая мура. Пепельницы у тебя нет?

Есть. Числится по инвентарной ведомости, но спрятана в ящике стола. Достаю.

— Он, понимаешь, работает под демократа, — стряхивает она пепел в пепельницу. — А на уме — как бы избавиться от меня поделикатней. Ручаюсь. А я, думаешь, стремилась в отдел? Я хотела в отделение, но там вакансий нет, да и характеристика у меня мировая. Честно писали, без лакировки. У каждого, Боб, свой участок, и если выкладываешься — так у нас и пишут. У нас без интеллигентщины. У нас вообще проще.

— Где это — у вас?

— В Сибири, — отвечает она, удивляясь моему невежеству. — Если бы не мама… У мамы был инсульт, а папу перевели сюда. Мне пришлось все бросить и тоже переводиться.

— Что все? — спрашиваю, а не надо бы.

— Запиши, — усмехается она. — Работу.

Поняла меня сразу.

— Остальное, — говорю, — меня не интересует.

— Брешешь! — усмехается она.

Притворяюсь обиженным.

— Не перевоспитали тебя, Шабанова, в Сибири!

— Точно, — говорит. — Тебя-то там не было.

Эх, Константин Федорович, что вы натворили! Надо мной же заключение висит, и по кражам, квартирным, следствие не закончено, не говоря уже о нашем с Бурлакой деле. И вообще это не к добру.

— Ну, а у тебя как? — спрашивает она, покуривая.

Наконец-то ощущаю табачный дух, — значит, прихожу в себя.

— Нормально, — говорю. — Трудимся, овладеваем основами.

— Твой полковник характеризовал тебя очень положительно. И даже высказался в том смысле, что я могу рассчитывать на твою помощь.

— Сам нуждаюсь в помощи. О чем ты!

— Про тебя и в институте говорили, что имеешь привычку прибедняться.

— Мало ли что говорят.

Сходила бы ты, Аля, прогулялась. Представилась бы прочим сотрудникам. Ей-богу, мне не до тебя. Молчу.

— А у меня, — рассказывает она, — с работой было относительно гладко. Одно получилось, другое, и как-то пошло. Масштабы, правда, маленькие, но это даже лучше. Нужно начинать с маленького, я в этом убедилась. А почему ты не спрашиваешь: замужем я или нет?

— А почему я должен спрашивать?

Уже, слава богу, пришел в себя. Это сдуру наехало — в первые минуты.

— Все меня спрашивают! — отвечает она вроде бы раздраженно. — Самый распространенный вопрос. А ты все-таки старый товарищ.

Бестактно напоминать мне об этом. Жанна никогда бы так не поступила.

— Давай не поднимать эту тему, — говорю я мрачно.

— Боб! — восклицает она. — Честное слово, я без всякой задней мысли! Я тебя всегда уважала и никогда не думала, что из-за каких-то пацанских обид ты затаишь на меня хамство. Это же были элементарные трали-вали в институте, и не один ты увивался за мной, ты же знаешь. И твой пацанский гонор давным-давно сдан в архив. Не вороши архивного старья. Мы играли в любовь, в ревность, в черт знает что. А теперь мы солидные люди, и не нужно впадать в детство. Пустяки остаются пустяками, как бы их ни раздувать в своем воображении. Я просто хотела изложить тебе автобиографию. С того момента, с которого она тебе неизвестна. Я не замужем и не была — вот и все. И это не значит, что, дорогой Боб, начинай все сначала, я одна, ты один и так далее. Фу, какая ерунда!

Ерунда, согласен.

— А от кого ты узнала, что я один? — вожу пером по бумажке.

— Боб! — опять восклицает она. — Честное слово! Не по виду! Ты в полном порядке: костюмчик, воротничок, пуговицы на месте. Я сама не пойму, откуда узнала! Никто мне не говорил! Честное слово! Вычислила! Ты знаешь этот анекдот?

— Нет, — говорю, — не знаю.

— Ну ладно, — сразу остывает она, — переменим пластинку. А ту, старую, выкинем к черту. Она совершенно истерлась и никуда не годится. Не музыка, а игра на нервах. Договорились?

Договор вполне меня устраивает, но ответить не успеваю: врывается Бурлака. Физиономия у него разгоряченная, шляпа на боку. Секундное замешательство: это кто же такая? «Драсьте!» — бросает он Але и тотчас же отворачивается от нее, плюхается на стул.

— Новая наша сотрудница… — собираюсь я познакомить их, но ему и этого достаточно.

— Драсьте! — повторяет он, не глядя на нее. — Понимаешь, какая петрушка! Чайковский-то вернулся! Какой Чайковский? Ну, Блантер. Ну, этот музыкант, любитель дальних странствий! В Москву ездил. За песнями. — Хохочет. — Вот артист!

— Чему ты радуешься? — спрашиваю сквозь зубы.

— Так если бы не я, — хохочет Бурлака, — жинка его б чем-то тяжелым прибила, а то, веришь ли, такая сердечная встреча, будто с космоса приземлился!

— Все! — говорю я, а голос на пределе. — Идиотские версии будем сдавать в архив! Негодные пластинки — на помойку! Меня здесь нет! Сажусь писать заключение и не встану, пока не закончу!

Бурлака обращается к Але:

— Чего он распсиховался, вы мне можете подсказать?