Последняя инстанция

33

Видишь ли, говорю Мосьякову, эту последнюю фразу можно толковать двояко: либо друг твой Геннадий имел в виду уязвить тебя, либо внушить, что твои подтверждения вашего разговора ему на руку.

Двояко! Мосьяков разочарован. Был богом, всезнающим и всемогущим, а теперь для него боги — мы, следователи. И всякая двойственность в суждениях не положена мне по штату. А я не бог.

Мосьяков обескуражен. Подтверждение разговора! Каким образом? Неужели Подгородецкий способен догадаться, что у него, Мосьякова, связи с угрозыском? Ерунда, говорю, друг твой Геннадий догадаться об этом не может, но может держать тебя про запас в качестве свидетеля. Мосьяков расстроен. Генка? Лопух? Держит про запас? Не держит, подчеркиваю, а может держать; разница? Мы в принципе, подчеркиваю, основываемся на множественности психологических вариантов. И ни один отбрасывать нельзя. Телевизор в квартире Кореневой проверен, думаю про себя, есть акт радиотехнической экспертизы: конструкция заводская, никаким переделкам не подвергалась. А Мосьякову, чем-то удрученному нынче, растолковываю, что в одном из допустимых вариантов друг его Геннадий вскоре явится ко мне с повинной, то есть повинится во лжи, и, если я теперь-то уж решительно не поверю ему, сошлется на дружеский разговор, состоявшийся тогда-то и там-то с товарищем Мосьяковым. Искренне повинится или как? Чего не знаю, того не знаю. Мосьяков разочарован.

Мне прежде было трудно с ним. Во всяком случае, не легко. Во всяком случае, не так, как с другими. По-моему, он старался показать свое превосходство надо мной. Сейчас я чувствую превосходство над ним. Мне это нужно? Не нужно. Я предпочитаю быть с людьми на равных. Но как бы там ни было, мне легко. Разочарован Мосьяков, обескуражен, расстроен, не умничает, не пыжится, не куражится, не заговаривает о Жанне. Это, пожалуй, главное. Вот мне и легко.

Ты что сегодня, спрашиваю, не в форме? Не в форме, отвечает, вообще такая полоса, штормовая, семейная, лиро-эпическая, бесформенная. Тут, говорит, стены казенные, ни сервиса, ни градуса, ни тонуса, хотелось бы посидеть с тобой в каком-нибудь уютном заведении, высказаться, обсудить насущные проблемы, что мы, надеюсь, и провернем. Вот выйду, говорит он, из штормовой полосы. По рукам?

Ну, выходи, выходи.

А Подгородецкий, по всей вероятности, явится, я его жду и тем временем обмозговываю повод для вызова, если все же не явится.

В прошлый раз в расчеты мои не входило сообщать ему, что личность потерпевшего нами установлена. Ну, положим, сообщу. Положим, обязан поинтересоваться, нет ли в связи с этим каких-либо дополнительных соображений у свидетеля. Повод?

Зря усердствую: является без вызова — на следующий день.

Вот видите, улыбаюсь учтиво, мы с вами, Геннадий Васильевич, как в воду глядели: суждено еще побеседовать, — а у него брови сдвинуты, губы поджаты, присаживается к столу без улыбки, но на лице скорее решимость, чем угрюмость.

Затем он откашливается, поправляет галстук, подчеркивающий значительность нашей, по счету третьей, беседы, но произносит бесцветно:

— Разрешите сделать заявление?

Он, разумеется, не подозревает, что я обо всем осведомлен уже Мосьяковым, подготовлен, вооружен до зубов. Он думает, как бы подступиться ко мне, а у меня все продумано. Если, конечно, его заявление не будет противоречить той версии, которую он изложил Мосьякову.

Нет, не противоречит.

Записываю.

Он строг, бесстрастен, речь заучена, и не скрывает, что заучена, руки недвижно лежат на коленях.

— От предыдущих своих показаний отказываетесь? — спрашиваю.

— Отказываюсь, — вздыхает. — Как ни тяжело признать. Находился под страхом ответственности за безвременную кончину ни в чем не повинного гражданина.

— Точнее.

— Гражданина Ехичева Степана Тимофеевича, известного моей покойной супруге по Ярославлю.

Так же монотонно просит Подгородецкий в заключение не читать ему морали, поскольку ошибочность своего поведения осознал и готов понести суровую кару.

— Мораль отложим, — говорю. — В вашем рассказе мне еще не все ясно.

— Давайте, — хмурится он. — Проясним.

Прежде всего мне неясно вот что: знала ли жена Подгородецкого, что вечером девятнадцатого декабря в районе Энергетической орудовали двойники?

— То есть как орудовали? — спрашивает Подгородецкий.

— Вводили в заблуждение людей.

— Так вопрос не стоял, — хмурится он.

— Странно, — говорю. — Странная история, Геннадий Васильевич, сверхфантастическая и даже с примесью мистики. Почти в один и тот же час, в одном и том же районе, в радиусе двухсот метров появляются двое, удивительно похожие друг на друга, одинаково, надо полагать, одетые и оба пьяны. Одного увозят в медвытрезвитель, другой проваливается сквозь землю. Разве не странно?

— Мои же слова, — с достоинством отвечает Подгородецкий. — Но только мной не говорилось в отношении второго, в подъезде, что тоже был пьяный.

— Поднимем протокол? — предлагаю.

В глазах у него грусть.

— Зачем на таком ловить? Охотно верю: может, память дырявая.

Я бы тоже охотно поверил в его новую версию и с легким сердцем посчитал ее окончательной, если бы не эти двойники. Очень уж уязвимый пунктик.

— Раскрою карты, Геннадий Васильевич: наш сотрудник сейчас в Ярославле… — Мне ничего не надо, думаю, лишь бы она была рядом. — От него-то мы и получили сведения, которые вы только что подтвердили… — Лишь бы она была рядом, а там уж — все нипочем. — Но сведения эти — самые предварительные, мы ждем исчерпывающей информации… — Все же, думаю, надо что-то решать, ничего же еще не решено. — И конечно же, помимо уже установленных отношений, нас интересуют по долгу службы и ваши личные отношения с Ехичевым… — Но как решать? Как? — Знакомы ли? Часто ли встречались? Знал ли он вас в лицо? Ну, и вы — его, естественно… — Естественней всего было бы ничего не решать. — Ярославль нам ответит — это на сто процентов… — Нет, надо решать, надо. — Но желательно, чтобы прежде ответили вы.

— А что ответить? — хмурится Подгородецкий. — Отношения, как вы сами сказали, личные, вход посторонним запрещен. Зачем же касаться?

Я, конечно, предвидел, что он прибегнет к этой лазейке, если появится в том нужда.

— Вы меня неправильно поняли, — говорю. — В интимную область не собираюсь вторгаться. Знакомы люди друг с другом или незнакомы — это ведь не секрет. А вы сейчас поймете, почему это важно. И почему я призываю вас воздержаться от необдуманных ответов. По-моему, вы уже успели убедиться, в какое неприятное положение они нас с вами ставят.

Пока я говорю, он морщит лоб.

— Сколько вам нужно на размышления? — спрашиваю.

— Нисколько, — отвечает. — Да, были знакомы.

— Знали в лицо?

— Не на маскараде же знакомились!

Нынче он немногословен и не так уж велеречив.

Поехали дальше. Авось куда-нибудь приедем. У меня к Подгородецкому три вопроса. По крайней мере три. А там будет видно.

— Вернемся к началу, — говорю. — В пьяном, который был подобран дружинниками, Тамара Михайловна узнала Ехичева. Вы сочли, что она обозналась, и в какой-то мере убедили ее. Через десять — пятнадцать минут, когда Тамара Михайловна была уже у Кореневой, а вы шли из «гастронома» с двумя бутылками пива в карманах, вам повстречался неизвестный. Вы не обратили на него внимания, заметили только, что шатается, а впоследствии, когда милиция занялась установлением личности потерпевшего, или, иначе, того самого, которого Тамара Михайловна приняла за Ехичева, вы без всяких колебаний заявили, что неизвестный на фотографии и неизвестный, встреченный вами, — одно лицо. Но неизвестный на фотографии — это Ехичев, он же потерпевший, он же доставленный дружинниками в больницу. Следовательно, Тамара Михайловна не ошиблась. Как же получилось, что ошиблись вы?

Подгородецкий отвечает не сразу:

— Вы же сами подсказали как: двойники.

— Но ведь в тот вечер, девятнадцатого декабря, для вас Ехичевым был не тот, которого увезли, а тот, который встретился вам в подъезде. Верно?

— Верно, — подтверждает Подгородецкий.

— Так почему же вы не успокоили жену? Почему не рассказали об этой встрече? Раненый увезен и умер, живой цел и невредим. Не было бы причины нервничать Тамаре Михайловне, доводить себя до психического расстройства.

Морщится, жмурится — судорожное движение головы.

— Так успокаивал же, Борис Ильич! Рассказывал! А она — свое! — Вскидывает голову. — Вы вот не верите, и она не верила, таким же путем. Она себе верила, своим глазам, а моим — нет!

Всякие ссылки на тех, кто не может уже ничего засвидетельствовать, — разговор впустую.

Больше для формы, чем из практических соображений, задаю промежуточный вопрос:

— Почему при опознании Ехичева по фотографии вы не назвали его, хотя бы предположительно, не сказали, что он похож на вашего знакомого, и, словом, не помогли нам в наших поисках?

— Боялся.

Ясно.

Артподготовка закончена, можно переходить в наступление. Если оно сорвется — тем лучше для Подгородецкого, тем хуже для нас. Но я обязан докопаться до истины, какой бы она ни была.

Откладываю авторучку.

— Остановимся на вашей встрече в подъезде.

— Пожалуйста, — строго глядит Подгородецкий, будто это я путаю его, а не он меня.

Впрочем, с мифическими этими двойниками впрямь запутаешься.

— Вы утверждаете, Геннадий Васильевич, что встреча была, так сказать, безмолвной. Правильно?

Мне кажется, он пытается осмыслить мой вопрос или, вернее, переосмыслить, но как бы одергивает сам себя, отвечает поспешно:

— Да, утверждаю.

— Но как же так? — я озадачен, даже развожу руками. — Двойники! Точная копия Ехичева! В вашем подъезде! Ваш гость! Такая мысль у вас не возникала?

Молчит.

Подсказываю ему:

— Вы не хотели его окликать? У вас были с ним натянутые отношения?

За этот аргумент он должен бы по логике ухватиться, но почему-то не ухватывается.

— Отношения нормальные. Зла не таил.

Возможно, ему важнее убедить меня, что к ранению подлинного Ехичева он, Подгородецкий, причастен быть не может?

— Хорошо, — говорю. — Так и запишем. Но почему же вы все-таки не заговорили с ним, не поздоровались, не пригласили к себе? Человек издалека, к тому же пьян, естественно было бы уберечь его от неприятностей, а вы прошли мимо. Почему?

— Да все потому же, — хмурится Подгородецкий. — Боялся.

А это уж — с его стороны — осечка.

— Чего же вы боялись? — спрашиваю.

Спохватится ли он?

— Да все того же, — не спохватывается. — Чтобы не закопали на основе знакомства.

— Позвольте, — говорю, — но это же действительно мистические опасения. Как вы могли предвидеть тогда, что с Ехичевым случится несчастье?

Молчит. Запутался. Эти двойники доконали-таки его.

Я подготовлен: еще накануне, как выражаются шахматисты, проанализировал позицию. Еще тогда сложилось у меня впечатление, что двойник Ехичева, этот знакомый незнакомец, черт его знает откуда взявшийся в подъезде и куда сгинувший, — фигура вроде бы сверх комплекта. Когда мы делали первые попытки установить личность потерпевшего, она оказалась на месте, но как только возвращался я мысленно к началу событий, места для нее не находил. Словно бы подброшена была она умышленно, а мы ведь с полковником Величко такой возможный ход в свое время не сбрасывали со счетов.