Последняя инстанция

18

Я не мальчик, но иногда находит мальчишеское затмение, и кажется мне, будто у начальника отдела только те расследования в голове, которые веду я.

Константин Федорович на два дня уезжал — по вызову министерства, а за это время и сменилась обстановка на моем участке фронта. Каждый солдат полагает, что его участок самый важный.

Рвусь к Величко с девяти утра: занят. Звоню на телестудию: требуется справочка. Пока что устно, а вообще-то в письменном виде. Что передавалось по городу девятнадцатого декабря с восьми вечера до девяти? Отвечают не сразу, копаются в своих архивах. Ответ вполне меня удовлетворяет: цирковое представление, трансляция из Москвы.

Прорываюсь к Величко незадолго до обеденного перерыва.

Он жмет мне руку еле-еле. Сонный. Неприятности? Краем уха слыхал я: застопорилось дело в группе, которая вот уж пятый месяц расследует крупное хищение. Придется вторично просить об отсрочке у прокурора республики. Да только ли это? Я почти уверен, что Константин Федорович переменился ко мне лично.

— Вы погодите, Борис Ильич, — перебивает он меня. — Сначала — о квартирных кражах.

А на этом участке — успешно; остается только допросить оставшихся свидетелей.

Он меня явно не слушает.

— Покороче, Борис… Что с Подгородецким?

— Алиби, Константин Федорович. Полнейшее.

Горю желанием посвятить его в подробности, но он опять меня перебивает:

— А с бумажником?

С бумажником — глухо, и потому пытаюсь компенсировать этот пробел увлекательной историей, в которой фигурируют заколоченные досками двери, общежитие «Сельмаша» и так далее.

— Когда я работал в прокуратуре, — сонно вспоминает Величко, — у нас был следователь… Потрясающе излагал фабулы. Красочно. Просто-таки мастер художественного слова. Вот только с раскрываемостью у него было похуже…

— Мне можно идти?

— Да ну пожалуйста, пожалуйста! — поднимает Величко руки кверху и словно бы удивляется, как я раньше до этого не додумался.

Возвращаюсь к себе — звонок, снимаю трубку.

— Боренька?

После новогодней ночи мы не виделись, не разговаривали. К допросам я готовился, а не к этому.

— Извините, Боренька, что отвлекаю… Я насчет папы. У него несносная манера: с вокзала прямым сообщением в управление, как будто бы трудно дать знать… Я к нему не могу дозвониться и уже волнуюсь… Он приехал? Ну, спасибо, Боренька, хорошо, что вы существуете: связующее звено.

Между прочим, есть у нас еще и секретариат. Молчу. Ничего тогда, в новогоднюю ночь, между нами не было. Телефонная трубка свидетельствует об этом. А связующее звено — дело такое… Необременительное, во всяком случае.

— У вас люди, Боренька?

Я сержусь на нее за этот обычный, легкий тон. А чего бы мне хотелось? Многозначительных пауз и томительных вздохов?

— Нет, я один, — говорю.

— Если вас не затруднит, Боря, попросите, пожалуйста, его позвонить попозже.

— Затруднит.

— Бедные вы мои! Год только начался, а у вас уже горячка!

Бедные мы ее! Я и отец. Утвердиться бы мне в этом лестном для меня сочетании, а дальше бы уж понесла меня жизнь, не спрашивая, хочу ли того.

— Горячка у нас независимо от времен года. Как и у вас. — Я уже, кажется, тысячу раз говорил ей это. Я другое собираюсь сказать. — Мне не очень-то удобно быть связующим звеном.

— Когда вы на чем-нибудь крепко провалитесь, Боря, — смеется она, — тогда я вам прощу вашу щепетильность. Как медик. Потому что излишняя щепетильность — это болезненное состояние. Но я верю в вас, — добавляет она серьезно. — Верю: вам ничего не угрожает. — И опять смеется. — Вы еще не провалились?

— Пока еще нет, — отвечаю. — Но не застрахован.

— Застрахованы, — говорит. — Моими молитвами.

Так. Откуда она звонит? У них же к телефону не пробьешься. Не из морга? Из облздравотдела? В ожидании и тоже в одиночестве? Тогда и я ее прощаю. Медицине без молитв не обойтись.

— К вопросу о щепетильности… — набираюсь храбрости. — Мне что-то неловко перед вами за тот… как бы сказать… эпизод. На балконе. Не знаю, может быть, это тоже болезненная щепетильность или… несовременность, архаика, что ли, но вот, понимаете, такое ощущение…

Она отвечает не сразу:

— Я тоже, Боря, не современная, как вам известно… Тем не менее… Уверяю вас, это пустяки. Ну, все! — торопливо прибавляет она. — Извините.

Значит, и ей неловко. Ну, все! Я ее извинил, и она меня извинила, и хватит об этом.

Спускаюсь в наш управленческий буфет. Столовая, куда мы ходим обычно, тоже недалеко, но время не ждет: перекушу на скорую руку.

Ассортимент невелик: яичница, колбаса, кильки, кефир, компот из сухофруктов. Беру себе яичницу и кефир, усаживаюсь. После трех у меня допросы, надо еще кое-что продумать.

Но появляется Аля.

Как только она появляется, характерное жжение где-то в области коронарных сосудов заставляет меня напрячься и съежиться. Опускаю глаза, занимаюсь усердно яичницей.

Подходит.

— У тебя не занято?

У меня не занято, она достает из сумки кошелек, швыряет сумку на стол, идет к буфетной стойке, где весь ассортимент красуется на виду. Буфетчица оправдывается перед ней: поехали за продуктами. Сразу шумно стало, когда она появилась. Украдкой слежу: в сапожках, которые модны до сих пор, в пушистой шапочке, гармонирующей по цвету с костюмом, и все это выдержано в излюбленных ее тонах — от темно-розового до темно-красного. Надо полагать, была у парикмахера, бережет прическу, шапочки не снимает, и вообще стала франтить, как в первый день, когда представлялась Константину Федоровичу. Кого-то покоряет. А я занят яичницей — пришел перекусить на скорую руку. Жжение — меньше, но опускаю глаза, тороплюсь, ем кое-как.

Она возвращается с кефиром — только и всего.

— Диета, — объясняет. — Полнею. — И, не церемонясь нисколько, показывает на себе, где и что у нее выше нормы. — Жратва!

Проделывает она это быстрым, скользящим и вовсе не демонстративным жестом, но я, пожалуй, шокирован, а ей хоть бы что.

— Не ори, Шабанова, — говорю. — Мы не в лесу.

Она присаживается, чокается со мной своим кефиром.

— Это ты, Боб, сказал точно. Как тот па экзамене, глухой, который, помнишь, был у нас по административному праву: «Не кричите, Шабанова, я не глухой».

— Не помню такого.

— Как? Не помнишь? По админправу!

Явление второе: Бурлака. Снимает пальто, шляпу, вешает на вешалку, окидывает всех сидящих за столиками своим орлиным взором и устремляется к буфетной стойке, не преминув хохотнуть на ходу:

— Приветствую следственные органы в нашем родном безалкогольном шалмане! — Грозит кулаком буфетчице: — А где цыплята табака? А где?

Аля не торопится, греет в ладонях стакан с кефиром, — из холодильника.

— Неунывающий Бурлака!

Зато я тороплюсь, доедаю, допиваю.

— А чего ему унывать? Выдает на-гора внеплановую руду, а плавка-то на нашей шее.

Ему все видно оттуда, и видно, что я тороплюсь.

— Айн момент! — кивает мне.

На подносе у него полный ассортимент: кильки, колбаса, компот и хлеба с полкило. А яичница жарится.

— Алевтина Сергеевна! — замечает он строго. — В процессе принятия пищи положено снимать головной убор.

— Идите-ка вы, Леша, знаете куда…

— А я только оттуда… Вам привет… Слушай сюда, — манит он меня пальцем и, уплетая колбасу вперемежку с кильками, начинает рассказывать.

Общежитие «Сельмаша», Кузьминична, Дмитрий Афанасьевич Ярый, отсидел за кражу и хулиганство, но это было три года назад. Характеристики на заводе положительные.

— Ох эти характеристики! — вздыхает Аля. — Сколько раз они вводили в заблуждение!

— А я с людьми беседовал, — хмурится Бурлака. — Из райотдела — прямо на завод. Всего, если подсчитать, за пять часов целую автобиографию перелистал, пласты поднял!

— Видишь, Боб, — говорит Аля, — ты прав насчет руды.

Да если бы руда, а то ведь пока еще — пустая порода, неизвестно что. Чувствую, что и Бурлака настроен далеко не радужно, а это для него редкость.

— Ну, как твой нюх? — спрашиваю. — Что-нибудь подсказывает?

Неопределенная гримаса на лице. А между тем все сходится: и место происшествия, и дата, и время. Но трое соседей по комнате отсутствовали — как по заказу. Непосредственных очевидцев нет. Будь это даже руда, удастся ли из нее что-нибудь выплавить? Впрочем, за пять часов пласты не поднимают. Мы возимся с этим полмесяца, а Бурлака вздумал внести ясность за полдня. Единственная свидетельница, да и то косвенная, — Кузьминична. Валя Иванова, Шура Петрова и Таня Сидорова строили свои умозаключения с ее слов.

— Будешь действовать процессуально? — спрашивает Бурлака.

Не знаю. Надо подумать. Посоветоваться с Константином Федоровичем. Официальные допросы — это палка о двух концах. Для допроса нужно правильно выбрать момент: не раньше и не позже. Все упирается в самого Ярого: стоит ли сразу начинать с ним диалог? А может статься и так, что одного его слова будет достаточно, чтобы наши подозрения рассыпались в прах. Назови он человека, с которым повздорил, и окажись этот человек живым-здоровым, весь наш заряд — впустую.

— По-моему, мальчики, — говорит Аля, — вы упускаете одну вещь. Которая свидетельствует против. Ваша Кузьминична, Леша, очень уж легко раскололась.

— Вот и я так считаю, — соглашается Бурлака. — Причем раскололась еще до меня. Перед всеми этими Валями и Шурами.

Вывод? Вывод не лишен обоснованности: если преступление действительно было совершено, Ярый — с его несомненным опытом в таких делишках — сумел бы заставить Кузьминичну попридержать язык за зубами. А раз ограничился он не слишком, как видно, категорическим предупреждением, ему важно было только одно: чтобы по свежим следам не застукали его опять на мордобое.

И все-таки я возражаю — и самому себе, и Бурлаке вкупе с Алей:

— Он попросту может не знать о последствиях.

Мы примеряли эту возможность к Подгородецкому, так почему же не примерить к Ярому?

— А кто в больницу звонил? — спрашивает Бурлака. — Пушкин? Пли по поручению Пушкина?

Да, женский голос. Надо пройтись по связям — словом, все сначала. Пока разговариваем, Бурлака умял и колбасу, и кильки, и кефир выдул прямо из бутылки, — бежит за яичницей.

И странная штука: как только остаюсь я с Алей — не в лесу, а в нашем родном безалкогольном шалмане, — снова жжет, хотя казалось, что уже отпустило.

— Запрягли небось? — спрашиваю.

— Запрягают.

— Похудеешь.

Кстати, не вижу, чтобы ей так уж необходимо было худеть. Причуды. Когда у человека жжение в груди, это посерьезней.

Возвращается Бурлака с яичницей. Как я ни тороплюсь, а ему, едоку, не гожусь и в подметки: вмиг опустошил сковороду. Недоволен. Всухомятку! Борщику бы! Со сметанкой!

— Ну, товарищ капитан, — запивает компотом, — сглазил я наше дельце.

— Каешься?

— У меня такое мнение, что оперативными мерами в общежитии ничего не добьемся.

— Предчувствие, — поправляю. — Ты еще не копнул. Загляни в конце дня, обсудим.

Он уходит, и Аля с ним, и теперь уж я не тороплюсь. Теперь уж я показываю образцы самодисциплины: ничто не может отвлечь меня от сегодняшней, текущей работы. Цежу компот и проигрываю в уме сцену допроса, который после перерыва идет у меня первым.