Последняя инстанция

А мне тогда послышалось другое: «Кончай переживать, делов на копейку, шуму на рубль, утро покажет». Голос мужской, грубоватый, растянутые гласные. Я, конечно, даже не обернулся. Память у меня дай бог каждому. «Запишем», — пододвинул Кручинин протокол. «Вы думаете, это что-нибудь даст?» — «Ровно ничего, — ответил он. — Но все равно запишем». Память у меня — дай боже, однако поручиться, что это был голос Подгородецкого, я бы не смог. Скорее обратно: не его это голос.

— А как же с типом, который встретился в подъезде? — спросил я. — Ехичев или не Ехичев?

— Мои же слова! — торжествующе произнес Геннадий. — То были твои, а это мои: Ехичев или не Ехичев? Вот и я себя спрашиваю: сходство? Кто из нас обознался: Тамарка или я? Если тот Ехичев, которого в протрезвиловку повезли, то другой, с кем столкнулся, — не Ехичев: это после было. А если этот — Ехичев, значит, не тот. Путаница!

— Чертовщина! — подвел я итог.

А важно ли, кому из них причудилось — Геннадию или Тамаре? В моем счетно-решающем устройстве такие головоломки не были запрограммированы — я мыслил прямолинейно. Погиб Ехичев? Погиб. Кого подозревают? Геннадия. Имеет он право защищаться? Имеет.

— Защищайся! — сказал я. — Но честно. Без вранья.

Он кивнул, как благодарный ученик великодушному учителю.

— И тоже мои же слова! Моя же мудрость, запоздавшая примерно на месяц. Надо было сразу — без вранья, как есть, как было в действительности! — костяшками пальцев, сжатых в кулак, постучал он по лбу. — Подгадили нервы. Трусливость. Теперь-то как быть? Сам же себе яму выкопал! Когда Тамарка ко мне на работу пришла и говорит, что Ехичев скончался в больнице от ран, я ей свое: молчи! А она молчать не может. Степан, Степан! Она меня за грудки берет: надо хоронить. Надо, говорит, достойно проводить в последний путь. Истерика, Вадим. А хоронить, сам понимаешь, как в петлю лезть. Подарочек угрозыску — он только того и дожидается. Ваш гость? Ну, положим, не наш. Да как же не ваш, если хороните? Если хороните, несите полную ответственность. Ну, я тогда Тамарке грожу: слушай, Тамара Михайловна, не выводи меня, хуже будет. Форменно грожу, Вадим. Семьей, сынком, вплоть до жизни. Не было никакого Ехичева! — размашисто перечеркнул Геннадий пальцем что-то невидимое. — Знать мы его не знаем, наша хата с краю. Теперь-то я башку даю на отсечение: шел он к нам. У него тут, кроме Тамарки, нет никого. Проездом куда-то, либо по пьянке с поезда, либо пропился, пустым не доехать. Но шел прямым сообщением к нам. И не дошел. Что такое случилось? — развел руками Геннадий. — Тоже темная ночь! Потом, когда Тамарка сотворила свою последнюю пакость, не посчитавшись с близкими, шагающими по жизни, мне мудрость и велела: иди! Иди и сообщи без вранья. А глупость держит за душу: ну, пойдешь, и что? Тебя же за шкирку: чем думал раньше? Скрывая правду, терроризировал супругу? Рот ей затыкал? Лишал законного долга предать земле дорогой прах незабвенного сожителя? И плюс к тому ставил в тупик советское правосудие? Не хватило мужества, Вадим, пойти сообщить. Потому что где мудрость, где глупость — в таком моральном состоянии не разберешь. Я им — правду, а они мне — закон: кто Тамару Михайловну довел? А если и нету такого закона, подсобрали бы параграфы в кучу, подвели б к ответственности. Так и так — плохо. А может, Вадим, — воскликнул Геннадий, словно бы пораженный внезапной и страшной догадкой, — я таки ее довел?

— У меня спрашиваешь?

Это было, конечно, непростительно, что я сорвался. В конце концов, никто не принуждал меня к общению с Геннадием, я взял это на себя по доброй воле. И нужно было держаться как штык. Не портить дело под конец.

— Ты правый, Вадим, — потупился Геннадий. — Не об том речь. — И, словно бы с последней надеждой в донельзя сузившихся глазах, бормотнул: — Адвоката не порекомендуешь?

Теленок, темнота, зачуханный Подгородецкий! Обвинение предъявлено? Не предъявлено! Что-нибудь реально угрожает? Не угрожает! За каким же чертом адвокат? Во мне произошел взрыв — сработала бомба замедленного действия. Я мстил Геннадию за Тамару, за себя, за Жанну, за Линку, за Вовку. Лопухам не содействую! Дурням советов не даю! Трусов — по собственному же их признанию — презираю! А нужно было держаться как штык.

Он встал пошатываясь, запахнул пиджак, а застегнуться не мог, будто пальцы у него одеревенели. Не нужно было портить дело под конец.

Но я уже не в силах был остановиться.

— Твоя беда знаешь в чем, трагедия, если угодно? Не в том, что ты в грязи, не в том, что в болоте, а в том, что ненавидишь людей!

Он понял, видно, что со мною терять ему нечего.

— По выбору, Мосьяков. Кого как.

Я тоже встал из-за стола.

— Возможно, к этой уголовщине ты не причастен. Но должен тебе сказать, начинаю относиться в некоторой степени терпимо к теориям синьора Ломброзо и откровениям своей тещи. — Он, разумеется, глянул на меня с тупым недоумением. — Некий Ехичев нам тайны не раскроет. Не твоих рук дело, но ты, пожалуй, на это способен.

Уже в дверях, уходя, он обернулся, покачал головой:

— Лежачего, Мосьяков, не бьют.

— Ничего, — сказал я. — Переживешь. Встанешь и еще замахнешься. И на меня замахнешься за то, что крою напрямик.

Он потоптался у дверей, посопел, одернул пиджак, застегнул на все пуговицы.

— Эх, Мосьяков! Ты хотя бы не отказывайся, если будут допытываться. Не строй из себя ангела. Так и отвечай, без демагогии: был Подгородецкий в редакции, делился, освещал свои ошибки и трудности в таком-то и таком-то свете.

— Будь спокоен, — сказал я. — Не откажусь.

Теперь мне нужно было срочно — к Лешке.

Но его в гормилиции я не застал, зато Кручинин был на месте.