Последняя инстанция

— Интересное, — киваю.

Что же теперь будет? Как мне вести себя с Жанной? Куда отступать? Вроде некуда.

— Чтобы преступник сам на свою хазу навел! — смеется Бурлака. — Кино?

— Многосерийный фильм, — говорю. — Но если память у тебя не девичья, я тебе это предсказывал. И насчет Подгородецкого — тоже. Никакого отношения к делу не имеет. Говорил, что зашьемся, даром время потеряем? Вот и зашились.

Бурлаке море по колено.

— Ну и хрен с ним! Завтра отоспимся и начнем сначала. Все силы бросим на бумажник! Найдем! В Курске пошуруем — концы отыщутся!

Мне непонятно, какую цель он преследовал, вломившись среди ночи с этим своим сообщением: обрадовать меня? Так нет же! Расстроить? Так не злюка же! Вернее всего — никакой цели не преследовал, а просто блажь явилась — забежать мимоходом к Жанне, а когда забежал, то и накинулся на меня.

Чертова работа, думаю, никуда от нее не скроешься; и от этого — что было на балконе — тоже не скроешься, чертовы праздники!

Нужно объясниться с Жанной, думаю, сейчас же. Сказать, что это был не я и она — не она. Было это наваждение или просто крик души. Я не могу любить ее, потому что сердце занято, а легкий флирт — ни к чему: от него никто еще не умирал. Нужно умирать — тогда это будет честно. Мысли у меня путаются, состояние неважное, не могу сейчас объясняться, не готов.

Вспоминаю позавчерашний вечер, когда ходил в институт за консультацией, — жаром обдает меня. Ну кому я завидовал тогда и чему? Елкам в коридоре, девушкам в вестибюле? Молодости? Так разве ж не молодость это — нынче на балконе? Молодость! И чувство было — без него наваждению я не поддался бы. И нежность была, — в чем же мне оправдываться? С какой стати объясняться? Не знаю, не знаю.

Бурлаки уже и след простыл, теперь в центре внимания Мосьяков. Собирается уходить, его не отпускают, а он куражится: «Сейчас пойду и набью кому-нибудь морду! У меня на Новый год такая традиция!»

Он выходит, ни с кем не прощаясь, хлопнув дверью; жена спокойна за него: «Анфан терибль! Никого он не тронет!» А хозяйка дома волнуется: «Его заберут в милицию!»

Ну, раз уж милиция помянута, мне не к лицу стоять в стороне. У Жанны умоляющие глаза: «Боренька, догоните его, верните». — «Слушаюсь!» — Мне тоже не вредно на воздух.

Я тоже одеваюсь, а публика восторженно глазеет на меня: не перевелись еще рыцари в наше время!

Догоню или упущу? Догоняю. Но вернуть его мне, конечно, не удается. Да и нужно ли? Единственная уступка: сбавляет шаг. Идем рядом — не спеша, вроде бы прогуливаемся. Людно уже на улицах: отпраздновали. А до рассвета далеко: фонари горят, снежок — как в театре. Я что-то не пойму себя: хорошо мне или плохо? И куда я иду? И стоит ли возвращаться? И что будет, если возвращусь? Ничего не будет. Собственно говоря, это пустяк — на балконе. Новогодняя шутка. У одних традиция — набивать кому-то морду, у других — целоваться. Проспимся — и за работу. А я — хоть сейчас. Отпраздновали. Ну и слава богу. Что я без работы? Ничто. Тянет в управление. Кабинеты заперты, ключи — в дежурной части, и мой — заперт, который пока на двоих. Туда меня тянет? Туда. Однако же пусто там: рабочий год у нас еще не начался. У нас? Пожалуй, Константин Федорович уважит мою просьбу, и с нового года, как прежде, я буду один. А зачем это мне? Что-то не пойму.

— Ты куда? — спрашивает Мосьяков.

Брататься с ним не собираюсь:

— А вы куда?

Намерения у него самые мирные: на примете любители расписать пулечку в новогоднюю ночь. Бредовая, конечно, идея. Кто же с такой головой садится? По мнению Мосьякова — в самый раз. Дознавшись, что и я в редкие часы досуга склонен убивать время этим же способом, он, видимо, добреет ко мне и даже зовет с собой. У них есть трое, я буду четвертым. Мне нужно, чтобы он из ближайшего автомата позвонил Жанне. Такой нелепой, как эта, новогодней ночи, право же, не припомню.

Пока он звонит, стою возле телефонной будки, радуюсь чему-то. Нелепая ночь? Пусть. Мне не следовало идти в институт перед самым Новым годом. Елки, студенческий бал — нахлынуло! Возвращение из Сибири. А может, именно в этом вся моя радость?

Если судить по жестам — Мосьяков скандалит, но никак уж не извиняется.

Приоткрываю дверцу:

— Капризны вы, братец.

— А ты помолчи, — бросает на меня свирепый взгляд. — У меня все! — и вешает трубку. — За тебя тоже отчитался, — говорит он небрежно и берет меня под руку. — Учти: играем на интерес. Классику не подзабыл? Вспомни, как обобран был Долоховым Николай Ростов!

— Сорок три тысячи. Помню. А классика для острастки?

Не такая уж у них демократическая республика.

— У классиков всегда найдешь необходимую параллель, — отвечает Мосьяков.

— Там была замешана ревность, — говорю я.

— Здесь она не замешана, — отвечает. — Предпочел бы честный бой из трех как минимум раундов. Ненавижу пережитки, но иногда скорблю, что в наш век не приняты дуэли.

— Мысль не оригинальная, — замечаю насмешливо. — Что-то подобное встречал у одного поэта.

Мосьяков удивлен:

— Интересуешься поэзией?

— Было, — говорю. — По долгу службы. Приходится иногда подчитывать. Сегодня поэзию, завтра — бухгалтерский учет или какое-нибудь пчеловодство. Попалась бы ваша светлость в мои руки, подобрал бы по газетам полное собрание сочинений и тоже прочел. Отмычек на свете много — больше, чем замков. Было бы только время.

— Понимаю, — кивает Мосьяков. — А если попадусь, учти: мое полное собрание у твоего начальника в голове. Можно не утруждаться.

Колкость? Не первая, кстати. По-видимому, с Константином Федоровичем не в ладу.

Мы идем через сквер на Пушкинскую, — ведет Мосьяков. Это мой ежедневный маршрут — на работу и с работы. У меня уже все прошло, что было за столом, — тот легкий хмель. И то, что было на балконе, — тоже. Мне радостно оттого, что все прошло: день, вечер, год; еще бы только ночь прошла, я жду, когда наступит утро. В сквере деревья белые и бело на аллеях. Мы с Мосьяковым идем по целине. Снегу нападало порядочно, и все после полуночи, и никто еще здесь не ступал. Скамейки тоже белые — увязли в сугробах. Значит, повезло: не наткнись Подгородецкий на потерпевшего в своем же подъезде и не опознай его по фотографии, черт те куда завел бы нас ложный след. Мы в выигрыше — благодаря Подгородецкому. Выручил нас.

— И за то спасибо, — говорю я вслух; Мосьяков косится на меня, добавляю: — Хоть вырвались на воздух!

— Плохо начинаешь год, беглец. Обидели небось?

— Это тебе лучше знать, — отвечаю фамильярностью на фамильярность. — Не я сбежал, а ты.

— Согласен на ничью, — бурчит он. — Сбежали оба.

Мы уже идем по Пушкинской, тут недалеко до управления.

— Причины разные, — говорю. — Но не будем вдаваться.

— Не будем, — соглашается Мосьяков.

Свежий воздух явно ему на пользу.

— Вернемся, может? — делаю последнюю попытку.

Он отвечает мне не сразу, но зато с претензией на глубокомыслие:

— Когда человек заблудился, и знает это, и все же идет, не сворачивает, он не дурак и не безумец. Он прав: нельзя сворачивать, если даже заблудился. Иначе возвратишься туда, откуда пришел.

— Вариант не самый худший, — говорю.

— Нет! — взмахивает он кулаком. — Самый худший! Мы рождены не для того, чтобы возвращаться.

— Эх, жаль, нечем, — усмехаюсь. — А то бы записал.

— А ты запомни, — с подчеркнутой невозмутимостью произносит он.

Может, и правда — запомнить?

Аля, Жанна, Константин Федорович — и вдруг Подгородецкий. Он-то к чему? И как сюда — в этот мысленный ряд — попал?

Если заблудился — не сворачивай. Вот что приходит на ум: так ли уж прост Подгородецкий, как я себе это представляю? Не увлекался ли в юности футболом? Не вздумал ли тряхнуть стариной и показать нам, простачкам, что такое настоящий финт? Отмычек на свете больше, чем замков, но версий-то еще больше. Бывают мастера заметать следы, — вдруг в их команду затесался мастер отводить удары? Логика простая: коль был незнакомец в подъезде, очевидцы найдутся, подтвердят. А первым подтвердить — это козырь крупный; кто с козыря ходит, тот живет богато. Мыслю по-картежному, но мне никак не до преферанса.

С Мосьяковым прощаемся возле дверей управления, пулечку распишем как-нибудь в другой раз и в более подходящее для этого время.

А у нас, в милиции, двери не запираются — ни под вечер, ни под утро, и в дежурной части свет горит всю ночь. Туда-то я и иду.

Мы сидим с Константином Федоровичем на диване, я передаю ему слово в слово то, что рассказал мне Бурлака, а свои соображения держу пока при себе. Константин Федорович запрокидывает голову, дремлет, мне неловко становится, замолкаю, но он сразу же подает голос:

— Ну? Как оцениваешь? Со знаком плюс? Со знаком минус?

— Всякая реабилитация, — говорю, — это плюс.

Глаза у него закрыты, дремлет, а голос насмешливый, свежий:

— Ты мне лекций о гуманизме не читай. Не затем, как понимаю, пришел. У тебя, брат, резкий психологический сдвиг: перемена отношения к интересующему нас лицу. Объяснить? — Дремлет, но объясняет: — Когда объективные данные в какой-то степени давали повод для подозрений, то есть косвенно подтверждали закономерность версии, ты в ней сомневался. Но стоило интересующему нас лицу выступить в роли субъекта, активно подтверждающего твои сомнения, то есть опровергающего версию, как ты в нее поверил. Такое, брат, бывает. Мы иногда больше доверяем подследственному, который молчит, не находит доводов в свое оправдание, чем тому, который защищается по всем правилам искусства. Ты зашел ко мне в четвертом часу ночи потому, что Подгородецкий своим защитительным действием вызвал у тебя подозрение. Будешь отрицать?

— Буду, — говорю. — Мы пока что играем в темную, а в темную я только предполагаю.

— Сути не меняет. Ты лучше скажи: подъезд с одним выходом или сквозной? Сквозной, говоришь? — Дремлет, нежится, запрокинув голову на спинку дивана. — А если сквозной, то не мог ли мистер Икс идти со двора? Транзитом, а?

— Вы забываете, Константин Федорович, про пальто. Главная наша версия: это случилось в квартире.

— Да что ты, бог с тобой! С чего бы я стал забывать? Дома-то по соседству есть? В глубине?

План местности я знаю наизусть, и сама она — в натуре — перед глазами. Теперь я объясняю, а Величко слушает.

— Единственное здание, — говорю, — за домом номер десять, в глубине, — заводское общежитие. Но выход — на соседнюю улицу, через двор не пройдешь. В протоколе осмотра это зафиксировано, Константин Федорович.

Оторвавшись от спинки дивана, выпрямившись, он блаженно потягивается, расправляет плечи.

— И все-таки, Борис Ильич, оценим заявление Подгородецкого со знаком плюс. Если товарищ чист, один — ноль в его пользу. Если юлит — в нашу. Он не учел немаловажного обстоятельства: до сих пор мы вынуждены были, как ты говоришь, играть в темную. Но, предложив себя в свидетели, он сам раскрыл карты. Раскроемся и мы. На законных основаниях. Без всяких опасений, что это его спугнет. Вызывай, допрашивай, но подготовься как следует. Настройся брать высоту с первой же попытки. Ни второй, ни третьей у тебя уже не будет. Упустишь что-то, затаскаешь свидетеля — верный шанс насторожить его, испортить все дело.