Барбарелла, или Флорентийская история

* * *

— Ты? — Пьетро оборачивается, смотрит, как будто он в тот момент не видит никого, кроме неё. — Ты?!

— Да. Это была единственная моя возможность оказаться сегодня здесь, — она тоже смотрит только на него, её ресницы трепещут, она то и дело опускает взгляд. — Ты помнишь, как в прошлый раз написал записку о том, что портрет Джиневры — подделка?

— Помню, — кивает Пьетро. — И что с того?

— Записку нашли не так давно и заинтересовались портретом. Вот этот святой отец, — Барбарелла кивает на Варфоломея. — Он очень много знает и про картины, и про нас. Он рассказывал мою историю, и ни разу не приврал и не ошибся!

Варфоломей снисходительно улыбается.

— Дочь моя, мне незачем искажать факты, и я стараюсь не допускать ошибок в моей научной работе. Роберто Казолари был моим уважаемым коллегой, и он много рассказывал мне в том числе и обо всех вас.

— Так это вы теперь на месте господина Казолари? — Пьетро хмуро смотрит на священника.

— Нет, сын мой, не я. У меня своя ответственность и свои картины. Но Патрицио Маркони попросил меня о консультации.

Пьетро смотрит на Барбареллу. Та пожимает плечами. Ставит корзинку на стул у стены и возвращается к ним.

— Наверное, это человек, который здесь вместо Роберто? Мы можем спросить Мауро, он должен знать. Мауро, ты ведь расскажешь нам? — она поворачивается к тяжело дышащему господину Кристофори, которого до сих пор держит молодой человек в сером мундире. — Габриэле, он не нарисованный, он настоящий, он может перестать дышать! Отпусти его!

Габриэле смотрит на Пьетро. Тот кивает. Мауро Кристофори свободен и отдышивается, но у него за спиной стоит Пьетро-младший.

— Сын мой, ты можешь дышать? У тебя с собой твоё лекарство? Врача-то мы и не захватили, — беспокоится Варфоломей.

— Могу, — сипло говорит тот, отдышавшись. — Всё правда, Патрицио нашёл записку, решили обратиться к специалистам музеев Ватикана, конкретно к господину Диаманте, то есть к отцу Варфоломею. Он приехал сюда сам, изучил портрет, сообщил, что это плохая подделка, и спросил, каким местом мы на него смотрели так долго. Господин директор очень огорчился и заключил договор на экспертизу двадцати полотен из коллекции. В итоге госпожа Барбарелла отправилась к ним в Рим, а сюда приехала госпожа Джованнина, вот она, вы все её видели, наверное, она здесь была две недели. А потом, три дня назад, я был в Риме по делам, и отец Варфоломей сказал, что нужно поговорить. Я приехал к ним, а они мне стали зубы заговаривать, про портреты, да как они выражают свою волю. Но я ничего им не рассказывал! И я не знаю, что ты там у них устроила, что они сами обо всём догадались!

— Я просто хотела на бал, и встретить всех. Раз в год, понимаешь? Только раз в год я могу снова ощутить своё тело, говорить, петь, танцевать, просто двигаться — стоять ногами на полу, понимаешь? Смотреть глазами — в глаза, слышать дыхание, двигаться в такт! Ты живой, где тебе понять! Ты каждый день ходишь по улице, а я могу выйти только в парк и только в эту ночь, а в ноябре на улице так холодно! Да, я сделала всё, что смогла, чтобы сегодня снова оказаться здесь. Кто скажет, что я была неправа?

— Я и думать боюсь о том, что ты делала, — тихо говорит Пьетро и смотрит только на неё.

— Госпожа Барбарелла сделала всё, чтобы привлечь наше внимание к её особе и донести до нас мысль о необходимости вернуть её домой, — подтверждает Себастьен. — Мы знали о том, что здесь творится чертовщина. Но мы, конечно, и предположить не могли, как именно это происходит, и в каких масштабах. И, боюсь, решение посетить виллу сегодня было принято вне зависимости от любезного приглашения госпожи Барбареллы. Она, гм, легализовала наше здесь присутствие в ваших глазах, за что ей спасибо. Вы удовлетворены, господин Донати? Или мы продолжим выяснять, кто из нас и в какой мере смертен? Предупреждаю, что лично у меня нет безусловного пиетета перед искусством прежних эпох, я не искусствовед, не художник и не Варфоломей. Более того, я полагаю, что даже подпорченную картину можно восстановить, были бы умелые руки, а у меня таковые есть. Другое дело, сохранится ли в таком случае личность написанного на холсте?

— Увы, нет, — отвечает Пьетро. — К сожалению, подобный случай уже был — несколько лет назад один бестолковый работник вешал портрет моей внучки Джованны, уронил его и серьёзно повредил холст. Изображение восстановили, но Джованна никогда больше не вышла из своего портрета и не ответила нам.

— Не тот ли это художник, который работал здесь у вас и потерялся? Карло, как его звали? — Себастьен немного повышает голос, чтобы Карло услышал.

А Карло всё ещё стоит возле портрета с обнажённым клинком. Это навороченный складной нож, дорогая игрушка, которым он виртуозно владеет, об этом знает весь палаццо д’Эпиналь, и никто никогда не рвётся проверить умение Карло на себе.

— Риккардо Бирколотти, пропал двадцать пять лет назад, — уточняет Карло.

— Да, это он, — подтверждает Пьетро. — Что вы знаете?

— Не всё, — улыбается Себастьен. — Но я полагаю, что мы можем обсудить главное более узким кругом, что ли. Даже если вам и привычно говорить о тайнах и странностях посреди бальной залы. Мне кажется, ваше семейство будет вам благодарно, если вы отпустите их — как сказала госпожа Барбарелла? — говорить, петь, танцевать и просто двигаться.

— Тогда вам придётся отозвать ваших людей от картин.

— Договорились, — соглашается Себастьен.

Пьетро кивает. Его сын отступает от Мауро Кристофори, мужчины в мундирах отходят на несколько шагов.

Себастьен смотрит на своих — Карло опускает руку с ножом и отходит от картины на полшага, остальные выдыхают и расслабляются.