День Дьявола

Внутри лежал листок папиросной бумаги, засаленный и покрытый плесенью.

– Я нашел это, когда был в твоем возрасте, Джонни-паренек, – сказал он.

– Что это?

– Погляди.

Под бумагой оказалась маленькая черная ладошка, размером с младенческую ручку, скрюченная, как сгоревший паук.

– Совсем крошечная, – сказал я.

Но было кое-что еще, на что я вначале не обратил внимания.

– Посчитай-ка пальцы, Джонни-паренек, – сказал Старик.

Их было шесть. &

Пока мы дожидались Кэт, Отец с мотком бечевки и складным ножом направился к холмам.

– Может быть, это подождет, Отец? – окликнул я его из «Лэнд Ровера». Он отмахнулся.

Муха рванулась за ним – инстинкт подсказывал ей, что он сегодня не склоне ее ругать.

Он тоже плохо спал, и когда Кэт, запутавшись в простынях, разбудила меня, я услышал, как он ходит по двору, заходит в хлев к барану, что-то пилит в мастерской, потом отбивает молотком заклинившую деталь в каком-то механизме, и она со звяканьем падает на пол. А теперь вот, при дневном свете, он обнаружил сломанную перекладину в ограде, которую необходимо было починить.

Я смотрел, как он поднимается наверх через куриный дворик. Птицы бросились врассыпную – Муха напугала их, – и, злобно кудахча, они принялись хлопать крыльями. Крутой уклон давался ему с некоторым трудом, видел я, и мне подумалось, что рано или поздно Отца настигнет старость. По-другому не бывает. Он пока еще способен переносить такие тяжести, какие мне едва удавалось поднять, и мог проходить немалые расстояния, но придет время, и, чтобы выбить его из седла, достаточно будет подвернувшейся лодыжки или непрекращающегося кашля, а тогда забота о ферме ляжет на других. Дайеры и Бисли сделают, что смогут, но у них свои заботы, к тому же Анжела, Лорел и Билл тоже стареют. Миновав кустарник, он добрался до ограды и попытался подтянуться. Это не слишком ему удалось: на крутом склоне, где кончалась принадлежащая ферме земля, изгородь и ворота были построены на буграх и в ямах, и, шаткие, они гнулись под ветром то в одну сторону, то в другую. Штормы обрушивались на холмы со страшной силой, чахлые дубы здесь росли согбенными, завихряясь в воронки у самой земли. Отец остановился, чтобы отрезать кусок бечевки, в том месте, где крайние колья частокола выходили на пропитанные влагой каменные террасы. Там цвели рябины, белые, как личико гейши. Дальше рос только вереск, а еще выше не было уже ничего, кроме каменистых гряд и облаков, где кружилась, взмывая в небеса, пара сарычей.

Кэт в черном пальто направилась к «Лэнд Роверу». Пересекая двор, она подняла глаза на птиц и обхватила себя руками, чтобы не замерзнуть. Усевшись в машину, она принялась счищать собачью шерсть с черных колготок, а потом опустила солнцезащитный козырек и стала подкрашиваться.

– Я могла бы и не торопиться, – заметила она, переведя взгляд на Отца. – Что он делает? Он же весь вымажется в грязи.

– Он просто старается чем-то себя занять, – ответил я.

– А что он делал ночью? – поинтересовалась она.

– Ты тоже его слышала?

– Ничего ему не говори, – сказала она, роясь в сумочке в поисках помады, – но именно поэтому я не могла заснуть.

Закончив работу, Отец в сопровождении Мухи спустился по склону и отослал собаку в конуру.

– Он только измучает себя, если все-таки не отложит все дела, чтобы выразить свою скорбь должным образом, – сказала Кэт, проводя кончиком карандаша по векам.

– Он скорбит должным образом, – ответил я.

Отец проявлял свою скорбь так, как скорбели всегда в Эндландс, – обратив мысли к ферме и долине, заботясь о благополучии скота. Земле нет дела до смерти отца. Она не будет ждать, пока он наплачется. То, что нужно делать, важнее того, что нужно чувствовать.

– Ему надо было бы отложить дела, – сказала Кэт.

– Может быть, он как раз и отложит их теперь, когда мы здесь, – ответил я, хотя прекрасно знал, что он не собирается ничего перекладывать на нас. Потому что все, что он поручит нам, ему придется доделывать, когда мы уедем. А заканчивать чью-то работу всегда трудно, причем настолько, что ее неизбежно приходится делать заново. А времени у него уже нет – погода быстро ухудшается.

В долине смена времен года подобна вращению мельничного колеса. Проходят День Дьявола и Загон, и местность на короткий период между осенью и зимой погружается в грязь и слякоть. В это время на долину опускаются густые туманы, налетают штормы, и свет в эти мерзостные дни лишь с трудом пробивается сквозь тяжелые тучи. Лес покрывается несметным количеством разных грибков и превращает его в некое месиво, птицы больше не поют. И воспоминания о лете кажутся в эти дни нереальными.

По сути, так оно и было, и когда Отец вырулил на дорогу и мы поехали в сторону деревни, вода в Брайар была все такой же высокой. Река с легкостью обгоняла нас, и ее рыжий, как чай, поток, устремляясь вперед между камней и зарослями чертополоха, после вчерашнего ливня обрушивался вниз со склонов. Бетонные плиты моста Бисли ушли на несколько дюймов под воду, а у Гнилой Петли вздувшаяся вода оторвала от берега крупные куски земли, так что обнажились белые, как кости, корни деревьев, растущих вдоль реки. По мере того как мы приближались к Салломскому лесу, грохот воды слышался слабее – река удалялась от дороги, теряясь среди дубов и ясеней, и направлялась дальше к Гринхоллоу.

Название было самым подходящим для места[19], обнаруженного мною в тот день, когда Ленни Штурзакер разбил мне бровь и я заблудился среди деревьев. До этого я всегда избегал заходить в Салломский лес, главным образом потому, что нужно было пересечь поле, где Джим Бисли оставлял пастись лошадей, для того чтобы попасть туда из фермы. Это были беспокойные, неуравновешенные создания, в особенности любимец Джима – старый косоглазый жеребец, который постоянно обретался под отдельно стоящим дубом. Изгнан туда он был за странности в поведении. Я же вообще не слишком любил лошадей. Однажды на шоу в Ланкашире я видел, как человека лягнула кобыла, которую он проводил по парадному манежу, и воспоминание о том, как он пытался удержать свой глаз в разбитой глазнице, долго преследовало меня.

Вода тоже внушала мне опасения. Я неплохо плавал и с удовольствием строил дамбы и бросал камешки выше по течению или доходил вброд до земляного островка, заросшего лютиками, считая это подвигом во имя Родины и Королевы. Но хотя вода при этом едва доходила мне до коленей, если я спотыкался и падал – реке ведь недолго было проведать, что я барахтаюсь, пытаясь выбраться, – и она тут же тянула ко мне свои многочисленные руки. В Салломском лесу, поведал мне Старик, русло протекающей через него реки было глубоким и узким и скорость течения была выше, чем на заливных лугах.

Но, как во всех рассказах Старика, опасности были в той же мере приглашениями, в какой и предупреждениями. Иди и посмотри сам. Тогда поймешь, что к чему.

Долина была моей точно так же, как и его. И наступит время, когда моим делом будет знать о ней все. От неведения нет проку, и от меня ничего не скрывали, когда я был маленьким. Я видел раздутых, как шары, овечьих маток, потому что внутри их гнили, испуская газ, неродившиеся ягнята. Я наблюдал, как ветеринар оттягивает пораженные язвами губы у барана, чтобы взглянуть на кровоточащие гнойничковые струпья. Мне приходилось видеть выпавшие влагалища у овец, животных с поносом, приводящим к смерти, гангренозный мастит на вымени. И не раз мы находили в вересках покалеченных в результате падения овец, когда их уже живьем сожрали мушиные личинки. Такие вещи случались. И могут случиться снова. Потому нет смысла бояться долины или чего-то в ней, вроде старых зловредных лошадей или реки.

Именно за эту мысль я уцепился, когда продирался сквозь Салломский лес, и в какой-то момент понял, что нашел то самое место, о котором мне говорил Старик. Я услышал шум воды задолго до того, как дошел туда. Стволы деревьев окутывала прохладная водяная пыль, в воздухе стояла радуга. И вдруг, почти застав меня врасплох, лес расступился, и моим глазам открылся склон с растущими вдоль его противоположной стороны ивами и березками. Свет под покровом деревьев казался зеленым и тусклым, как кожура у груши.

Все исчезло, когда я скатился вниз по глине. Птицы разлетелись и попрятались в кустарнике, угорь, свернувшийся под водой, как вопросительный знак, заколыхался и удалился прочь, оставив за собой мелкую рябь. Ни одно живое существо, казалось, не пожелало остаться: ни стрекозы, ни оляпки, ни зимородки, сорвавшиеся с темных, пронизанных корнями берегов на противоположной стороне и унесшихся вместе со сверкающим неоновым блеском потоком воды.

Зимородки – самые настоящие воры, говорил Старик. Они украли красивенькие перышки и все время проводят в бегах. Поймай зимородка – и получишь в награду золото, бессмертие или что-нибудь получше. Каков бы ни был приз, я гонялся за ними вдоль по течению, скользя на прибрежной гальке, отчего в воздухе раздавались странные клацающие звуки, эхом отдающиеся среди камней и воды.

В какой-то момент они уселись, качаясь, на одной из нижних веток, а потом снова взлетели, мелькая над водопадом, там, где река всей ширью соскальзывает с черных камней порога и обрушивается с десяти футов, с нескончаемым грохотом разбиваясь внизу. Никаких сомнений в правдивости слов Старика у меня не было. Если бы я упал здесь или спрыгнул вниз, от Джона Пентекоста и следа бы не осталось.

Я мысленно перечислил все, что плавало там:

– старые прялки

– листья и прутики

– засохшие осы

А еще водяные клопы – они так мягко продавливали поверхность небольшой тихой заводи у берега.

Но мальчик, даже тощий, как скелет, не держится на воде. Если под водой есть крупные камни, они раздробят кости. Конечно, если я хочу узнать, что там под водой, я могу потыкать дно длинной веткой – их полно валяется под деревьями. Но если окажется, что там достаточно глубоко, мне придется признать, что остался я на берегу только из трусости. &

Когда мы прибыли, оказалось, что Билл уже ждет нас в церкви. С ним были Уэсли Беркитт и его сын.

Беркитты уже полвека хоронили людей этого глухого уголка Ланкашира, и деревня Митэмвуд, где располагался их салон (сумрачное понятие, наводящее на мысль о столоверчении, а также о пауках и мухах), стала связываться в умах людей с подготовкой к последнему пути и прочими печальными вещами. О людях преклонного возраста, тех, кто одной ногой уже стоял в могиле, говорили, что они уже на полпути в Митэмвуд. И именно туда грозились отправить нас Штурзакеры, если мы решим настучать на них.

– Позвольте мне еще раз выразить вам свои соболезнования, мистер Пентекост, – сказал Беркитт, пожимая руку Отцу.

Высокий тощий мужчина с бледным лицом, Беркитт внешне, можно сказать, идеально подходил для своей профессии. Скрипучий голос, казалось, свидетельствовал о том, что могильный прах навеки въелся в его гортань. Я всегда думал, что, будь он персонажем романа Диккенса, его звали бы Таллоу или Гритби. Проницательный, хитрый, педантичный.

Его сын, которому в связи с отсутствием Джеффа предстояло быть четвертым у гроба, кивнул из глубины катафалка с давно отрепетированным выражением понимания и сдержанности. Я знаю, что у вас сегодня. Дело печальнейшего свойства. Я не стану просить вас говорить об этом.