Самый яркий свет

Глава 19

При этой новости Пестель заметно приободрился, да и Агафон несколько расслабился, так что пришлось пнуть его ногой в область уха, чтобы не забывался. Жив он сейчас только благодаря готовности говорить и моей милостью. Я чуть надавила на его страхи, и филер снова начал поскуливать.

— Во дворец послали? Что предпринято?

— Послали к преображенцам и на Васильевский в казармы Первого Кадетского корпуса. К измайловцам не знаю удастся ли пробиться. Все зависит от того, Ваша Светлость, весь ли Семеновский предал.

— Будем исходить из того, что весь. Преображенский ближе. Приказываю вам немедля моим именем поднять его по тревоге и перекрыть подступы к дворцу. Бумагу, — Аракчеев оглянулся и подошел к уцелевшему секретеру, на котором нашлись чистые листы и перо с чернильницей.

Он споро написал приказ и вручил его подпоручику, велев нестись во весь опор. Потом осмотрел разгромленный кабинет и отдал новые распоряжения:

— Этого, — показал он на Пестеля, — в Петропавловскую, охранять надежнейше. Снять с него все, чем убиться может. Ни пояса, ни простыней не оставлять, дабы не повесился с горя. А с тобой, голубчик…

Граф подошел к Агафону и задумчиво осмотрел лежащего помощника пристава. Тот по-прежнему оставался зажатым стулом, на котором вальяжно восседала я.

— Давайте с собой возьмем. Кто его знает, какие таланты Мани даровал этому извергу, лучше под присмотром будет. Только свяжите покрепче.

Аракчеев согласно кивнул и обратил внимание на молчавшего Тимофея. Мой охранник изъявлял желание продолжить свою службу по сбережению подопечной, но Алексей Андреевич заверил, что займется моей безопасностью лично, благо в его распоряжении оставались еще полтора десятка гренадеров, а канцелярскому предложил немедля разыскать и Макарова, и, если получится, Ростопчина, доложив им о произошедшим.

— Найди Аслана и Андрея, — сказала я Тимке. — Потом присоединяйтесь к нам. Мы будем?

— Сначала у дворца, — сказал Аракчеев. Сил наших не много, но с караульными вместе, если что, оборону занять сможем.

А я все не понимала, почему взбунтовался именно Семеновский полк. Командовал им Яков Алексеевич Потемкин, приходящийся дальним родственником знаменитому князю Таврическому. Солдаты при нем были сыты, одеты, муштрой и фрунтом не затравлены, и, казалось бы — служи себе в удовольствие, в самой столице, а не на задворка Империи. Но вот смотри-ка — подняли бузу.

— Форнда среди обер-офицеров там корни глубоко пустила, — вздохнул граф в ответ на мои вопросы. — И даже знаю, кто там сейчас главный баламут — приятель Пашки штабс-капитан Муравьев-Апостол, Сергей Иванович. И даже князь Трубецкой им потворствует, участвует в их неподобающих диспутах. Поэтому не удивлен. Вот только смущает то, что быстро все произошло, не думаете?

— Думаю, — согласилась я. — Тут еще дым не выветрился, а бунт уже начался.

— Именно, — кивнул Аракчеев. — И говорит это, любезная графиня, о том, что к выступлению все было готово. Подготовились, мерзавцы. Все продумали.

Но вот тут я была склонна не согласиться. Если основательно подумать, то все действия заговорщиков смотрелись плохо сопоставленными.

— Не синхронизированы, — пробормотала я.

— Что? — отвлекся от свои мыслей граф.

— Плохо с синхронизацией. Я, Алексей Андреевич, увлеклась в последнее время изобретательством, — Аракчеев улыбнулся и кивнул, мол, знаю я Вашу шалость. — В механизме правильно построенном все должно двигаться согласно единому плану, синхронно, если по-научному. А тут мы наблюдаем полнейшую импровизацию. Каждая в отдельности может хороша и даже изящна, но существует сама по себе, от того общее дело страдает.

— Больно Вы умная, Александра Платоновна. Дюже опасная для государственных дел.

— Так используйте правильно, и от того государственным делам только польза будет.

— Может быть, может быть. Воспользуемся моей каретой. Всех, кто здесь остался — в ближайший околоток и под замок! Баб тоже, позже с ними всеми разбираться будем!

В карету сели мы с графом, туда же затащили скрученного Агафона, который совсем затих и мечтал, чтобы о нем все забыли. На какое-то время так и получилось. Петербург уже погрузился во тьму, с которой безуспешно боролись редкие фонари, к счастью воздух оставался хотя и свеж, но без промозглой сырости. Осень в этом году запоздала, и вечные столичные дожди пока шумели где-то поодаль.

Начиналась гонка со временем, в которой противник наш имел определенное преимущество. Ведь если семеновцы были готовы к выступлению, то сейчас они могли быть уже на марше. Тех же преображенцев необходимо было сначала поднять из казарм, построить и только после этого куда-то вести. Конечно, им с Кирошной[98] топать ближе, чем солдатам Потемкина с Загородного, но время, время…

Но, несмотря на все опасения, наша подмога успела первой. Сначала со стороны Большой Миллионной на Дворцовую выскочили верхами обер-офцицеры Преображенского полка, а уже минут через пятнадцать послышался барабанный бой, топот солдатских сапог и бодрое пение:

Знают турки нас и шведы,

И про нас известен свет.

На сраженьях, на победы

Нас всегда сам Царь ведет![99]

Слова полкового марша появились не так давно, больше века музыка таковых не имела. И как же приятно их было слышать сейчас! Аракчеев донес до офицеров обстановку, дал необходимые указания и удалился во дворец. Но вернулся он весьма скоро, успокоив меня вестями о благополучии Императора и его готовности к решительным действиям. От измайловцев вестей пока не было, но им и идти от Обуховского проспекта еще дальше.

— Не хочется кровь русского солдата проливать, — проворчал граф. — Несколько смутьянов всего, а беды большие принесут. И ведь совесть их мучить не будет, пекутся они о благе народном, а простой рекрут для них — мелочь, которую не жалко кинуть во имя высокой цели.

— Свои резоны у них, наверное, Алексей Андреевич, — осторожно ответила я.

— У всех свои резоны, — жестко ответил Аракчеев. — Вот только о последствиях никто не думает. Думаете, я не знаю, что обо мне люди мнят? Самодур, мздоимец, развратник, о себе лишь заботится! Я, Александра Платоновна, плохой человек. Не как этот, конечно, — и граф не отказал себе в удовольствии пнуть лежащего меж сидений Агафона. Которого, кстати, я использовала в качестве подушки для ног, утвердив на его спине сапожки. — Но чего не отнимут у меня, так то, что о благе Отчизны я забочусь поболее многих! Бог дал мне разум, и я обязан им пользоваться, а не костенеть в себялюбии. Ох, знали бы Вы, как мне нравится смотреть на марширующих солдатиков, чтобы все в париках, на каждом по четыре букли правильно завиты, носок при шаге оттянут, а спина прямая, аки ружье! Но время, графиня, диктует нам изменения, и не мне стоять на старых порядках, когда французский солдат стрельбу оттачивает, а русский — шагистику, потому и убедил я Павла сменить уставы. А сейчас все больше начинают рассыпной строй использовать, в котором фрунт совсем уж лишний, другие навыки нужны.

Алексей Андреевич вздохнул и замолк. Я тоже не отвечала, так как даже не знала, что тут сказать. Откровения этого могущественного сановника явились полной неожиданностью, но, наверное, каждому человеку необходимо когда-то выговориться. А кому мог бы довериться всесильный граф Аракчеев? Варваре Пукаловой? Даже не смешно.

После такой исповеди ее свидетели становятся или конфидентами, или мертвецами. Меня, наверное, можно было отнести к первым, смею надеяться, хотя и нет уверенности, что мне такое счастье так уж необходимо. Агафон несомненно попадал во вторую категорию, еще не зная об этом. Впрочем, моя зачерствевшая за сегодняшний вечер душа отнюдь не возражала против того, чтобы лично застрелить подонка. Возможно, о такой милости графа и попрошу. Но пока филер нам нужен живым.

— Мир, графиня, устроен очень сложно, и чем дальше, тем сложнее бытие становится. Новые возможности ведут к новым проблемам. Взять хотя бы вас — манихеев: не было печали, но появились вы и были привечены. Польза государству? Несомненная! Напасти? Куда ж без них. Поэтому вас надо было измерить, включить в табель и использовать с наилучшей пользой. Вот только рецепты вековой давности могут перестать действовать, а среди дворянства зреет недовольство вашим привилегированным положением, которое подзуживается некоторыми персонами в Синоде. Паровозы Ваши, графиня, с одной стороны, несомненно полезны, но ведь это и расходы, и грандиозные усилия по организации сего аттракциона! Или вот совсем опасная тема — самодержавие.

Ой, теперь мне захотелось выпрыгнуть из кареты, вручив Аракчееву нож, которым он может потом пустить Агафона на ремни, если так уж нужен сейчас слушатель. Но граф и не думал останавливаться, продолжив свою речь:

— Я ведь понимаю заговорщиков в какой-то мере, честно. Они хотят ограничить власть монарха, сделав его подчиненным закону, а не стоящим над ним. Правильное ли это желание?

— Пустое! Кто будет принимать решения о судьбе государства?!

— Парламент, — подкинул идею Алексей Андреевич.

— А кто будет нести ответственность? Да все эти парламентеры скорее друг друга перегрызут, чем признают свою вину! Вот французы — устроили кровавую свою революцию, чем это закончилось?

Народный бунт 1789 года в Париже начинался с красивых слов о свободе, равенстве и братстве, но вылился в ужасающие последствия. Тысячи людей лишились жизни, разорены оказались множество дворов, а революционная верхушка с неизмеримой яростью принялась пожирать сама себя.

— Вы же встречались с Маратом?

— Да.

Жан-Поль Марат из всех политиков бунтующей Франции оказался самым беспринципным и хватким, в чем ему очень помог талант освещенного. Такого велеречивого оратора не знал этот свет, за собой он мог увлечь не только восставших людей, но даже цыплята с фермы, гневно чирикая, пошли бы за этим французом в праведном гневе клевать его врагов. Мало кто знал, что теневой правитель королевства был смертельно болен, но рядом с ним по сей день стоит верный соратник Франсуа Шабо. Ирония судьбы такова, что человек, отдавший свой голос за казнь Людовика XVI, своим талантом поддержал страдающего чахоткой сына несчастного короля и фактического регента. И теперь на троне сидит, но не правит уже семнадцатый имени Людовик, а реальную власть к своим рукам подгреб бывший врач и неистовый писака Марат.

Вот только болезни истинного и «витринного» правителей Франции никуда не делись, только замерли, сдерживаемые светом Шабо, в ожидании, когда им позволено будет вновь вгрызться в слабые человеческие тела. Талант бывшего католического священника, лишенного сана за разврат[100], и нашедшего себя в манихействе, был в своем роде уникальным: Франсуа не мог излечить, но был способен сколь угодно долго поддерживать жизнь в своих пациентах. На многих его бы не хватило, но достаточно было Марата и Людовика, чтобы вознестись к самым вершинам власти. Вряд ли этот освещенный предаст своего покровителя, ибо в свое время сотворил такое количество врагов, что о расправе над ним мечтали сотни людей. Причина банальна донельзя — мздоимство: Шабо в самые мрачные дни революции охотно принимал взятки за прекращение уголовных преследований или их начало, будучи членом Комитета общественной безопасности.