Дары Пандоры

39

Паркс наливает еще коньяка. Все происходит быстро. Джустин выпивает, хотя дошла до стадии, когда понимает, что пить дальше – плохая идея. Проснувшись, она будет чувствовать себя как кусок дерьма.

Она трогает щеки и лоб, ее лицо пылает. Выпивка всегда делает с ней такое, даже в медицинских дозах.

– Господи, – говорит она. – Пойду подышу воздухом.

Но воздуха здесь не много. Окно открывается лишь на пять дюймов.

– Можем пойти на крышу, – предлагает Паркс. – В конце коридора есть пожарная дверь, которая ведет туда.

– А на крыше безопасно? – спрашивает Джустин, и сержант кивает. Да, конечно, он проверил ее. Любишь ты его или ненавидишь, но он один из тех людей, для которых главная цель в жизни – безукоризненно исполнять свой долг. Она видела тогда на дороге, когда он спас их всех, что скорость принятия решений у него сравнима с голодными.

– Хорошо, – говорит она. – Давайте посмотрим, как там на крыше.

А на крыше прекрасно. Где-то на десять градусов прохладнее, чем в комнате отдыха, и свежий ветер дует в лицо. Ну, может, и не такой свежий, потому что воняет гнилью – рядом с ними лежит большая гора испорченного мяса, невидимая в темноте, и они вдыхают ее испарения. Джустин прижимает бокал к нижней половине лица, как кислородную маску, и дышит бренди вместо этого.

– Есть идеи, откуда такая вонь? – спрашивает Джустин. Ее голос приглушен, потому что она говорит в бокал.

– Нет, но здесь она сильнее, – отвечает Паркс. – Так что предлагаю отойти туда.

Они отходят к юго-восточному углу здания. Перед ними открываются окраины Лондона, а где-то далеко за ним Маяк – дом, который вышвырнул их когда-то и теперь манит обратно. И несмотря на наличие работы там, Джустин чертовски хорошо знает, что Маяк – чертова дыра. Большой лагерь беженцев, регулируемый нескончаемым террором и искусственно подкачиваемым оптимизмом, как внебрачный ребенок Батлинса и Колдитца. Он уже был на полпути к тоталитаризму, когда они уехали, и теперь ей не очень хочется знать, что же там изменилось за эти три года.

Но куда еще держать путь?

– А док у нас с характером… – задумчиво говорит Паркс, опираясь на стены парапета и вглядываясь в темноту. Лунный свет окрашивает город в черно-белые краски, превращая его в гравюру из старой книги. Черный преобладает, и улицы становятся руслами невидимых рек, по которым течет воздух.

– Это точно, – отвечает Джустин.

Паркс смеется и в шутку поднимает бокал – предлагая выпить за то, что их мнения по поводу Кэролайн Колдуэлл совпали.

– Я действительно рад, – говорит он, – что все это закончилось. Я имею в виду Базу, и нашу миссию. Жаль, что именно так, и я молюсь, чтобы мы были не единственными, кому удалось уйти. Но избавиться от этих обязанностей – невероятное облегчение.

– От каких?

Паркс делает жест, но в темноте Джустин не видит, какой.

– Управления сумасшедшим домом. Заставлять людей работать, месяц за месяцем, на одних обещаниях и добрых намерениях. Боже, удивительно, что мы так долго продержались. Не хватало людей, провианта, не было связи, и никто не отдавал толковых приказов…

Внезапно он остановился, словно не хотел чего-то говорить. Джустин возвращается назад и пытается понять, чего именно.

– Когда связь пропала? – спрашивает она.

Он не отвечает. Она спрашивает снова.

– Последнее сообщение от Маяка было около пяти месяцев назад, – признается Паркс. – С тех пор на всех частотах молчание.

– Черт! – Джустин потрясена. – То есть мы даже не знаем… Черт!

– Скорее всего, это значит, что они просто переехали в башню, – говорит Паркс. – Но это не далеко. А то дерьмо, которым мы пользуемся для связи, работает только при четком наведении. Это все равно что пытаться закинуть баскетбольный мяч в кольцо за шестьдесят окровавленных миль.

Они замолкают, глядя в темноту. Ночь теперь кажется им шире и холоднее.

– Боже мой, – говорит наконец Джустин. – Мы, может быть, последние. Мы, вчетвером.

– Мы не последние.

– Откуда тебе знать.

– Я знаю. Юнкеры неплохо справляются.

– Юнкеры… – Джустин морщит лицо, как будто съела целый лимон зараз. Она слышала рассказы о них, а недавно и увидела вживую. Выживальщики, которые уже забыли, что есть в этом мире еще что-то, помимо выживания. Паразиты и падальщики, по своей сути не отличающиеся от Офиокордицепса. Они ничего не строят и не пытаются сохранить. Они лишь стараются остаться в живых. В их безжалостной патриархальной системе место женщины приравнено к вьючному животному или самке, удел которой – забота о размножении.

Если они последняя надежда человечества, то в самую пору отчаиваться.

– Темные века были и раньше, – говорит Паркс, разгадав мысли Джустин куда быстрее, чем ей бы хотелось. – Все разрушалось, и люди строили заново. Наверное, никогда не было такого времени, когда… все было спокойно. Вечно какой-то кризис.

– Маяк не был последним оплотом человечества, ты знал? Задолго до нашего отъезда была установлена связь с общинами выживших в Испании, Франции, Америке, со всеми. Города же были поражены больше всего, особенно мегаполисы с миллионным населением, и вся инфраструктура пала вместе с ними. Но в менее развитых районах инфекция не распространялась так быстро. Там, может, остались места, куда она так и не дошла.

Паркс наполняет свой бокал.

– Я хотел бы спросить тебя кое о чем, – говорит он.

– Валяй.

– Вчера ты сказала, что готова взять ребенка и уйти с ним вдвоем.

– И?

– Ты именно это имела в виду? То есть ты собиралась проделать путь в десятки миль до Маяка почти самостоятельно?

– Именно это я и хотела сказать.

– Да. – Он делает глоток коньяка. – Так я и думал. Но ты назвала нас вымуштрованными солдатиками, перед тем как направила пистолет в лицо Галлахеру, кстати, тогда это не возымело должного эффекта на меня. Но что ты хотела этим сказать, вымуштрованными солдатиками?

– Это своего рода оскорбление, – смутилась она.

– Да, я понял, что это не поцелуй в щеку. Мне было просто любопытно. Хотела ли ты назвать нас безжалостными или что-то в этом роде?

– Нет. Я лишь указывала на вашу гипертрофированную дисциплину. Как будто вы таким родились и даже на задумываетесь об этом. Как будто большая часть решений принимается вами автоматически.

– Как у голодных, – смеется Паркс.

Джустин немного смущена, но старается не показывать этого.

– Да, – признает она. – Как у голодных.

– Ты умеешь оскорбить, – хвалит ее Паркс. – Серьезно. Это было очень неплохо. – Он снова наполняет ее бокал.

И кладет руку ей на плечо.

Джустин быстро отстраняется.

– Что, черт подери, это было? – спрашивает она с вызовом.

– Я думал, ты замерзла, – удивленно говорит Паркс. – Ты дрожала. Прости. Я ничего не имел в виду.

Долгое время она стоит в мертвой тишине, уставившись на него.

После решается сказать. Сейчас есть только одна вещь, заслуживающая этого.

Она хочет выплюнуть это на него, выплюнуть всю память, всю выпивку и последние три года своей жизни.

– Вы когда-нибудь убивали ребенка?