Самый яркий свет

Глава 21

Не в первый раз Добрей видел всех собравшихся, хотя нет, с Андреем он до того не встречался, но вряд ли охранник оказался настолько важной птицей, чтобы заставить владельца «Малинника» краснеть и мяться. Очевидно, что не в жилу было держателю воровского притона участвовать в расследовании, к тому взятому под контроль Канцелярией. Но выбора-то у него и не было: или помогаешь важным господам, или эти господа припоминают тебе все грехи до седьмого колена.

— Нашлись следы земгалов, Александра Платоновна, — сказал Добрей. — Я тихонечко узнавал у посетителей своих, не видел ли кто кого в последнее время, так и нашелся один видок.

За дверью вдруг послышался шум и гневные крики. Трактирщик вскочил и выглянул в зал. Мне с моего места тоже открылась чудесная картина: у выхода толпились те самые посетители, но на на ступеньках, перекрывая путь, возвышался Аслан с обнаженной шашкой в правой руке и пистолетом в левой.

— А ну сели все! — рявкнул Добрей. — Сказано вам было вежливо — сидите и кушайте!

— А ты нам не хозяин! — крикнул кто-то.

— А ты, Берендей, в следующий раз тут ни кружки, ни бабы не получишь! Да и других дел не обстряпаешь! Сели все!

— Скурвился Добрей, — послышался еще чей-то голос. — С городовыми снюхался! Всех нас продаст!

— Да тебя и продавать себе дороже, — огрызнулся трактирщик. — Не по ваши души явились, а по такому делу, что лучше вам всем сейчас тихонько и благостно посидеть. Вчерашний бардак все слышали? Вот, вижу, что слышали. Хотите по нему под дознание пойти? Вижу, что не хотите. Так что сели тихо, разрешаю бесплатно к бочке подойти по разу! Проследи, — кинул Добрей халдею.

Наверное, именно дармовое пиво и решило ситуацию, толпа отхлынула от выхода, устремившись с кружками наперевес к пенному. Из пробегающих, спешащих успеть первыми людей Добрей выдернул кряжистого мужичка неопределенного возраста. Тот сразу не сообразил, что происходит, и ноги его продолжали семенить в сторону бочки, но трактирщик крепко придержал его за сюртук и втянул в свою каморку.

— Да я ж это! Там же! Не успею!

— Иди сюда, Емеля, с пивом не обижу. Своего налью. Но придется тебе с господами поговорить. Знакомьтесь — Емеля по прозвищу Лапоть. Человек дурной, но по глупости своей безобидный. Вот он вам и расскажет, что мне поведал. Расскажешь же?

— Э-э-э… — смутился Лапоть и забегал глазами.

Я присмотрелась к нему, но в памяти, даже подкрепленной озарением, это лицо не всплыло. Мужик и мужик: широкие скулы, приплюснутый нос, неряшливая бородка и контрастом к этому — огромные серые глаза. В таких тонуть можно, если бы не все остальное.

— Давай, Емелька, не кочевряжься, — милым голосом попросил Спиридонов. — Ты ж до сих пор не на каторге, потому что жалко мне тебя, дурака. Карманника из тебя не получилось, по домам лазить тоже не научился. Где какой анекдот криминальный — будь уверен, что там наш Емеля снова опростоволосился. Одно слово — Лапоть!

— Обидно говорите, Николай Спиридонович!

— А ты мне тут за гордость воровскую рассказывать будешь? Дашь показания, что в самом деле являешься знатным злодеем, удачливым лиходеем?

— Да нет, я так…

— Ну вот так и не гунди. Рассказывай, о чем тут Добрей от тебя слышал.

И Лапоть рассказал. Как я поняла, вором он был и в самом деле никудышным, поэтому побирался мелкими поручениями уважаемых членов преступного сообщества: где весточку подать, где о воде предупредить. Здесь Спиридонову пришлось пояснить для меня и Макарова — свой язык у лиходеев все же, и ничего не значащий для обычного человека вопрос о погоде подразумевает соответствующий ответ. Если «серо», как это часто бывает в Петербурге, то ситуация непонятная, а вот скажут «мокро» или «вода» — дело гибельно, пора спасаться.

Персоной Емеля был при всем этом жизнерадостной, баламутом тем еще, за что ему всегда перепадало когда выпить, а когда и закусить. Даже с проституток порой его Добрей сгонял, которые раздвигали перед весельчаком ноги без какой-либо оплаты, а это убыток! И каждый вроде знает, что Лапоть — существо бесполезное, но на дела лихие его все равно в помощь брали. Но и доля его всегда была наименьшей, потому и искал постоянно Емелька варианты подзаработать на тех, кто с ним еще не знаком. Так он и приметил приезжего курляндца, явно чурающегося законопослушности и честного труда. Не боясь отказа, Лапоть и предложил залетному жиду из самой Риги свою помощь в нелегком воровском деле с учетом столичной специфики. И от ворот поворот сразу не получил, сговорившись на следующий день встретиться в дешевом трактире в Коломне.

— Почему жид? — спросил Макаров.

— Так жид был, барин. Я ему работку предложил провернуть, а он сказал — нельзя, суббота будет!

По описанию Емели его новый знакомец в точности совпадал с типусом, напавшим на меня на лестнице, надо отдать должное: простоватый лиходей умел подмечать и облачать свои наблюдения в слова. Спиридонов даже хекнул уважительно.

А вот встреча с подельниками рижанина не задалась. Назначили ее в «Ершах»[110] — так Лапоть назвал некую ресторацию на Разъезжей рядом с Пяти углами. Трактир по пояснениям Добрея этот — та еще клоака, утвержденного названия не имеет, но в народе и в самом деле зовут его «Ершами», а почему — Мани ведает.

И вот в эти самые «Ерши» Лапоть пришел заранее, занял стол в дальнем зале возле черного выхода и принялся ждать. Курляндец появился вместе с двумя персонами, коих Емеля ранее не видел, но по повадкам ощущал, что, во-первых, те являются приезжими и в столице появились совсем недавно, во-вторых, дел с ними он иметь почему-то не хочет. Так тать и мялся, не решаясь выйти и показать себя, а окончательно все решило присутствие нового посетителя.

Им был Агафон, а уж личность помощника Спиридонова Лаптю знакома была преотлично. Он решил для себя, что при таких раскладах он мушку[111] ловить не станет, поэтому потихоньку выбрался из ресторации, но что-то дернуло парня встать в тени у здания Департамента податей и немого подождать. Сговор новых товарищей занял не менее половины часа, а когда они вышли, Емеля, подумав, аккуратно проследил не за Агафоном, не за рижанином, а за новой парочкой. Незнакомцы проявили изрядную беспечность, и Лапоть без особого труда проследовал за ними до дома на Грязной улице[112]. В той части города я никогда и не бывала, но пристав кивнул, уточнив, куда именно парочка заселилась.

— Описывай их, только подробно! — приказал он Емеле.

— Николай Порфирьевич, да что Вам с моих слов? Давайте-с я нарисую их?

Спиридонов удивленно посмотрел на преступника, Добрей только пожал плечами — мало ли какими талантами обладают его клиенты. Но пожертвовал пару листов бумаги и угольный карандаш. Лапоть пересел поближе к окну и внезапно стал наносить быстрые штрихи, из которых складывалось изображение лица, вполне пригодное к опознанию, как подметил Макаров.

Первый портрет показал нам полноватого мужчину лет тридцати с мясистым носом и большими глазами. Лицо его было гладко выбрито, но что ценнее всего — приметная пара родинок на левой щеке и глубокая складка между бровями.

А со второго рисунка смотрел человек примерно того же возраста, но в его чертах сквозило что-то от немца, коих в остзейцах имеется изрядное количество. Густые бакенбарды совсем не сочетались с тонкими, подкрученными усиками, но вот что Емеля приметил и отразил — колючий взгляд глаз разного цвета.

— Вот близко не подходил, тяжело разглядеть было-с, но точно буркалы у него не одинаковые. Один еще нормально смотрит, а второй — словно куда ни пойди, за тобой глядеть станет. Как вспомню, так до сих пор мороз по коже.

— Что ж, Лапоть, — Спиридонов взял оба портрета, внимательно их рассматривая. — Пожалуй, прощу я тебе твои прежние грехи, благо в душегубстве ты не успел замараться. Если Канцелярия не против, — хмыкнул пристав Макарову.

— Канцелярия всецело за, — спокойно ответил тот. — За особые заслуги в важном деле.

Емеле заслуги в важном деле не нужны были совсем. В его обществе таковые не ценятся, а скорее наоборот. Он поежился, но предлагать себя к аресту прямо сейчас постеснялся. Тем более что в зале снова возник шум, и Добрей с тихой бранью распахнул дверь. Но быстро спрятался обратно, слегка побледнев. Тут уже я с интересом выглянула, и, признаюсь, открывшаяся картина была достойна запечатления хотя бы тем же Лаптем.

На входе стоял бравый фельдъегерь, задумчиво осматривающий завсегдатаев «Малинника». Те в ответ в изумлении глядели на его мундир зеленого сукна с красным воротником, белоснежные рейтузы и начищенные до зеркального блеска сапоги.

— Позвольте, мне надо найти графиню Болкошину, но, очевидно, меня неверно информировали, — сказал он, но Аслан коснулся его руки и указал на мое заинтересованное лицо. — Графиня?

— Честь имею, она самая.

— Не ждал увидеть Вас в таком… эээ… заведении.

— Служба порой заставляет совершать странные поступки и посещать неприглядные места, — пожала плечами я.

— Не спорю, не спорю. Мне велено передать, что Вас срочно ожидает для аудиенции Его Императорское Величество. Велено сопроводить-с непременно и незамедлительно. Также следует явиться начальнику Особого отдела Тайной Канцелярии Макарову и приставу Управы благочиния Спиридонову, если таковой найдется рядом.

После такого объявления «Малинник» на мгновение замер в немом изумлении, и вот то один лиходей, то второй стали вставать, а высокий, худощавый паренек с глазами навыкат затянул строки, подхваченные многими:

Коль славен наш Господь в Сионе,

Не может изъяснить язык[113].

— Хорошо поет, мерзавец, — восхитился Николай Порфирьевич.

— Так чтецом[114] был, пока не проворовался, — пояснил Добрей.

— Впрочем, задерживаться не будем, раз уж сам Государь ждет, — сказал Александр Семенович. Сочувствую Вам, Добрей. Теперь весь контингент разбежится. Нас они еще могли вытерпеть, но такое…

— Нет, — захихикал трактирщик и картинно потер руки, — теперь сюда народ валом повалит. Еще дуболомов ставить к дверям придется. Видано ли — в притон посланник от самого Императора пришел!

Павел Петрович ожидал не в Зимнем, а в Аничковом, где находился его Кабинет. Строгая колоннада[115] авторства Кваренги ничем не напоминала старую гравюру, виденную мной еще в детстве — роскошный дворец с многочисленными украшениями, но барокко вышло из моды, теперь ценятся классические линии. Фельдъегерь сокрушался о внешнем виде Николая Порфирьевича, который никак не соответствовал высокому стилю и аудиенции высочайшей особы. Сам пристав тоже нервничал и постоянно отряхивался, разглаживал складки и благодарил Господа, что надоумил не отказываться в гордыне, а тщательно умыться еще в крепости, когда его из камеры перевели в комендантский корпус.

Впрочем, Император на платье Спиридонова не обратил никакого внимания, он стремительным шагом подошел к совсем оробевшему полицейскому, всмотрелся в глаза и похлопал по плечу:

— Орел! По навету пострадал, но держится бодро! Как тебе, Лешенька?

— Орел, — согласился Аракчеев. — Ничего, за дело все равно в каземате время провел. Нюх потерял, что такую змею не заметил и пригрел.