Фантазёр - покоритель горных вершин

— Не беспокойся! — беспечно сказал я ему и подал знак Джимшеру: — Пошли!

Гела медленно двинулся в обратный путь. А я заспешил: когда моей вершины не видно, мне делается не по себе. Пусть уж она маячит — хоть вдали, да перед глазами.

— Эй, Гела! На обратном пути мы обязательно зайдём за тобой. У меня к тебе важное дело! — И я пустился в путь.

Джимшер, прихрамывая, пошёл за мной. За ним, высунув язык, побежал Ломгула.

ПАДЕНИЕ

Трудно быть пастухом, дорогой мой Гела. В дождь, в пекло, в снег, в бурю ты должен пасти стада. Но по сравнению с альпинистами у тебя сладкая жизнь. Вернёшься вечером на ферму и чего-нибудь горяченького пожуёшь или хотя бы молока тёплого выпьешь да и опять ляжешь по-человечески если не в белоснежную постель, то хотя бы возле очага.

А мы, если сумеем подняться по этим скалам, будем ночевать на голых камнях.

Садись теперь на берегу, посади возле себя своего лохматого пса и смотри, как мы будем мучиться, карабкаясь на скалы.

Я обнял Джимшера за плечи, и мы вошли в воду. Ломгула, конечно, бросился за нами, но, как только вода плеснула нам до колен, он категорически отказался идти дальше.

Я схватил его за ошейник.

— Ломгула, не позорься! Поднимись с нами на вершину, и с твоей славой не сравнится слава ни одной пограничной овчарки! Даже если она поймала двенадцать шпионов. Идём, я тебе говорю!

«Я тебе и так предан; посижу-ка я здесь…» — и ни с места.

— «Предан, предан»… Все собаки преданы хозяевам, а вот на вершину ни одна не поднималась… Эх, ты…

Пришлось продолжать путь без верного моего спутника.

Идём с Джимшером вброд через речку, боремся со стихией. Наконец подошли к противоположному берегу. Скала отвесная! Глянул я на неё и зажмурился. Попробуй вскарабкаться на такую!

Оставшийся на том берегу Гела кричит что-то, руками машет:

— Отсюда не подняться! Лучше обойдите! Разобьётесь!

Ломгула тоже заволновался, заметался по берегу, затявкал. И Бурда басом залаял.

Я махнул на Гелу рукой:

— Отстань! Раскричался, как моя бабка!

Только я собирался полезть наверх, как мои изношенные мокрые башмаки скользнули по камню. Я разулся и швырнул их на другой берег.

— Присмотрите, — говорю, — за этим!

Один башмак долетел до Гелы, а другой в воду угодил; Бурда его вытащил и хозяину отнёс.

Я пополз вверх по скале, опираясь на крошечные выступы и нашаривая руками щели. Джимшер помогал мне. Но повыше дело пошло ещё туже. Мне не хватало рук и ног, чтобы удержаться на отвесной стене. Справа над собой я заметил выступ — для начала надо было добраться до него.

Влез, навалился на него животом, подтянул коленки и наконец встал во весь рост. Я стоял всего метрах в пяти над рекой, но чувствовал себя победителем.

Хорошо, когда одолеешь трудности!

А за рекой с палкой в руках в окружении собак стоит Гела и молча смотрит на меня.

Я завидую вам, дорогие мои друзья. Вы стоите и смотрите на чудо. Хотел бы и я стоять рядом с вами и смотреть на себя!

Я опять повернулся к скале и посмотрел на нависающую надо мной стену.

Поблизости ни трещины, ни щели, ни уступа. Только высоко, метрах в пяти, надо мной какое-то дерево из скалы растёт с отсохшей верхушкой.

«Нужна верёвка!» — подумал я.

Я осторожно извлёк верёвку из рюкзака. Замахнуться тут нелегко, но надо попробовать. Если я закину её за тот ствол, подняться будет нетрудно.

Одной рукой я нашарил опору, другой замахнулся и метнул конец верёвки вверх.

В первый раз ничего не получилось — я чуть не свалился вниз от резкого движения.

Во второй раз мне повезло. Хотя до везения было ещё далеко. Верёвка повисла не на стволе, а на ветках дерева. Я попробовал — опора показалась мне достаточно надёжной. «Ничего, — решил я, — буду подниматься по скале, а за верёвку только держаться для страховки». Двинулся я в путь, перенёс руку повыше, повис на мгновение и… Треск-то я услышал, успел. А потом скала ринулась вниз, река вверх и всё перемешалось…

Ещё успел я увидеть плачущую мать, и бабушку со свечой в руке, и Лали, но тут я так грохнулся на берег, что всё исчезло…

ПУСТОЙ СПОР

Ну, вот и всё.

Бродил я, бродил то туда, то сюда, потом гонялся за своей горой-беглянкой, потом почти вскарабкался на отвесную скалу и вот теперь лежу на спине со свёрнутой шеей и считаю мух.

Боль немного прошла. Теперь болит приглушённо, но без этого же нельзя после падения. А шея неподвижна, и, если я пытаюсь пошевелить головой, каждый раз кажется, что мне её рубят тупым топором.

Джимшер лежит у окна. В нашей комнате четыре кровати и двое больных. Поскольку я лежу неподвижно, в распоряжении Джимшера все три остальные кровати, он живёт, как князь. Он пытался покорить вершину, позабыв о ссадине на ноге, но местные врачи, как только увидели его ссадину, возликовали: он должен лежать не меньше недели. А мне, по их мнению, и вовсе цены нет. Видно, здесь, в горной деревушке, врачи мечтают увидеть больного, как моя бабушка мечтает сейчас увидеть меня.

Джимшер лежит у окна и смотрит на горы.

А я думаю. Хорошо ещё, что боль не мешает мне думать.

Четыре мухи слетели с потолка. Одна ползёт по шнуру электропроводки, а другая села на лампочку.

Вот я и думаю: что же это случилось со мной? Неужели я вёл себя совсем-совсем глупо?

Кто знает? Вот тебе и задача — попробуй реши.

Учитель математики всегда говорил, что от Девдариани толку не будет. Учительница грузинского считала, что я способный, но ленюсь шевелить мозгами.

Учительница русского хвалила меня по-русски:

— Бездельник!

Если спросить мою бабушку, так мне цены нет, такого, как я, второго на целом свете не сыскать.

Лали… Вы, наверное, помните, какого мнения обо мне Лали.

Поди и разберись, у каждого своя голова на плечах.

А покорение вершины…

Эх, моя прекрасная вершина!..

Мухи слетели с потолка.

В комнату кто-то вошёл.

Я закрыл глаза.

По звуку шлёпанцев узнаю санитарку. Подойдёт, встанет надо мной и смотрит.

Я лежу с закрытыми глазами и всё-таки мне трудно удержаться от смеха. У неё нос такого размера, что если б в наших краях росли бы такие груши, к нам за саженцами было бы паломничество. А на этом увесистом носу сидит родинка величиной со сливу — другому человеку такого размера нос впору пришёлся бы. И это не всё — на носу растут волосы, которых безусому Филипе вполне на усы хватило бы.

Санитарка пошла назад к дверям и, судя по скрипу дверей, выглянула: ей пришлось изрядно открыть дверь, чтобы просунуть в неё свой нос. Нам с Джимшером вполне удалось бы в такую щель голову просунуть.

«Не смей входить! — сказала она кому-то. — И здесь тебе незачем оставаться. Мне и своих забот хватает».

Джимшер встал с кровати, сунул ноги в шлёпанцы и осторожно вышел из комнаты.

Остались я, моя побитая голова, свёрнутая шея и мухи на потолке. Признаться, от одиночества не страдаю.

У мух свои заботы. У головы свои боли, у шеи — свои. А я при этом без дела, без заботы, просто зритель.

«Так тебе и надо!» — не утерпела шея.

«Оставь меня в покое! — отозвалась голова. — И без того чуть мозги из черепа не брызнули».

«Об этом тебе нечего беспокоиться. Чего нет, того не потеряешь», — ехидничает шея.

«Я всё-таки голова, и не смей смеяться надо мной».

«Ты не голова, а горькая тыква. Такие только на кувшин годятся».

Я подумал, что голова возмутится и отбреет шею, но она смолчала, проглотила язык.

«Ну, что же ты молчишь, голова? Нечего сказать?»

«Что же это она, в самом-то деле? — думаю я. — Ведь не было случая, чтоб она не нашла выхода из положения».

«Да что уж там… — пробормотала голова. — Правду она говорит, эта шея. Хоть бей меня, а возразить нечего».

Я притих, как будто меня и вовсе тут нету. Смотрю на потолок и даже мух не считаю. Растерялся совсем…

Хорошо ещё, что друзья не перевелись на свете— Джимшер вернулся и встал надо мной.

Я уставился на него:

— Ну!.. Скажи что-нибудь.

Он, видно, думает, что меня боль донимает, и говорит осторожно:

— Там Гела пришёл.

— Зови его скорее!

— А санитарка?

— Она, наверное, спит. Ей и своих забот хватит.

Джимшер опять вышел и скоро вернулся вместе с Гелой.

— Здравствуй! — Он снял с головы бригадирову шапку и сел на стул возле кровати.

Я лежу на спине и не вижу его сбоку, когда он па стул сел.

— Здравствуй, Гела! — ответил я и попробовал слегка голову к нему повернуть, но боль так схватила меня за шею, что пришлось лежать неподвижно.

— Очень болит? — посочувствовал Гела.

— Ничего. Есть могу, — отозвался я, глядя в потолок, потому что даже скосить глаза на посетителя мне больно.

— Ешь, значит? — с довольным видом переспросил Гела. — Это хорошо.

— Ты мне вот что скажи: Ломгула у тебя? — спросил я мух, поскольку только они и были у меня перед глазами.

— Да, только он ничего не ест и молока не пьёт.

— Переживает… — вздохнул я.

— Да, скулит… Бурда его жалеет.

— Хорошая у тебя собака, — сказал я.

— Хорошая.

Джимшер лёг на свою кровать. Ему-то что: па всех трёх кроватях лежать может. Живёт, как князь. Ну и слава богу: хоть он меня не ругает.

МОРЕ СЛЁЗ

В этой маленькой больнице один-единственный врач. Он и главврач, и заведующий, и директор, и стоматолог, и акушёр, и всё на свете. Стоит только появиться в селе какой-нибудь болезни, как этот маленький, словно мальчик с пальчик, мужчина тут же львом набрасывается на неё.

Утром часов в одиннадцать, в двенадцать, а может быть, в час или в два — словом, когда ему заблагорассудится, он поднимает по тревоге весь персонал своей больницы и начинает схватку с болезнями.

При враче состоят две фельдшерицы: одна по левую руку, другая по правую. Та, что слева, — огромного роста; скала, с которой я упал, достала бы ей до пояса. Я всё боюсь, как бы она случайно не наступила на доктора — тогда от болезней спасения не будет. Стоящая справа женщина среднего роста примерно на две пяди выше доктора. За ними виднеется бородавчатый нос нашей санитарки, за ней физиономия уборщицы, настолько худая, что едва закрывает один ус стоящего позади небритого ночного сторожа. Где-то поблизости непременно должен быть работающий на полставки завскладом, а над всеми, даже над «левой» фельдшерицей этаким деревом с обпиленными ветвями возвышается тщательно выбритый повар.

Многочисленная группа врачей остановилась в дверях, а ко мне направился малюсенький доктор по всем болезням. Подбежал к моей кровати и, не дотягиваясь до меня, засопел своим махоньким носиком.

— Что же ты, как нарочно, шею себе свернул!

— В бифштекс надо бы его превратить, и чтоб из носа уксус потёк, тогда бы он понял, что такое осторожность! — не двигаясь с места, проговорил повар, и его глаза как мясорубки глянули на меня.

— Ему-то что, чертёнку! Мать его несчастную надо пожалеть! — простонала худая уборщица.