Ксения

ЭПИЛОГ (1622 г.)

Зелены луга вокруг Суздаля, до самого Семена-летопроводца зелены. И в зелени этой поляны то желтых цветов, то синих, то белых, рассыпчатых, с горько-дурманным запахом.

Как всегда, в этот день она пошла собирать цветы. Каждый год десятое лето подряд уходила в луга и там сидела подолгу, плетя венки, вспоминая те дни августа, те короткие дни, когда судьба соединила их навечно.

Десять лет минуло, день в день. Это были годы уединенья, тихой думы, созерцанья огромного мира, стоящего вокруг на прозрачных небесных столбах.

Сегодня идти было тяжко. Послушница, жившая в келейке напротив, уговаривала, не пускала:

— Куда ты, матушка царевна? Смотри, лица на тебе нет. Какой уже день недужна. Еще приключится чего с тобой.

— Я знаю… — ответила она тихо. — Я за цветами иду.

Обошла белые стены Покровского монастыря, перебралась через мостик, накрывший тихую реченку, и оказалась среди трав, поющих птиц, под радостно голубым небом с сияющим солнцем в самой верхушке.

Цветов было пропасть. Одни ластились к ногам, другие сердито били сухими головками, третьи прятались, испуганно выглядывая из мелких кустиков.

Она брала только Те, которые к ней просились. И не срывала, сами они подпрыгивали и ложились к ней на ладони. Она отобрала дюжину самых повадливых, глядящих прямо в глаза и лепечущих детские свои речи: «Ксенюшка, меня, меня! Я первый к тебе просился!», «Нет, я!», «Акся, со мной поиграй!». Сняла с пальца витое серебряное колечко, пропустила в него тонкие стебельки. И цветики сразу перемешались, защебетали между собой, то милуясь, то ссорясь.

Пекло солнце. Нехорошо было в груди. Она отерла лоб, присела у дорожного камня. Вдали показались двое. Белоголовый мальчик вел слепца с гуслями через плечо.

Около Ксении мальчик остановился, поклонился низко, проговорил тонким голосом:

— Бог в помощь, матушка-странница. Нет ли испить у тебя водицы?

Она дала им воды из своей баклажки, покормила сытным монастырским хлебом. Слепец произнес:

— Помогай тебе бог. Больно уж жарко, пересохло горло. А теперь ничего, теперь и спеть можно. Что пропеть тебе, странница?

— Да спой, дедушка бахарь, что хочешь, — сказала она.

Он сел, положил на колени гусли.

— Спою я тебе, мать, про то, что сам видал. К чему прикоснулся. Я ведь, бывало, в царских хоромах певал. За сладкий голос любили меня, а больше всего любила царевна. Про Ксению-то, дочь Годунова, слыхала? Любит ее народ. А я знавал царевну, пел для нее. Потом пришел на Москву Гришка-расстрига, выколол мне глаза за то, что разглядел я его. И Ксению загубил. В холодный заточил ее монастырь. И не видал больше я Ксенюшку свою черноглазую. Кабы ты знала, мать, что это было за диво. Я теперь по земле хожу, про Ксенюшку ведаю. Послушай и ты.

Он тронул струны и тихо запел:

Плачет малая птичка, белая перепелка:
«Ох-ти мне, молодой, горевати!»
Плачет на Москве царевна:
«Ох-ти мне, молодой, горевати!
Едет к Москве изменник,
Гришка Отрепьев, расстрига,
Хочет меня полонити,
Чернеческий чин наложити.
Хочет теремы ломати,
Хочет меня, царевну, поймати,
На Устюжну Железную отослати,
Меня хочет, царевну, постричи,
В решетчатый сад засадити.
Ох-ти мне горевати!
Как мне в темную келью ступати?»
Плачет малая птичка, белая перепелка:
«Ох-ти мне горевати!
Крылышки связаны, как развязати…»

Она слушала, и слезы текли по ее щекам. «Ступята, — думала она, — вот как свиделись». В душе поднялась волна, со всех сторон заглядывали знакомые милые лица, смеялись, говорили что-то.

Ушли Ступята с мальчиком, а она все сидела, не в силах сдвинуться. Томно, обморочно было в груди. Вспыхивали и разрывались перед глазами звезды. «Сейчас помру», — подумала она. Но вдруг в груди разлилась блаженная прохлада, перед глазами все прояснилось, обострился слух…

Сначала она почувствовала подрагивание земли. Потом обозначился конский топот. С той стороны, куда ушел Ступята, показался всадник на белом коне. За ним вился длинный клуб пыли. Он промчался мимо, обдав ее сухой крошкой из-под копыт. Она отшатнулась, прижав к груди малый снопик цветов. Внезапно он вздыбил коня, обернулся. Сквозь распавшуюся пелену она увидела его лицо, вспыхнувшую улыбку и вскинутую руку со взвеянным к небу платком.

Она вскочила с внезапной легкостью, закричала:

— Иду, иду!

А он уже был подле нее, обхватил стан рукою, поднял в седло. Отер лоб, сказал облегченно:

— Тридевять земель проскакал. Где ты была? Я так стосковался.

— Цветы собирала, — ответила она. — Я знаю, тебе по душе полевые.

— Надо спешить, — сказал он, — все готово.

— Куда нам? — спросила она, прижимаясь к нему и замирая от счастья.

Он показал рукой в небо.

— Я построил хрустальный город. В нем есть хоромы для нас. Там все довольны и счастливы. И нам будет покойно с тобой.

— Так в путь, — сказала она.

Всхрапнул жеребец.

Они обнялись, и конь совершил невиданной силы прыжок, унося их в небо…