Фантазёр - покоритель горных вершин

Такие ребята, если их не поддержать, могут вовсе от рук отбиться.

И как в моём сердце умещается столько добра к людям, сам удивляюсь.

После уроков я взял с собой Вато Швангирадзе и Дито Джишкариани и встретил с ними возвращавшегося из школы Зуру.

— Зура!

— Чего тебе?

— Сейчас узнаешь! — сказал я и свернул с дороги. — Идём за мной.

— Я не говорил, что ты фрукты воруешь.

— Знаю. А ты воруешь?

— Я?

— Да, ты.

— Не знаю. Может быть.

— Джимшер Долаберидзе, например, хулиган и разбойник. А ты ни то ни сё. Он заставляет тебя разбойничать — значит, с него и спрашивать надо.

— Верно. Это верно — во всём он виноват.

— Мы хотим составить отряд. Ребята всей деревни просятся в него. Арчил обещает даже дуло от ружья принести. Но за ним замечено — он доносил учителям разное, а на таких людей положиться нельзя.

— Элгуджа тоже ябеда, верно?

— Нет, Элгуджа не очень. Но стоит его позвать на дело, он тут же за уроки хватается.

— По-моему, он просто трус, — вроде бы поддержал меня Дито и поскрёб в затылке.

Если у Дито Джишкариани в случае самой крайней необходимости спросишь что-то, он тут же начинает чесаться — чешет спину, пузо, затылок — и промолчит; но куда бы ты ни шёл, пойдёт за тобой как телёнок, и ещё, что самое удивительное, — он даже и не заглядывает в учебники. У каждого свои достоинства и недостатки.

— Ты же знаешь, какие мы честные и порядочные ребята! — прямо перешёл я к делу.

— Знаю! — огляделся по сторонам Зура; видно, собирался бежать. — Ну, а от меня вам чего надо?

— Мы должны покарать зло!

— Покарать? — удивился он.

— Да, должны уничтожить зло. Одним словом, как молнией поразить любое зло.

— И тех, что на уроках шумят и мешают учителю, тоже покарать? — заинтересовался Вато.

— Смотря какому учителю. Например. С учителем арифметики что бы кто ни сделал, мы не станем вмешиваться.

— Это верно! — согласился со мной Дито и даже ни спины, ни затылка не поскрёб.

— И если ты не веришь, мой дорогой Зура, что мы, — я обнял за плечи Вато и Дито, — не выносим несправедливости, идём с нами, и убедись во всём лично.

Я объяснил Зуре, что мы направляемся в соседнюю деревню, к человеку, чью собаку минувшей весной сбила машина и где старуха мучается, карауля грушу. Подробности были не нужны, так как Зура сразу согласился пойти с нами.

Мы побежали под гору. Скоро село осталось позади. Спрятав в лесу наши сумки, мы пошли по тропинке.

По пути я думал, надо ли предложить Зуре вступить в наш отряд или подождать, пока он сам попросится.

Конечно, я мог принудить его вступить, но если человека заставляешь насильно, в трудную минуту он может изменить. А по мне, уж лучше пали в меня из двустволки, только не изменяй.

По дороге я убеждал ребят, что Джимшер зря мучил их, продержал два часа под грушей и не дал им ни одной груши, а потом, даже не извинившись, отпустил по домам.

— Что верно, то верно — даже не извинился…

— Вот видите!

— Видим! — согласился со мной головастик.

— Верно. Должен был хотя бы извиниться! — заволновался Вато.

Мы подошли к дому, обошли его сзади и остановились под беспородной яблоней.

Вато и Дито я оставил под деревом, а Зуру взял с собой, чтобы показать ему своё расположение. Оставшихся я предупредил: как только головастик прибежит к ним, они должны влезть на дерево, поднять шум и, несмотря ни на что, подольше не слезать с него.

А Зура после этого мог возвратиться ко мне и тащить груши хоть целыми мешками.

Я вернулся к дому. Старуха сидела на балконе и вязала. Я дал знак Зуре. И началось!..

— Господи боже мой! — вскочила старуха и кинулась вниз по лестнице. — Ничего людям не оставят… Чтоб земля у вас под ногами растрескалась! Чтоб вам провалиться, господи боже мой!..

Я шагнул через перелаз так уверенно и неторопливо, точно был приглашён во двор хозяина, и принялся неторопливо срывать груши. Вдруг скрипнула маленькая калитка. Я решил, что это вернулся Зура, но на всякий случай залез на верхушку, чтобы посмотреть через крышу на своих ребят.

Зура не спешил влезть на дерево. Верно, счищал под деревом грязь с башмаков, чтобы не поскользнуться. И где он только умудрился их выпачкать?

— Ну, лезь живее, чего ты там возишься! — сказал я.

— Чего-чего? — переспросил меня кто-то таким басом, что я невольно выпустил из рук ветку, за которую держался. Хорошо ещё, что я надёжно сидел верхом, не то так бы и полетел вниз головой.

— Кто это там? — раздалось опять снизу.

Я не смог издать ни звука. По мне, лучше было онеметь, чем признаться, кто я. Такой ужас…

— Слышишь, что ли?

И вдруг я сообразил: кто бы это ни был, среди его родни наверняка найдётся мальчишка моего возраста.

— Слышу, как же не слыхать! — отозвался я таким голосом, как будто обижаюсь на него за то, что отрывает меня от дела.

— Кто ты?

— Кто я?

— Да, кто ты?

— Не скажу. Сам угадай.

— Как же я угадаю, если я тебя не вижу. Одна только штанина видна, но по штанине…

— Если увидишь, тут и угадывать нечего.

— Ты что мне загадки загадываешь? Говори, кто есть!

— А ты так со мной разговариваешь, будто я в первый раз в вашем доме.

— А что, не в первый?

— Фью, и не сосчитать, сколько раз я у вас гостил.

— А, верно, ты Тенгиз?

— А какой Тенгиз? Тенгизов пруд пруди.

— Мой племянник. Верно?

— Ещё спрашивает! Родного племянника не узнаёт. Забыл, совсем забыл нас.

— Да не забыл я вас. На днях зайти собирался. Как там Соня?

— Как Соня? Так я тебе и сказал. Приходи, сам увидишь, как она.

— Зайду, конечно, зайду. И Соню, сестричку, повидаю. Знаешь, ведь страда сейчас — виноград собираем.

— Страда! Везде страда.

— Слезай, Тенгиз, покажись… Ну и хитёр ты стал.

Я опять еле удержался на дереве.

— Погоди, немного груш хочу к обеду нарвать! —

крикнул я, а сам покосился через крышу в сторону яблони.

Ребята попрыгали с дерева и бежали к ограде.

Брань и проклятия старухи дошли наконец и до моего «дяди», и он спросил:

— В чём там дело? Что это с матерью?

— С бабушкой, что ли? Не знаю. Там, наверно, кто-то наши яблоки таскает, она и погналась за воришками.

— Таскают?! А ты что же? Сидишь себе на дереве и даже не поможешь ей!

— Ради этих кислых яблок не стоит руки марать.

— Не жалеешь ты своей бабки, скажу я тебе! — И дядя, гремя резиновыми сапогами, бросился на помощь старухе.

Я всё-таки не удержался и, соскальзывая с дерева, сорвал ещё пять отборных груш. Зато потом моей скорости позавидовали бы и зайцы и борзые.

Ничего не поделаешь. Не убежишь ведь, никто не поверит, что я ради старушки маялся, чтоб ей не надо было с утра до ночи сидеть и караулить груши. А заодно хотел Зуру в свой отряд заманить и, главное, проучить разбойника и хулигана Джимшера Долаберидзе!

ПРОЗРЕВШИЙ ЩЕНОК

Ветер всю ночь боролся с нашим домом, даже пошатывал его, но дом, как хороший борец, сопротивлялся ветру. Наутро с запада нагнало свинцовых туч. Ветер затих, но солнца не видно. И конечно, холодно.

В чашке у меня оставалось ещё два-три глотка молока, когда со двора послышался голос:

— Каха! Эй, Каха!

Это был Гиви.

Я выскочил и бросился к калитке.

— Привет! — сказал я, подходя к перелазу. — В чём дело?

— Ты же сам велел: когда у щенка откроются глаза…

— Я велел: когда прозреет и научится есть.

— Молоко уже лакает. Только в миску падает.

— Молоко, говоришь, лакает? Это главное. Остальное я научу его есть. Где же он?

Щенка не было видно, и я решил, что Гиви запихал его в сумку.

— Ты что, спятил — крошечного щенка в портфель посадил!..

— Нет, Каха, он у меня за пазухой, — смутился Гиви и полез за пазуху…

Какое-то время без толку копошился, копошился, но вот наконец вытянул за лапку щенка, который тут же вскарабкался ему на плечо и заскулил.

— Эй, осторожно, не сломай ему лапу! — прикрикнул я и обеими руками подхватил щенка.

— Видно, будет обжора! — сказал Гиви. — Больше других растолстел и вырос.

Мне не понравилась такая характеристика моей собаки.

— Сам ты обжора! Просто он уважает себя.

— Да, себя он уважает, а других щенков обижает.

— Значит, сильный.

— Очень. Раза два уже даже лаял!

— Вот молодец. Давай помоги устроить его в конуре.

— Но ведь опоздаем на урок.

— Раз такое дело, иди, воля твоя.

Я направился к конуре, бросился туда-сюда, достал сена из стога, ваты из подушки и чуть не до половины набил ими конуру. И едва запустил туда своего нового дружка, он стал тыкаться по углам и скулить.

— А, ты, верно, хочешь есть. Сейчас принесу тебе молока, только посиди и подожди, — предупредил я и припустился к дому.

Взял бабушкину глиняную миску с обломанным краем, из которой она поила кур, тщательно вымыл её у колодца, спрятал под курточку и, проходя мимо бабушки, улыбнулся:

— Э, совсем было забыл, бабушка…

— Ты чего в школу не идёшь? — спросила она, не взглянув на меня.

— Я и хотел объяснить: вот уже третий день у нас не бывает первого урока.

— Почему это? Учитель, что ли, заболел?

Я много раз обманывал бабушку болезнями учителей, и она могла не поверить.

— Нет, не заболел. Его на курсы отправили.

— Что ещё за курсы?

— Курсы? А там его будут учить.

— Учить? До сих пор он пе учёный был, что ли?

— Кто его знает, нм виднее.

Я вошёл в кухню, но молоко уже было заквашено в горшке. Поискал свою чашку — пустая и даже вымыта.

— Ты что тут ищешь? — насторожилась бабушка.

— Ничего, бабуля. Мне бы немного молока. Гиви щенка принёс…

— Ах вот почему у вас нет урока! Ступай сейчас же отсюда! Ты же видишь — нет у меня ни капли молока.

Я выбежал во двор и слышу:

— Ах, внучек, внучек! Неплохой ведь мальчишка, только шустрый уж очень… Курсы теперь, видите ли, выдумал, хитрец!

Что мне было делать? Кукурузную лепёшку щепок не ест и лобио тоже. Думал я, думал и вдруг решил — яйцо!

Гиви оказался прав: щенок как-то неумело и неаккуратно хлебал яйцо — желток, перемешанный с белком. Передние лапки и грудь у него вымазались. Потом он ткнулся носом в миску и стал искать воду.

— Эй! — прикрикнул я на него. — Ты чего это разошёлся? И такой грязнуля… Если с самого начала не научишься культурно есть и пить, потом уже пиши пропало.

Я принёс ему ещё одно яйцо и стал втолковывать всё, что знал о дрессировке и воспитании собак. Говорил строго и чётко. Я давно слыхал, что если с собакой с малых лет разговаривать, она прекрасно научится понимать человеческую речь.

На этот раз щенок очень аккуратно выхлебал яйцо, хотя, говоря откровенно, я держал его в руках и не давал ему расшалиться.

Я прислонил к лазу в конуру фанеру, прижал её ломиком и пошёл в школу. Вернее, побежал, чтобы поспеть хоть ко второму уроку.

НЕВЕРУЮЩИЙ СОПЕРНИК