Фантазёр - покоритель горных вершин

Только я собрался обратиться к сидящему рядом с Резо Тамазу, как учительница прервала меня:

— Что беспокоит Кахабера Девдариани?

Ах досада, я совсем позабыл про болезнь! Делать нечего, снова состроил кислую гримасу и схватился за бок.

— Вот здесь, Маргарита Павловна, здесь… — И я осторожно приложил ладонь к рёбрам. — Острые приступы, Маргарита Павловна, прямо-таки роздыху не дают…

— Полно, полно! — рассердилась учительница.—

По твоему лицу видно, какие у тебя приступы. Сиди и хотя бы не мешай другим!

— Болен я, Маргарита Павловна, совсем помираю… — Я со стоном опустился на парту.

И тут же у меня в голове всё перевернулось, я увидел себя мёртвым. И увидел, как учительница немецкого причитает надо мной по-немецки. Я, конечно, ни слова из её причитаний не понимаю, но чувствую, что она плачет-убивается, никак не простит себе, что не поверила в мою болезнь, пока я не умер. А бабушка моя, услышав это, как набросится на неё — по-грузински:

«Ребёнок из последних сил терпел, а ты ему не верила, безбожница, бесстыжие твои глаза!»

«Да не знала я, не знала!» — пыталась оправдаться «немка».

«Ах, чтоб тебя с твоей Германией! — разошлась вконец бабушка. — Как мне теперь жить без моего любимого внука?»

И в это время, ко всеобщей радости, зазвенел звонок — спасибо нашему дорогому сторожу! И так уж устроена моя чудная голова, что сразу и смерть и причитания — всё из неё разом вылетело.

СУМБУРНЫЙ ДЕНЬ

Лунная ночь. Звёзды на небосклоне то зажмуриваются, то таращатся вовсю.

Сегодняшним днём я очень доволен и, запершись в своей комнатке, то валяюсь на кровати, то читаю «Мои приключения».

Только я пришёл из школы, как ко мне вбежала чем-то рассерженная бабушка. Но я показал ей раскрытую книгу и недовольно спросил:

— В чём дело, бабушка? Не даёшь человеку позаниматься. У меня и так голова раскалывается от уроков…

Пока она сообразила сказать что-нибудь в ответ, я опять уткнулся в книгу с таким видом, будто что- то из неё выписываю. Да при этом ещё и бормочу:

— Надо же, какая трудная задача… Попробуй реши её… О, а эта ещё сложнее…

Бабушка некоторое время испытующе смотрела на меня. Потом, выходя, проговорила:

— Читай, сынок, читай! На зло врагам учись, получи образование…

Я тут же закрыл за ней дверь на крючок.

Что может быть лучше одиночества! Лежи и думай об удачно сделанном деле. Взвесь всё спокойно, обмозгуй, как дальше действовать.

Лучше прямо признаться, чем тянуть волынку.

Так вот: тогда сгоряча я пообещал Джимшеру обобрать грушу у него под окном и даже назначил время, но вы-то знаете, что я ляпнул это не подумав.

После уроков меня поджидали под деревом сам Джимшер и его клыкастый пёс. Кроме того, к месту будущего нападения наверняка подойдёт пять-шесть ребят.

Так оно и произошло. Когда я подкрался к дому Джимшера, из его комнаты слышался ребячий хохот и гомон. Пёс был привязан под деревом.

Я понял, что ничего у меня не получится, и отступил, вернулся назад.

«Ну, что станешь делать, Каха Девдариани? — спрашиваю себя и сам же отвечаю — Погоди, что- нибудь придумаю».

«Безмозглая башка! — грожу я себе кулаком. — Тебе бы только похвастаться! А теперь что? Ведь и на люди показаться нельзя».

«Если я мужчина, что-нибудь придумаю».

«Но что? Взлетишь, как птаха, и сядешь на макушку этого злополучного дерева, будь оно неладно?»

«Погоди! Будет тебе!.. — Я беспомощно оглянулся. — Стой… Видишь того старика?» — показал я себе старика во дворе за кустами граната.

«Вижу. Это дед Джимшера».

«А раз видишь, вперёд!»

«Куда?..»

«Не приставай с расспросами».

Я шагнул через перелаз в конце двора, прошёл вдоль плетня и, открыв калитку, смело вошёл в виноградник.

— Здравствуйте, дедушка! — подчёркнуто вежливо и почтительно поздоровался я со стариком, который подрезал виноградную лозу, отходил от неё шага на два, рассматривал свою работу, как художник, и снова подрезал.

— Дай тебе бог здоровья, сынок! — ответил мне старик, не отрываясь от дела.

— Как поживаете, дедушка? Как ваше здоровье? — справился я и встал между лозой и стариком.

— Спасибо, грех жаловаться пока что, — проговорил он, засунул ножницы за ремень и так провёл рукой по своим пышным седым усам, что я подумал: «Будь у него кинжал на ремне, он после этого обязательно положил бы руку на кинжал».

— Живи и здравствуй ещё сто тридцать лет! — Я знал, что ему уже семьдесят, стало быть всего я ему отпускал двести лет. Ну и что? Мне ведь не жалко и ничего не стоит.

— Спасибо, сынок, спасибо! — Он принял эти сто тридцать лет как самый незначащий подарок и подкрутил кончики усов.

— Дедушка, Джимшер дома?

— Да, сынок. К нему товарищи пришли; кажется, занимаются, как это ни странно. — Он покачал головой — Только я не очень верю…

— Ну как, починил он лестницу? — Чего только не придумает моя чудная голова!

Мне бы дотянуться до неё, сердечной, да чмокнуть в лоб, но когда нету человеку счастья, тут уж ничего не попишешь.

— Какую ещё лестницу? — Старик сощурил глаз и задрал один ус.

— Да ничего особенного… В школе предупредили, что противопожарную подготовку будут проверять. Мы и решили поупражняться…

— Ну и ну! — рассердился старик. — А Джимшер и не вспомнил. Теперешние дети ничего не помнят.

— Не сердись, дедушка. Он, наверное, меня ждал. А ваша лестница цела?

— Что значит цела? И двух недель нету, как я новую сделал. Да и старая ещё послужит. — Он заложил большой палец за ремень. Если б у него висел па ремешке кинжал, ему не пришлось бы палец туда совать.

— Видно, Джимшер про старую говорил, что надо её починить?..

— Можешь новой воспользоваться.

— Спасибо, дедушка!.. — Я тоже солидно провёл рукой под носом.

— Лестница под полом лежит. Если на крышу полезете, осторожно, не побейте черепицу. Я её в Батуми покупал — марсельская…

— Ну что вы, дедушка, конечно. Будьте здоровы! — Я снял па прощание шапку и, тихонько насвистывая, направился к дому.

«Вот молодец! — похвалил я мысленно сам себя. — «Это называется — голова на плечах».

Что и говорить, я без труда влез па крышу, оттуда мигом перебрался на грушу. Собака себе спокойно лежала под деревом, а хозяин её громко разглагольствовал обо мне как о неисправимом хвастуне и задире.

И теперь вот я лежу на кровати и улыбаюсь.

Чу! Кто-то идёт. Слышны шаги. Громко топая, поднимается по лестнице, входит в дом. Кто бы это мог быть? Отчим? Кажется, открывает и закрывает дверцу шкафа, откашливается.

Я сел к столу и стал листать книгу.

Вот тяжёлые шаги направляются в мою сторону, подходят к двери моей комнаты. Я вынимаю крючок из засова, отчим входит.

— Ты здесь? — спрашивает он.

Я молчу.

— А я думал… — Он насупился, по лбу у него пошли складки, и родинка над правой бровью, попав в эти складки, стала вдвое меньше. — Хотя нет, ничего… — рассеянно продолжал он. — Ты что, стал стараться? Читаешь книги?

— Да так… Попалась интересная…

— Интересная книга?.. — Он сел на стул, пододвинул к себе книгу, полистал её. — Значит, интересная? — Складки на лбу расправились, и родинка величиной с десятикопеечную монету теперь вся на виду.

— Очень.

Он вдруг как-то обмяк, опустил плечи, и я вижу в расстёгнутой шинели торчащий из внутреннего кармана коробок с цветными карандашами.

— Ты что, любишь рисовать? — невольно вырвалось у меня.

— Ах, это? Ха-ха!.. Да нет. — Родинка опять спряталась в складки. Он как-то натянуто засмеялся. Потом застегнул шинель на все пуговицы.

— А ты умеешь рисовать? — спросил я теперь уже совсем с другой целью. И тоже собрал в складки свой чистый, без родинки, лоб.

— Рисовать?.. Некоторые умеют, а как же…

— Я спрашиваю, умеешь ли ты?

— Да, умею… А ты, по-моему, хороший парень, а? Что скажешь?..

— И эти карандаши ты должен отнести тому, кто умеет рисовать? — не отвечая на его вопрос, не отступался я.

— Должен отнести. Обязательно должен…

Я чувствую, что ему не до моих вопросов. Он недовольно хмурится.

— Нет, ты глупый мальчишка! Не понимаешь… Не знаешь… Ты не любишь…

«Сам ты глупый! — думаю я. — Чего несёшь, никто не поймёт. То одно, то другое. Что я не знаю, что не соображаю… Кого я должен любить?»

Я тоже хмурюсь так, что будь у меня на лбу родинка, она бы совсем исчезла в складках.

Странный он. Никак к нему не привыкну. И пьёт. Мне это очень не нравится. Вот и сейчас, похоже, под хмельком.

Не знаю, не понимаю, что может означать всё это: цветные карандаши, свёртки по карманам, разговоры о том, что кто-то любит рисовать?..

Эх, трудно понять человека!

ОПЯТЬ ВСЁ НЕ ТАК

Утро. Я лежу в своей комнате и слышу, как спорят бабушка и мама. По голосу мамы чувствую, что она вот-вот расплачется.

— Ты виновата, ты захотела этого, — говорит она. — А я и не думала. Я… — Мама не договорила и разрыдалась.

— В чём же я виновата, дочка? — как бы оправдываясь, спрашивала бабушка. — Разве я знала, что он такой? Ведь когда ты за Ираклия Девдариани, да будет земля ему пухом, выходила, тоже я тебе советовала… Эх, и почему я жива, когда он погиб?..

Я не вижу, но знаю, что бабушка развязывает сейчас платок под подбородком, чтобы утереть слёзы.

— Несчастная я, несчастная!.. — не унимаясь, плачет мама.

— В самом деле, что-то он совсем с пути сбился! — Это бабушка об отчиме.

Вторая моя бабушка — по отцу — давно уже умерла. И мама с бабушкой и за неё оплакивают папу. А я, наслушавшись их причитаний, чувствую себя так, будто кто-то избил меня розгами. Чем слушать их плач, лучше пойти на школьный участок. До двенадцати дня там никого не будет, но я найду себе занятие.

Эта Лали вечно что-нибудь придумает: сбор звена на пришкольном участке. Наверно, опять будет меня прорабатывать. Недавно пионеры нашего звена высадили яблони и груши-дички. Тогда я сумел уклониться от работы, сказал Лали, что буду потом привитые черенки высаживать.

В жизни я не привил ни одного деревца. Но в ту минуту сболтнул, не подумав. Уж лучше посадил бы два-три дичка — и делу конец.

Я зевнул, как наша библиотекарша, и стал одеваться.

Да, надо бы зайти к деду Филипе, у него лучшие саженцы груш. Может, он и нож для прививок одолжит? Вы, конечно, знаете, какой у него пёс свирепый, ростом с телёнка. Потому перед дедом Филипе моя совесть пока чиста.

Я взял в руки холодную кукурузную лепёшку и кусок сыра, сунул за ремень секач и пошёл.

У дедушки Филипе такая редкая борода, что я даже в первом классе мог без ошибки сосчитать в ней все волоски. Он знает, конечно, поговорку: безусый человек — самый жадный, и потому, наверное, никому ни в чём не отказывает.

Подошёл я к калитке, но разве от его пса спрячешься: подошёл к ограде с внутренней стороны и одним глазом вперился в меня. Пока ты на дороге, он не лает и вообще ни во что тебя не ставит, только смотрит. Вот если шагнёшь за ограду, тогда уж пеняй на себя. Когда мой Ломгула (так я назвал своего щенка) вырастет, он должен стать таким. Ведь хуже, когда собака издали лает на тебя, шумит на всё село, а когда дойдёт до дела, заскулит и не знает куда спрятаться.