Остановка

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Такого у Завальнюка еще не было. Чтобы больная исчезла из отделения через неделю после операции! По палатам ходили чудовищные слухи: упала в парке без сознания, избили из ревности, открылось кровотечение, — но никому бы и в голову не пришло, что было на самом деле.

В июле, когда это случилось, отмечали день рождения Завальнюка.

В немыслимую духоту и по заведенной традиции все после работы потащились за город в подшефный ресторан «Чайка». Часам к девяти вечера сотрудники отделения намеревались уже разъехаться по домам, чтобы новорожденный побыстрее был сдан на руки родным и близким. По этой причине Завальнюк тоже ушел вовремя, чего никогда не бывало, вместе с завотделением Алексеем Алексеевичем Чернобуровым, по прозвищу Черный боров. После их ухода отделение опустело.

Стояла жара, даже в «Чайке» дышать было трудновато. После того как съели роскошный шашлык и опорожнили бутылку «Беловежской пущи» (говорят, настоянную на 77 травах), Завальнюк неизвестно почему вышел из-за стола и отправился в нижний бар звонить по телефону. Осторожно, ощупывая ногой ступеньки, он спускался вниз в приподнятом настроении с чувством самоуважения (уже половина тостов отзвучала, и в них, естественно, была отражена лучшая сторона личности ординатора отделения, кое в чем сильно приукрашенная), в душе радостно пели отзвуки старинного блюза «Луна», в глазах прыгали стеклышки фиолетово-зеленых витражей.

В нижнем баре работала Оксаночка. Стоя у кофеварки, она кивнула ему как старому знакомому, ее личико, с белоснежным крохотным носиком и пунцовыми, вытянутыми навстречу губками, засияло, когда она протянула ему в подарок три махровых гвоздики цвета молочных сливок. Завальнюк приостановился, растроганный, спросил, как поживает друг Оксаны, которого он хорошо знал, но тут подоспел Чернобуров, ему невтерпеж было выпить кофе с коньяком.

— Ну? — положил он свою лапищу на плечо Завальнюка. — Каково оно в тридцать три? А? Не буду, не буду, — замотал он головой, — не буду говорить про возраст Христа. Уверен, не было сегодня человека, который бы тебе не сказал этого. — Чернобуров едко рассмеялся. — Твое счастье, Юрка, пожалели мы тебя — на понедельник профсоюз отодвинули.

— И напрасно! — хмыкнул Завальнюк. — С профкомом и отметили бы. Ха-ха! Вместо заключительной речи вы бы, Алексей Алексеевич, сказали пару слов о выдающихся производственных показателях отделения, мы бы поддержали и дружным коллективом приехали сюда.

— Ну уж нет, — вдруг блеснул темным, навыкате, глазом Чернобуров, — восторгов я на сей раз не припас. Надоели! Посмотрите, как выдам вам всем! — Он опрокинул рюмочку коньяка и чашку кофе. Вторую чашку оставил на потом. — Ладно уж. Неохота сегодня с тобой, счастливчиком, задираться. Надо же, чтобы человеку так везло, — обратился он к Оксаночке. — Даже собрание переносят в честь дня его рождения. Счастливчик, что и толковать…

— Большая жертва, нечего и говорить, — улыбнулся Завальнюк.

Оксана вопросительно подняла голову, ее пухлый локоток уперся в перекладину стойки, мягкая ладошка прислонилась к круглому личику.

— Так уж и счастливчик? В чем же? — передернула она плечиками, и шелковая блузка натянулась, обозначив приятную полноту груди. Завальнюк ей нравился.

— Да во всем! — Чернобуров достал из кармана пачку сигарет, но закуривать не стал, положил рядом с кофе. — Во-первых, знал, у кого родиться, во-вторых, на кого учиться, в-третьих, на что времечко истратить с самых начальных своих шагов. А главное, всегда на своем настоит. — Он подергал ухо. — Талант! Талант внушения — это ли не дар?

— Еще какой! — подмигнул Завальнюк Оксаночке. — Минуточку, в отделение позвоню!

— Ладно уж, пойдем, — присоединился Чернобуров.

Отошли к телефону, набрали номер отделения. Старшая сестра что-то длинно перечисляла, мялась, в интонации была неточность. Завальнюк нетерпеливо подрагивал ногой, раздражаясь. В конце сестра сообщила об исчезновении больной Митиной из реанимационной палаты. У всех спрашивали, обшарили туалеты, процедурные, ходили на другие этажи — как в воду канула!

— Этажи? О каких этажах вы болтаете? — не сдержался Завальнюк. — Ее ж только позавчера на ноги поставили, только недавно дренажную трубку вынули.

— Вот как вынули, так и… — заикалась от страха сестра.

— Да вы что, издеваетесь? — задохнулся Завальнюк. — Ищите в парке, под скамейками. Сейчас еду!

— Зачем? — отчаянно вскрикнула сестра. — Вы-то чем поможете?

Он швырнул трубку, набрал приемный покой, спросил, есть ли свободная машина. Обещали по возможности.

— Вот, вот вам! — ехидно сощурился Чернобуров, поняв, в чем дело. — В это все и упирается. Сюжетец прямо для собрания. И особых аргументов не требуется — картина налицо.

— Во что упирается-то, Алексей Алексеевич? — расстроенно отмахнулся Завальнюк, думая о Митиной.

Как же она могла, как смела, тряслись над ней, будто недоношенного ребенка выхаживали, кровь трижды переливали. А нервы? Сколько она у него лично нервов вымотала! И ведь приползет, никуда не денется. Силенки иссякнут и приползет. А если швы разойдутся, жидкость накопится? Или кровотечение? Какой, к черту, талант внушения! Ничего он не может внушить, даже элементарное чувство самосохранения.

— Никуда Митина не денется, — слышит Завальнюк свои мысли, высказанные вслух Чернобуровым. — Она же без нас выжить не сможет. — Он что-то прикинул в уме. — А кто там из сестер дежурил? Я им покажу эмансипацию и Восьмое марта! — Он двинулся наверх. — Домой-то звонили? Что мы скажем ее родственникам?

— Да ладно! — Завальнюк кладет трубку, которую все еще вертел. — Что нам ее родственники?

— Изменила? Ушла к другому? — насмешливо встречает их Оксана, кивая на остывший кофе. — Что еще приключилось?

— Глупый ты, Юрка, — не обращая на нее внимания, говорит Чернобуров. — Вот эти самые родственники и будут тебя с работы снимать.

— Это их право.

— Право, право… — презрительно квакает Чернобуров. — Прав у них предостаточно, а обязанности у них должны быть, черт дери? Хотя бы дочь воспитать по-человечески. Да ты не отмахивайся! Я из громадного опыта исхожу. — Он провел рукой по лбу. — Меня под суд отдавал папаша одного больного. Заворачивал какими-то делами в медсбыте или снабе, думал, есть такая власть — сына спасти. — Он плюхается на стул возле Оксаночки. — Тебя и в отделении-то не было, когда эта история имела место. А у меня, считай, полжизни на нее ушло.

Завальнюк мельком слышал об этой истории. Сейчас у шефа давление подскочит, внутренне морщится он. К старику Завальнюк относится как к родственнику, но никогда не сравнивает его с Романовым. У того другая мера жизни, другой отсчет. Тому и факты-то нужны только для того, чтобы выстроить их в ряд, производное вычислить, ему важнее не то, что есть, а то, что из этого вытекает. Черный боров был клиницистом по призванию, это срослось с ним, как его вечная рубашка-ковбойка, которая вышла из моды в пятидесятых. Подчиненные не очень любили Чернобурова за злой язык, но знали: если завотделением взглянет на больного — ни приборы не нужны, ни доклад ординатора, даже запись в истории болезни, все он сразу увидит, все вспомнит. И тип отеков, и цвет лица, и реакцию зрачков. Порой даже пульс не станет щупать, скажет сразу, по виду, что у больного резкое ухудшение или наоборот. Сейчас Завальнюк подумал, что будет вовсе не к месту, если старик расклеится и начнет вспоминать, как двенадцать лет назад его по оговору во взятке выгнали из больницы. Но Чернобуров сдержался, — может, из-за Оксаночки.

Приняв решение, чуть успокоившись, Завальнюк идет в зал, к своему столу, подзывает тамаду. Поддержи, мол, градус празднества, пока не вернусь, голос чуть фальшивит, он знает, что не вернется. Потом он идет в бар, в ожидании машины жадно курит, пытаясь сбросить напряжение. Что же произошло? В поведении этой больной была какая-то тревожащая неточность, в нагловатой ее браваде, показной опытности. И крайняя неуравновешенность. Болезнь ее тоже протекает с психологическими нарушениями. Отец молод, мало бывает с ней, он производит впечатление нетерпеливого человека, предельно замкнутого на своем деле. Нет, не в нем дело. Что-то другое, неблагополучное. Романов прав, говоря, что нормальный человек должен быть здоров. Исключая, разумеется, врожденные недуги. Завальнюк бросает недокуренную сигарету, хватается за другую. Профессор советует: ищите первопричину, видимая нами болезнь — только следствие. Если источник разлаженности не найден, как бы ни лечить болезнь — это временный выход, организм все равно даст сбой. Что разладилось у Митиной? Что победило послеоперационный страх за жизнь, естественное чувство опасности? С ума она, что ли, сошла, не маленькая, не дурочка, не имела права!

А Чернобурова развезло, теперь он не угомонится. Ага! Уже предлагает Оксаночке пойти к ним в отделение сестрой. «Вместо этих дармоедок, которые только юбками вертят да спирт отливают».

Вот уж не вовремя. Сейчас подъедет машина, не бросать же его здесь?

Завальнюк вертится на стуле, пытаясь вспомнить какие-то детали с Митиной; скорее бы добраться до больницы, но приходится потерпеть. Где сейчас добудешь транспорт?

— Ты пойдешь работать палатной сестрой на восемьдесят рублей? Да еще с тяжелыми, послеоперационными больными? С которых иногда всю ночь глаз не спустишь, ты пойдешь? — все больше распаляется Чернобуров и тычет пальцем в грудь Оксаночке. Та ласково подмигивает Завальнюку. — Ах, она не пойдет! Странно, а я-то думал, бегом побежишь. Наколочку кружевную снимешь, больничный халат и чепец нацепишь. Значит, не хочешь у нас работать? И, представь, никто не хочет. Хорошая медсестра норовит сбежать в заводскую поликлинику, где ей положат сто двадцать, а плохая — останется в отделении, но будет сачковать. То бишь искать отвлекающие моменты. Она вроде бы и работает, и не работает. — Губа старика дергается, левый глаз мстительно прищурен. — Вот до чего дошло. На глазах у честной публики больная после тяжелой операции удрала из больницы. Значит, дежурная сестра либо шуры-муры с больным крутила, либо языком чесала. Раздала лекарства, выполнила назначения — и привет! Я свободна. За такие деньги, полагает она, надрываться — себе дороже. А сколько, по-твоему, я получаю? — вплотную придвигается он к Оксане. — Сто семьдесят плюс десятку за степень! Он бьет себя в грудь.

— Об этом мы говорим? Недовольство на порядки в больнице у вас обнаруживается, когда гром грянет, — вставляет Завальнюк.

— А ты хотел, чтоб я с этого день начинал?

— Не день, а хотя бы совещание в министерстве, — подначил Юрий, — либо в свободное время бумагу сочинил с предложениями. А я бы подключился.

— Не обязан я по министерствам бегать, — махнул рукой Чернобуров. — Мое дело — свои пять-шесть часов отстоять у операционного стола. Это ж не книжку читать, оперируешь, будто цепью прикованный, не передохнуть, не закурить. А потом еще организационная бодяга: то материал для операционной выбивай, то технику. И все это за сто восемьдесят. Нервная нагрузка чудовищная, а физическая? За операцию теряешь веса килограмма полтора! А вот твоя приятельница Розочка, — Чернобуров толкает в бок Завальнюка, — пройдется с десяти до двенадцати утра по своей физиотерапии, иногда сделает обход, раздаст назначения — и все. А получает она те же сто восемьдесят да еще плюс пятнадцать за вредность. Значит, у нее, видите ли, вредная аппаратура, а у меня — нет. Задыхаться шесть часов под марлевкой и работать по локоть в крови, обливаться по́том, боясь прозевать какой-нибудь показатель на приборах, — это значит — без вредности? — Чернобуров оборачивается к Оксане: — А ты знаешь, девочка, что некоторые про меня говорят? Представь, говорят, будто я на деньгу жаден. Язык без костей, болтают что вздумается. Я же просто пытаюсь на зарплату жить. А как? До сих пор было у меня приличное совместительство. Отработаю тут, в отделении, потом на своем «жигуленке» качу в кардиологический, консультирую. Далековато, но что поделаешь. А теперь возникла неожиданная проблема. Бензин! Сел я с карандашом, подсчитал, и выходит — мне от совместительства надо отказываться. — Он замолк, тяжело уставившись в пространство. — Вот только сообщить в кардиологию об этом никак не решаюсь.