Остановка

— Ладно, — примирительно кладет ему руку на плечо Завальнюк. — Вы бы, Алексей Алексеевич, давно намекнули на возникшие трудности. Уж как-нибудь нашли бы, кому вас до кардиологического подбросить.

Оксане становится жаль старика. Из всего сказанного она понимает одно: у завотделением зарплата сто восемьдесят, а клиенты, получающие менее трехсот в месяц, интересуют ее только в служебное время. Отпуская кофе, она улыбается Чернобурову, он кажется ей совсем еще нестарым — красивые волнистые волосы с проседью, орлиный нос и черные, навыкате, глаза полны жизни. Правда, когда он злится, лицо его портится, приобретает мстительное, мелочное выражение. И все равно Оксана ему улыбается, думая о своем, ей приятно доверие пожилого уважаемого человека, с которым работает Завальнюк. Вот Завальнюк — это особый сюжет. Получай он даже сто двадцать, за него бы она ухватилась. И дураку ясно — он свое в жизни возьмет, с ним не пропадешь.

По привычке Оксана мысленно примеривала мужчин к себе. Сколько их тут перебывало — ой-ой! Интерес к ней возрастал у них от рюмки к рюмке и пропадал вместе с первой опохмелкой. Она давно привыкла к этому снижению градуса отношений, а потому держалась за своего дружка, хмурого мастера из парикмахерской «Чародейка», который пока еще не женился на ней, но к весне обещался. «Вот куплю машину, сказал, и поженимся». Придется до весны ждать. Уж у него-то всегда триста с гаком. Оксана улыбается своим мыслям, и ее ничуть не раздражает пожилой хирург, который жалуется собственному подчиненному.

Под окном раздается чуть слышный скрип тормозов, сигналит машина «скорой».

— Давно бы могли обсудить с вами некоторые сложности. — Завальнюк расплачивается, крепко берет Чернобурова под руку. — Через час вернемся, — обещает он Оксане.

Но Оксана прекрасно знает, что счет Завальнюк уже оплатил, администратору наказано никого за столом не трогать до самого закрытия.

В машине Чернобуров тоже не унимается:

— Ты думаешь, вопрос о зарплате не нам решать? Его надобно пробивать повыше. Так, да?

— Да не в это же все упирается! — отмахивается Завальнюк. Теперь, уже на пути к отделению, он успокаивается. — Никто не хочет вкладываться в общее, только о своем мы печемся. Вот, честно, Алексей Алексеевич, прибавь вам завтра зарплату, вы вспомните о нехватке сестер? — Чернобуров сопит, не соглашаясь. — Сколько раз я вам лично говорил о низшем персонале? О них надо думать, им в первую очередь — заказы, билеты на фестиваль и так далее. Должна быть любовь и заинтересованность в своем учреждении. — Завальнюк ерзает на сиденье, ему досадно спорить при водителе. — Надо чтобы они не только отбывали время, долг исполняли, но тянулись сюда, чтоб душа ныла: этого оставила, тот тяжелый. А мы вспоминаем о сестре или нянечке, только когда оказываемся без них.

— Справедливо! — кивает Чернобуров. — Но кроме подобных упущений бывает совершенно ненужная трепка нервов. Вот был случай однажды. После операции таза у четырнадцатилетнего парня получилось осложнение. Ну, бывает… бывает, не должно быть, да что поделаешь, мы не роботы. Так родителю этого пацана в ту же минуту показалось, что и эту свою зарплату хирург даром получает. Он настрочил телегу главврачу, что Чернобуров вымогает взятки у больных. Он-де собственными глазами видел, как после операции старуха сунула ему пакет, наверное исключительно ценное подношение. А старухе этой я, между прочим, удалил в ее возрасте почку, спас едва функционировавшую другую, так она мне в газетном пакете сушеных беляков сунула, внуки насобирали. И вы полагаете, Юрочка, что главврач выкинул донос в корзину? Ничуть не бывало — он выкинул меня. Хирурга с двадцатилетним стажем, который сделал несколько сот уникальных операций. Ты только вникни, парень, в суть: врача выгнали за связку грибов. А теперь, если позволишь, о подарках. Один другому — рознь. Что такого постыдного, когда тебя хотят одарить? Если откровенно? Как на духу? А? Да, в лучших традициях русской жизни было благодарить за добро, исцеление. Физиолог Павлов и писатель Чехов, думаю, не отказывали крестьянину, когда тот в знак уважения и благодарности приносил им бочонок меда или пару валенок. — Чернобуров перекинул потухшую сигарету из одного угла рта в другой. Голос его прерывался, сипел.

Завальнюк устал от напряжения, надо было передохнуть, он попытался отключиться, не слышать последующих слов.

— Вот когда бы я, как некоторые иные, — под нос бубнил старик, — брал взятки в п е р е д за то, что больного без очереди положат, будут быстрее оперировать; кабы я делил людей по принципу: кто даст на лапу, а кто нет, — тогда не то что выгонять, лишать права на профессию надо! Волчий билет в руки! А я, — Чернобуров кому-то погрозил рукой, — я, извините уж, когда лечу больных, не разбираюсь, кто после операции на меня будет жалобу писать, а кто одаривать. Я ж эту старуху не выгнал с подношением не потому, что мне ее грибы нужны, а потоку, что я ее уважать обязан. Я ее обидеть не захотел. Ясно? А тому главврачу, — он тронул за плечо водителя, — надо было лучшее в человеке испохабить, затоптать. И кончил он плохо, приятель. Да что мне оттого — мой поезд ушел. — Чернобуров громко, почти в голос, вздохнул. — Эй, Юрка, да ты не слушаешь, черт! Я же тебя спрашиваю, что ты сейчас с этой палатной сестрой сделаешь? Выговор в приказе? Она тут же полезет на стенку: «Увольняйте!» Может, даже рада будет, что так сложилось! Ты ж понимаешь, я ей буду нагоняй давать, а через два часа приду упрашивать: «Не уходи, я погорячился». Как ты полагаешь, Юра, есть в таком воспитании кадров какой-нибудь прок? Выгонять, а потом уговаривать? — Чернобуров оглядывается, видит, что Завальнюк смотрит на него с жалостью, но ему до смерти хочется сочувствия. — Вот стукнет шестьдесят пять, никто меня в отделении не увидит. Буду цветы сажать, жену обихаживать. — Он наклоняется над водителем, жарко дыша, и, будто кого-то уличая, едко говорит: — Я же не против такой нагрузки, я — за. Но пусть бы нам, как ткачихам, платили. Мы же тоже рабочие, все делаем руками. Оперировать, значит, легче, чем уголек на-гора выдавать? Нет, баста. Уйду! Буду по домам от фирмы «Заря» полы натирать. Надраишь в пяти домах — за эти же шесть часов вдвое получишь. Или приходящей няней «по Райкину». С телевизором. А? Почему я еще при этом должен, отвечать за халатность сестер, падение дисциплины, невыполненные назначения? А что с них спросишь, с баб? У одной ребенок заболел, другая рожать собралась, у третьей — отгул, а четвертой дай полагающиеся ей свадебные дни. Значит, друг, мы всегда практически стоим на поле не в полном составе. Как проштрафившаяся футбольная команда. Теперь возникает вопрос: может ли одна сестра успеть выполнить за декретную и новобрачную все назначения, процедуры? Конечно, если захочет, то сможет. Но надо, чтоб захотела. — Чернобуров останавливается, чувствуя, что затянул. — Тебе что-нибудь еще не ясно? — теребит он водителя.

— Ясно, ясно, — усмехается тот. — Мне давно все ясно.

— А какой выход? — спрашивает Завальнюк. — Мы же сами должны придумать, что с этим делать. Дядя за нас ничего не решит.

— Выход? Да в том, что здоровье не может быть подарком… — угрюмо бормочет Чернобуров. — Оно с неба не падает. За него, дорогие товарищи, надо платить. Абсурд, когда медицина абсолютно для всех бесплатная! Если каждый, кто обожрется до потери человеческого облика или пьет и безобразничает до бесчувствия, будет знать, что за прием к врачу надо хоть рублишко, но заплатить, за исследования — тоже, тогда… в другой раз он подумает, прежде, чем нажираться. А у нас лечатся все, кому не лень. Самому-то неохота воздержаться от удовольствий, он полагает, врач вывезет. Ты же видишь, Юра, что у нас с бюллетенями-то творится? Перед праздником или к лету кривая бюллетеней под потолок скачет. Значит, что же? Люди летом или под праздники больше болеют? — Он выплевывает с остервенением сигарету, измочаленную зубами. — Под праздник дома дел навалом… Летом их манит садовый участок, детишек на речку сводить. Поэтому они не то чтобы симулируют, просто они тут о своих законных болячках и вспоминают. Дайте бюллетень, у меня обострение. А лежат они в постели по вашему бюллетеню? Как же! Они переделают все необходимое для дома и семьи, но лечиться не будут. Выигрывает от этого государство? Нет. Если за здоровье надо было бы платить, просто за бюллетенем никто не пришел. И болели бы меньше, уверяю, и врача бы за человека держали. А то у нас медицина чуть ли не в вид сервиса превратилась. — Он сердито открывает окно. — Вот лекарства — другое дело. Я бы давал их по рецептам бесплатно. — Он оборачивается к Завальнюку: — Ну? Чем не выход?

Через полчаса в кабинете Чернобурова идет опрос сотрудников. Как на следствии: выясняют, где, когда и с кем видели в последний раз больную Митину. Оказалось, что после перевязки сестра выполнила последние назначения, ввела ей обезболивающее и все, что положено, в шесть раздаточная сестра из столовой принесла ей в постель ужин. Когда сестра вернулась за посудой, то увидела, что еда не тронута, Митиной нет. Десять минут она ждала, чтобы спросить, убирать ли ужин, заглянула в соседние палаты, удивляясь, куда это Митина отправилась. И тут выяснилось, что больной нигде нет. Она кинулась к дежурной сестре, не найдя ее, пошла вниз. Здесь у подружки в перевязочной, возбужденная, отключившаяся от всего на свете, дежурная по отделению примеряла батники импортного происхождения. Обрадованная приходом новой советчицы, она тут же вовлекла вновь пришедшую в примерку, и только спустя минут двадцать та спохватилась, что забыла сообщить, ради чего пришла. Все трое спокойно поднялись на пятый этаж в уверенности, что Митина давно на месте. Но ее в палате не оказалось. Ужин и постель были точно в том же виде, что раньше.

Почти двое суток отделение мотало, как при шторме. Объявилась тетка Митиной, она влетела к Чернобурову с угрозами всех пересажать, требовала разыскать племянницу, уверяя, что понятия не имеет, где она может быть. А что толку? Сажай не сажай — исчезла больная.

Митина оказалась на редкость скрытной, толком о ней никто ничего не знал. Больная Полетаева из ее палаты призналась, что Люба перед операцией куда-то бегала, заняв деньги, что под подушкой у нее была одежда, вспомнили в палате и то, что Митина страшно волновалась, когда отложили операцию, говоря, что ей «позарез нужно выписаться к концу месяца». Больная Бодрова вспомнила, что действительно, узнав об осложнении с десной и задержкой по этой причине, Митина металась, ей где-то надо было быть 31 июля. Эхо 31 июля пришлось на седьмой день после операции. Вот какая картина складывалась из опросов.

Спустя два дня после побега Митина вернулась. Чуть живая, угрюмая, она доплелась до своей реанимационной, свалилась на кровать, успев нажать звонок к сестре. Когда та пришла, больная была без сознания. Едва пробивавшийся пульс, предельное истощение нервной системы, проступивший послеоперационный синий кровоподтек под левой грудью были тяжелыми симптомами. С Митиной возились всем отделением, Завальнюк и ассистенты сделали почти немыслимое.