Остановка

Да, ее бегство было напрасным. Это стало ясно в первую же минуту, как Куранцев увидел ее. Как могла она в горячке самомнения не предугадать того, что случится. Неужели она воображала, что его слова о разрыве — шутка, что с ней он поступит иначе, чем с другими?

Очевидно, в мозгу ее произошла подмена — она предположила, что невероятный поступок, на который она рискнула, убежав, из реанимационной, вызовет ответную реакцию; поняв силу ее привязанности, он перестанет говорить о разрыве. Откуда ему было знать об опасности, которой она себя подвергала? Ему не было никакого дела до того, отчего она сбежала и как сюда попала. Она стала просто лишней помехой на пути его сборов, грозивших срывом гастролей. Потом-то она все это увидела собственными глазами.

В момент, когда Любка появилась, Куранцеву сообщили о двух непредвиденных осложнениях. Тяжело заболел ударник, а гитарист требует включить в поездку жену, иначе он ехать не сможет, дома дошло до развода. Любка не придумала ничего другого, как сделать вид, что ее выписали.

— Не обращай на меня внимания, — сказала беспечно. — Я побуду с тобой, может, что надо.

Он бегал по своим делам, но она не смогла таскаться с ним весь день, куда ей! Она поехала в Госконцерт, в репертуарный отдел, а с этажа на этаж — и здоровый рухнет. Казалось, он никогда не разделается со всем этим, не уладит всех мелочей.

— Извини, — бросил он ей под вечер, — мотай отсюда, видишь, что творится. Попозже загляни ко мне. Часам к восьми.

Конечно, в восемь его дома и в помине не было, ведь понимала же, что он просто так сказал, чтобы отвязаться, и все равно потащилась.

До часу ночи она болталась в подъезде, сидя на подоконнике, голова кружилась, подступающая к горлу тошнота грозила разразиться рвотой. Посмотрелась в зеркальце и ужаснулась — бледные губы, горящие, затравленно-решительные глаза. Было уже слишком поздно, за всеми дверями давно стихли голоса, сквозь дрему Любка услышала его шаги, тяжелые и летящие одновременно. Она переждала, когда он вошел к себе, потом спустилась, позвонила в дверь, так, будто только что подъехала на такси. Не успел Володька расспросить ее, выпить чаю, хотя бы перевести дыхание, как подъехал тот самый гитарист с женой, которую он требовал взять в гастрольную поездку. Не обратив на Любку ровно никакого внимания, будто она пустое место, муж начал качать права, и Куранцев целиком переключился на него. Когда гитарист кончил излагать свои претензии, Куранцев стал убеждать его повременить с женой, пока они устроятся на новом месте, для него у Володи нашлись задушевные интонации, улыбка, шуточки, он просто колесом вертелся перед этим лабухом, лишь бы уговорить. Любке это надоело, она ушла на кухню, невыносимая слабость валила ее с ног, она откинулась на диван и уснула, не услышав, когда они разошлись.

Рано утром он разбудил ее, объяснив, что не ложился, Любке показалось, что ему неловко при ней, она сварила кофе, поджарила яйца, все это машинально, плохо соображая. Она уже поняла, что бинты подмокают, головокружение усиливается, но она держалась. Завтра все образуется, она безропотно отдаст себя во власть врачей — эти мысли как мимолетные зарницы вспыхивали и потухали в ее мозгу. Потом она опять поплелась за ним в Госконцерт, ждала, пока он бегал по этажам, здесь с новой силой возникло тягостное ощущение полной ее ненужности, обременительности, и опять она не могла совладать с затягивающей инерцией, которая влекла ее за ним. Любка не в силах была представить себе, что вот сейчас она расстанется с ним, так и не расстроив его намерения порвать с ней. Она думала, вот сейчас она скажет ему главное, но потом медлила, уверяя себя, что в последний момент, когда они обнимутся, она сумеет найти решающие слова, которые вернут все прежнее, позволят ей ждать, пока «Брызги» не вернутся. Сейчас она силилась вспомнить открытое ей навстречу лицо, одержимый блеск глаз, чтобы восхищаться и любить его по-прежнему, ведь так много уже пройдено с ним, так много их связывало. Все, все она себе придумала! Когда Люба после ужаса возвращения в больницу пришла в себя, выбравшись из беспамятства, проступила грубая реальность. И беспощадное сознание того, что ничего не пройдено вместе с ним, все пройдено ею одной, без него, — укрепилось. Вообще оказалось, что все эти годы он по отношению к Любке оставался ровно тем же, чем был в первый день их сближения, просто она этого не хотела замечать. Он принимал ее за поклонницу в компании у Ритуси, за своего парня — в поездке к Тиримилину, и даже потом, когда они уже были вместе, ни равенства, ни обязательств он не ощущал. И тогда, и теперь все пространство было заполнено музыкой, на это уходило все его время, в которое она так и не вписалась. Он только принимал ее одобрение, считал естественной Любкину преданность, любовь, что угодно, но никогда он не пожертвовал чем-либо для того, чтобы увидеть ее, ни разу не отказался от записи, репетиции, запланированной деловой встречи. Он ведь и не притворялся, будто Любка что-то значит для него, он был честен до конца: можешь — принимай меня таким, каков я есть, не можешь — адье, с приветом.

После беготни по городу у Куранцева начались сборы в дорогу, чемодан, сумка, наспех упакованная, бутерброды. Плохо соображая, не вникая, она плюхнулась в автобус, отвозивший их до вокзала. Рядом уселась жена гитариста, которую так и не взяли с собой, та изощренно ругала Куранцева, затем, на вокзале, уже едва держась на ногах, она попрощалась с ребятами. Володя подбежал, радостно чмокнул ее в щеку, для него все наконец-то было улажено — они уезжали. Поезд тронулся, все махали вдогонку. Любка видела отходящий состав, на площадках, в окнах долго еще не исчезавшие руки, весело высовывавшиеся головы, звучали в воздухе голоса и гитарные переборы «Не надо печалиться, вся жизнь впереди».

Потом она остановила какую-то «левую» машину, мерзко качавшую ее; черноволосо-кудрявый, плохо выбритый водитель неприятно раздражался, требуя поточнее назвать адрес. Она боялась говорить о больнице, еще не повезет ее, откажется, не реагировала на его грубые подначки. Очевидно, принимая ее за подвыпившую, гулящую, он наглел все больше. Любка терпела. Лишь бы добраться до приемного покоя, там уж помогут. Как она расплатилась, как доволок ее кудрявый левак, кто попался им навстречу в парке, кто принял в отделении — все это напрочь выпало из памяти. Рассказывали, что все проделала она сама. Значит, так.

Очнулась она в своей палате, дикая слабость припаяла голову к подушке, руки к телу, саднило ухо, шею, словно от порезов. Первыми шевельнулись колени, тяжелые, затекшие, ступней будто не было. Что с ней? Постепенно восстанавливалось: уход из отделения, события двух сумасшедших дней, возвращение. С усилием подняла руку, ощупала лоб, шею. Собравшись с новыми силами, медленно дотянулась до тумбочки взять сумочку с зеркальцем. Надо было увидеть себя, понять, какая она, что с глазами, губами. Сумки не было, рука безжизненно свесилась с кровати. Укладывая в постель, сестры, видно, рассовали вещи как попало, не найдешь ничего.

Но оказалось другое.

Любку ждало последнее потрясение, которое доконало ее. Кудрявый левачок очистил Любку до нитки. Исчезло все, что было при ней. Сумка с косметикой, 50 рублей, которые дал Мотя на подарки сестрам и няням, единственные выходные туфли-шпильки. Но самое главное — он содрал с ушей мамины бирюзовые сережки и цепочку с шеи — то, что после смерти матери тетка берегла все годы и вручила Любке к совершеннолетию. Вот отчего так саднило ухо, шею — все было расцарапано.

Час Любку колотило от отчаяния, поступок левака казался чудовищным, невероятным. Она была полумертвой, могла погибнуть в любую минуту, а он измывался над нею, — стоило ли жить после этого? Ей долго снились нахальные руки чернявого, расстегивающие блузку, чтобы сдернуть цепочку, выдиравшие серьги, стаскивающие туфли. Она просыпалась от боли, отвращения.

В последующие дни все, что было до этого чудовищного возвращения, стерлось, поблекло. Как будет она теперь жить, что дала операция — тоже не имело значения. Какая разница? Она садилась на постели, говорила с сестрой, хлопотавшей около нее, что-то глотала на завтрак, виделась с Тамаркой, давала себя колоть, перевязывать, но этот непроходящий ком ужаса, подступавший к груди, к горлу, все разрастался. В ней происходила разрушительная душевная работа. В новом свете представало все, к чему она привыкла, — случайные попутчики, знакомства в компании и на улице, умение «проголосовать» в час ночи любому водителю, подсесть и ехать с незнакомым человеком за город, бездумная свобода поступать как хочется, не взвешивая последствий, не предполагая в другом человеке иных побуждений, кроме разнообразия впечатлений, желания удачи. Казалось, все совместилось, все сплелось, чтобы наказать ее, обнаружить ее ничтожность, самонадеянную глупость. Теперь она топтала себя мысленно, не находя в себе ровно никаких достоинств, во сне и наяву перед ней продолжала раскручиваться одна и та же лента. Она лежит в полубессознательном состоянии, уже проступила кровь на кофточке, а он останавливает машину, деловито переворачивает ее со спины на живот — поскорее сорвать, открыть замок цепочки, сдернуть ее с шеи, снять сережки. Воображение несло ее дальше, к операционной, реанимации, и рядом с картиной ограбления в глухом болевом участке сознания возникал образ хирурга, спасшего ее. Этот человек, не злорадствуя, не осуждая, из последних сил бился за ее жизнь, чтобы ей сошло с рук ее самодурство, чтобы предотвратить страшные последствия ее идиотского побега. Поделом ей. Так ей и надо. Даже с Володиным решением она теперь примирилась. Он-то делал свое дело, которому предназначен. А ей ведь только хотелось «приобщиться», ничего она не могла дать взамен их одержимой любви к музыке, на которую они тратили молодость, отказывая себе во всем другом… Нет, от нее — ни света, ни тепла, всем она в тягость, всем отвратительна. «Тебя, пташка, не в больницу, тебя в вытрезвитель!» — сказал черноволосый левачок, когда она остановила его. Конечно, он думал, что пьяная девчонка не припомнит, где была, как доехала. Ради чего стоит жить, приходила в голову мысль, если от тебя одно наказание, всюду ты лишняя? И отец без нее привыкнет. Привык же он к смерти матери. Ей Митин больше нужен, чем она ему, он сам из породы одержимых, он понимает, ради чего существует. Если Любки не станет, ничего, положительно ничего не изменится в этом мире. Она плакала, завернувшись в простыню, и мечтала, как уйдет из жизни. Она вспоминала прочитанное об этом, не подозревая, что мало найдется на свете людей, которым бы хоть раз не пришла на ум подобная мысль. Любка вспоминала литературные примеры, выбирала. Нет, она сделает все проще. Никого не вмешивая, тихо, чтоб вообще не догадались, как это сделалось. Она продумает все. Ночью она снимет бинты, достанет лед из холодильника, положит на сердце. Завальнюк строжайше предостерегал от переохлаждения после операции. Опасно даже мороженое, говорил он. Чтобы наверняка, решила Любка, надо сделать все одновременно: раздеться догола, положить кусок льда прямо на сердце и съесть десять порций пломбира — лед растает, все произойдет в пять минут, никто ничего не поймет.