Порождения войны

Глава 16

Начальник департамента охраны государственного порядка Андрей Щербатов

Март 1919 года

— Верно ли я понял, что вы просите содействия светских властей в организации контроля за посещением богослужений? — спросил Щербатов. — То есть вы хотите вести учет, кто как ходит на службы? И считаете нужным применение санкций к тем, кто недостаточно регулярно посещает церковь?

— Вы поняли все совершенно правильно, — ответил отец Савватий.

Щербатов и прежде с трудом разбирался в церковной иерархии, а после отделения Церкви от государства она вовсе перестала подчиняться формальным правилам. Насколько ОГП удалось установить, иеромонах Савватий, настоятель епархиального Собора, по сути исполнял обязанности Рязанского епископа, хотя формально эта должность уже год была вакантна.

Невысокий худой священник с жидкой козлиной бородкой носил простой, забрызганный уличной грязью подрясник. На груди его висело штампованное оловянное распятие. Отец Савватий никак не выглядел фигурой, наделенной авторитетом и властью. Но теперь многое оказывалось не тем, чем выглядело.

— Ничего невозможного тут нет, — сказал Щербатов. — Однако я хотел бы сперва понять цель таких мероприятий. Я не слишком сведущ в вопросах богословия… но разве участие в церковной жизни не предполагает добровольности? Говорят же в народе: невольник — не богомольник. То есть мы можем заставить людей молиться из-под палки, но пойдут ли такие молитвы им на благо?

— Вы же военный. В армии добровольность не в чести, и в вопросах религиозной жизни тоже.

— По моему опыту, принуждение к соблюдению обрядов не делает людей христианами. Я помню, как в шестнадцатом году на Пасху причащался весь личный состав, за исключением инородцев, а в семнадцатом, когда это перестало быть обязательным — хорошо если десятая доля.

Щербатов не стал говорить священнику о том, что сам он в семнадцатом году в число причащавшихся не вошел. Хватало более насущных дел. Мало что из происходящего в армии весной семнадцатого радовало его, но разрешение не отстаивать больше мрачные предпасхальные службы он воспринял с облегчением.

— Ну и когда армия была ближе к тому, чем ей следует быть? — спросил священник. — В шестнадцатом году или в семнадцатом?

— Ответ всем прекрасно известен. Однако не возьмусь с уверенностью судить, что стало причиной разложения, а что — лишь следствием. И разве к гражданской жизни армейские уложения применимы?

— В большей степени, чем вы полагаете, — священник улыбнулся. — Знаете, как люди живут в деревне? Они не ходят на службы строем, как в армии. Никто не стоит на входе в храм с амбарной книгой, отмечая молящихся. Но все постоянно находятся на виду друг у друга и внимательно друг за другом наблюдают. Не держишь посты, не посещаешь церковь, не соблюдаешь себя в чистоте? С тобой не будут вести дел, за тебя не отдадут завидную невесту, ты станешь изгоем. В твоих лучших интересах вести жизнь непостыдную, мирную и безгрешную. Но стоит человеку перебраться в город, все меняется. Он должен работать у станка от начала до конца смены, а что с ним происходит в остальное время, никого не заботит. Он свободен пьянствовать, сквернословить, посещать публичные дома, дурно обращаться с домочадцами или вовсе бросить семью — общество не осудит его. Год крестьянина состоит из постов и праздников. Страда сменяется урожаем, весеннее воздержание — осенним изобилием. А дни рабочего похожи один на другой; ты знаешь, что завтра тебя ждет то, что и сегодня, потому что это же было вчера. Горожане живут пусть и в тесноте, но каждый сам по себе; никому нет дела ни до кого. Соседи не осудят тебя за греховное поведение, не придут на помощь в тяжелые времена, не станут праздновать твои радости и сопереживать твоим горестям. Потому когда на завод приходит большевик и рассказывает про общее дело рабочего класса, его слова падают на подготовленную почву. В них видится избавление от одиночества, неприкаянности и безразличия всех ко всем.

— Это, безусловно, заслуживает внимания, — сказал Щербатов. — Я не рассматривал происходящее с таких позиций. Вы утверждаете, что Церковь при поддержке департамента охраны государственного порядка могла бы организовать жизнь рабочих в подобие сельской общины?

— “Не в том ли задача государства, чтоб найти всякому человеку его служение? — процитировал священник. — Люди и классы перестанут сражаться за свои интересы, потому что всякий сделается частью общего. И тогда над великой Россией взойдет солнце, под которым у каждого будет свое место”. Эти слова нашли отклик во многих сердцах. Должно быть, они были вдохновлены Богом. Но это ведь не произойдет само собой. Церковь и государство должны объединить усилия, чтоб провести Россию по этому пути.

— Вы высказали крайне интересные соображения, — сказал Щербатов. — Я создам комиссию по вопросу взаимодействия ОГП с церковными властями. Вас известят.

Всякий чиновник понял бы, что беседа окончена и пора откланяться. Однако священник остался сидеть за столом напротив Щербатова.

— Да благословит вас Бог в вашем служении, Андрей Евгеньевич, — сказал отец Савватий.

Щербатов задумался, достаточно ли будет ответить на это “благодарю вас” или тут требуется последовать церковному этикету, в котором он плохо разбирался. “Спаси вас Господи” — уместная ли фраза для такого случая? Щербатов был, как полагается, воспитан в православной вере, но тонкости обихода давно забыл. И сам не понял, как сказал вдруг то, чего говорить не собирался:

— Вы знаете, я, к сожалению, не верю в Бога.

— Вера не всем дается раз и навсегда, — ответил священник. — Одни люди обретают ее в детстве и проносят через всю жизнь, как горящую свечу. Другие теряют и вновь обретают в тяжких испытаниях. Ваше служение России — деятельное проявление христианской любви к ближнему. Потому не так уж важно, что сейчас вы не можете ощутить в себе веру в Бога. Важно, чтобы Бог верил в вас.

Священник встал и вышел из кабинета. Благословлять Щербатова он не стал, что было с его стороны весьма тактично. После иерейского благословения полагалось целовать священнику руку, что для неверующего было бы жестом неловким и неуместным.

Щербатов прошелся по кабинету. Задумавшись, наткнулся на второе кресло для посетителей и едва его не опрокинул: к этому кабинету он не успел еще привыкнуть. Штаб ОГП был недавно переведен в Рязань. Щербатову нравилось, что оба широких угловых окна выходят на площадь у нарядной белой церкви, окруженной ивами. Но внутри кабинета явно чего-то недоставало.

— Вот эта стена пустует, — сказала Вера. Щербатов не заметил, как она вошла. — Здесь должна висеть картина или полка с иконами.

— Икона многим посетителям понравилась бы, и все же это было бы лицемерием с моей стороны, — ответил Щербатов. — Прежде в таких случаях без раздумий вешали портрет Государя императора. А теперь времена такие, что голову сломаешь…

Из украшений Вера носила здесь только нитку жемчуга на шее и маленькие серебряные серьги. Ее строгий костюм смотрелся дорогим. Однако Щербатов оплачивал счета от портного и знал, что Вера умеет выглядеть элегантно, тратя весьма разумные деньги. Теперь жалования Щербатова хватало и на большее, экономить каждую копейку более не было нужды. Но Вера сама оформилась на службу в ОГП — не ради заработка, просто ее деятельная натура требовала реализации.

— Нужен зримый и понятный символ, — сказала Вера. — За что мы сражаемся?

— За Москву. Освободим Москву — войну можно считать законченной.

— Тогда вид на Кремль, на Собор Василия Блаженного?

— Лубок какой-то получится, — Щербатов поморщился. Этой пряничной архитектуры он не любил. — Что есть в Москве узнаваемое и не настолько избитое?

— Храм Христа Спасителя, — предложила Вера. — Символ победы народного духа в Отечественной войне 1812 года.

— Да, это подходит. Европейская архитектура в сердце России. Интересно, храмы же обыкновенно не называют в честь самого Христа. Обычно по праздникам или святым, то есть по пережиткам языческих верований.

— Полагаю, так пытались обозначить центральное значение этого собора. Одна страна — один правитель — один Христос. Я закажу литографию. Как бы большевики не сотворили чего с этим великолепным строением…

— Им теперь не до того, уверяю тебя. Москву они еще держат крепко, но наше кольцо вокруг них уже сомкнулось. Революции в Германии и в Венгрии, на которые столько возлагалось надежд, захлебнулись.

— Тогда твой следующий кабинет в литографии нуждаться уже не будет, дорогой брат. Оттуда откроется вид на сам собор. А в этом углу поставим диван.

— Диван в рабочем кабинете? Ты уверена, что это уместно?

— Так принято, — Вера пожала плечами. — Сейчас пустовато как-то. Надо заполнить пространство.

— Ну, тебе виднее. Расскажи, ты посетила местные общественные учреждения, как собиралась?

— Да, — на лицо Веры легла тень. — Я была в детских приютах. Оба они в чудовищном состоянии. Воровство повальное, дрова и продукты почти открыто вывозят телегами, а детей едва кормят и держат в холоде. У мальчиков тиф. У девочек… мерзко говорить об этом, но их, кажется, принуждают к проституции. Следует решительно положить этому конец.

— Полностью согласен с тобой, моя дорогая. Но разогнать, пусть даже перевешать людей, допустивших такое — это лишь начало. Нужны гарантии, что на несчастных сиротах никому даже в голову не придет наживаться. Это означает, что за такого рода учреждениями нужен неусыпный контроль. Тут мало одних только попечительских визитов, требуется действовать систематически. И карать виновных без всякой жалости. Ты осмотрела помещения для своего центра?

— Старое здание уголовной тюрьмы отлично подойдет. Для использования по прямому назначению оно все равно невместительно по нынешним временам. Двадцать одиночных камер — курам на смех. Зато есть отдельные корпуса. Для наших скромных экспериментов в самый раз.

— Тебе скоро понадобятся подопытные?

— Да, из числа приговоренных к смертной казни. Молодые люди, женщины — те, кого есть смысл пытаться спасти. И будут добровольцы. Я говорила с местными монахами, они знают семьи в отчаянных ситуациях. Брать под опеку отработанный материал они тоже готовы. И еще меня интересуют, в разных качествах, люди с месмерическими способностями. Тут тоже можно искать по церковным каналам, но если станет о ком-то еще известно, я хочу, чтоб мне сообщили.

— Вера, дорогая моя, — Щербатов не сразу смог подобрать слова. — Я не хочу подвергать сомнению серьезность твоих устремлений… но уверена ли ты, что месмеризм является научным методом?

— О, это распространенное заблуждение — относить все, чего мы пока не понимаем, в область мистического. Я убеждена, что наука двадцатого века будет изучать человеческую психику и животный магнетизм так же, как теперь изучает хирургию или артиллерийское дело. Мы исследуем природу скрытых способностей и довлеющих над людьми ограничений, а в перспективе, быть может, победим саму смерть. Прогресс — это и есть расширение сферы познаваемого.